Пятница, 6 апреля
В то время как войска на фронте с каждым днем все больше разлагаются под влиянием социалистической пропаганды, маленькая армия, которая сражается на границе Курдистана под начальством генерала Баратова, мужественно продолжает свое трудное дело.
Заняв Керманшах, затем Кызыл-Рабат, она недавно проникла в Месопотамию и соединилась с англичанами к северо-востоку от Багдада.
В общей картине войны эта блестящая операция имеет, очевидно, лишь эпизодическое значение, но это, может быть, последний подвиг, который историки смогут вписать в военные летописи России.
Суббота, 7 апреля
Вчера Соединенные Штаты объявили войну Германии. Мы поздравляем друг друга, Милюков и я, с этим событием, которое отнимает у германских держав последний шанс на спасение. Я настаиваю пред ним на том, чтобы Временное правительство распространило в неограниченном количестве во всех слоях населения России прекрасное послание, с которым президент Вильсон обратился к Конгрессу и которое кончается так:
«Оставаться нейтральным дальше невозможно, когда поставлены на карту мир всего мира и свобода народов. Итак, мы вынуждены принять бой с естественным врагом мира и свободы. Мы пожертвуем для этого нашей жизнью, нашим состоянием, всем, что мы имеем, в гордом сознании, что наконец настал день, когда Америка может пролить свою кровь за благородные принципы, из которых она возникла».
В то время как американская демократия говорит таким великолепным языком, русская революция окончательно утрачивает чувство патриотического долга и национальной чести.
Сегодня в полдень бывший гвардейский Волынский полк, который первый возмутился 12 марта и чей пример увлек остальной гарнизон, организовал в Мариинском театре концерт в пользу жертв Революции. Было послано очень корректное приглашение послам Франции, Англии и Италии. Мы решили пойти на этот концерт, чтобы не казалось, будто мы презираем новый режим: впрочем, Временное правительство принимает участие в торжестве.
Как преобразился Мариинский театр! Могли ли когда-либо его искусные машинисты осуществить такую чудесную перемену декораций! Все императорские гербы, все золотые орлы сорваны; капельдинеры сменили пышные придворные ливреи на жалкие серые пиджаки.
Зал переполнен. Публика: обыватели, студенты, солдаты. Военный оркестр занимает сцену; солдаты Волынского полка размещены на заднем плане.
Нас вводят в левую ложу авансцены, которая была ложей императорской фамилии, где я видел столько раз великого князя Бориса, великого князя Дмитрия, великого князя Андрея, аплодирующими Кшесинской, Карсавиной, Спесивцевой, Смирновой. Напротив, в ложе министра двора, собрались все министры в простых пиджаках. И я вспоминаю старого графа Фредерикса, такого расшитого, такого любезного, который в настоящее время содержится под стражей в одной из больниц и, страдая тяжелой болезнью мочевого пузыря, вынужден подвергаться самому унизительному обращению в присутствии двух тюремщиков. Я вспоминаю также его супругу, симпатичную графиню Гедвигу Алоизовну, которая просила у меня убежища в посольстве и находится в агонии в лазарете; генерала Воейкова, коменданта императорских дворцов, заключенного в крепости; всех этих блестящих адъютантов, конногвардейцев и кавалергардов, которые теперь погибли, находятся в заключении или в бегах.
Но интерес всего зала сосредоточен на большой императорской ложе против сцены, ложе торжественных спектаклей. В ней сидят человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении, в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости. Тут Морозов, Лопатин, Вера Фигнер, Вера Засулич и другие. Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для «Записок» Кропоткина, для «Записок из Мертвого дома» Достоевского!
Концерт начинается «Марсельезой», которая теперь сделалась русским гимном. Зал дрожит от аплодисментов и криков: «Да здравствует Революция!» Ко мне обращены несколько криков: «Да здравствует Франция!»
Затем длинная речь министра юстиции Керенского. Искусная речь, в которой тема о войне затушевана социалистической фразеологией; дикция резкая, отрывистая; жест редкий, неожиданный, повелительный. Большой успех, который вызывает выражение удовольствия на бледном, напряженном лице оратора. В следующем затем антракте Бьюкенен говорит мне:
– Пойдем засвидетельствовать почтение правительству в его ложу. Это произведет хорошее впечатление.
Лишь только кончился антракт, мы вернулись в свою ложу. Шепот симпатии и какого-то благоговения проносится по залу; какая-то безмолвная овация.
Это Вера Фигнер появилась на сцене, на месте дирижера оркестра. Очень простая, с гладко причесанными седыми волосами, одетая в черное шерстяное платье с белой косынкой, она похожа на знатную старую даму. Ничто не обнаруживает в ней страшной нигилистки, какой она была некогда, во время своей молодости. Она, впрочем, из хорошей семьи, близкой к знати.
Тоном спокойным, ровным, без малейшего жеста, без малейшего повышения голоса, без единого знака, в котором промелькнули бы резкость или напыщенность, горечь злопамятности или гордости победы, она поминает бесчисленную армию всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества Революции, кто погиб в государственных тюрьмах и на каторге в Сибири. Мартиролог развертывается как литания, как речитатив.
Последние фразы, произнесенные более медленно, имеют непередаваемый оттенок грусти, покорности, жалости. Может быть, одна только славянская душа способна на такой резонанс. Похоронный марш, тотчас после ее речи исполненный оркестром, как будто служит продолжением речи, патетический эффект которой переходит таким образом в религиозную эмоцию. Большинство присутствующих плачут.
Во втором антракте мы уходим, так как объявляют, что Чхеидзе, оратор «трудовой» группы, будет говорить против войны, что ожидаются споры. Здесь нам больше не место. Кроме того, воспоминание, которое оставила в нас эта церемония, слишком редкого качества, не будем его портить.
В пустых кулуарах, по которым я прохожу торопливо, мне кажется, будто я вижу призраки моих элегантных знакомых, которые столько раз приходили сюда баюкать свои мечты фантазиями танца и были последним очарованием навсегда исчезнувшего общества.
Воскресенье, 8 апреля
Исчисляют приблизительно в один миллион количество лиц, присутствовавших в прошлый четверг на похоронной церемонии на Марсовом поле. Гражданский характер похорон не вызвал никакого народного протеста. Одни только казаки заявили, что совесть запрещала им принять участие в похоронах без образа Христа, и остались в своих казармах.
Но на следующий день странное беспокойство распространилось среди простонародья, в особенности среди солдат, – чувство, в котором были осуждение, угрызение совести, смутная тревога, суеверные предчувствия. Теперь сомнений не было: эти похороны без икон и попов были святотатством. Бог покарает. А казаки это поняли. Они не дали себя вовлечь в эту преступную авантюру; они всегда смекают!.. И потом, пристойно ли выкрасить гробы в красный цвет? Есть лишь два христианских цвета для гробов: белый и желтый, это всем известно. Таким образом, этим дьявольским измышлением выкрасить гробы в красный цвет осквернили покойников. Этого только недоставало!.. Вся церемония на Марсовом поле, должно быть, была устроена евреями!..
Этот протест публичного мнения сделался настолько распространенным и сильным, что Временное правительство сочло долгом дать ему удовлетворение. По его распоряжению священники пришли вчера прочитать заупокойные молитвы на могилах Марсова поля.
Сегодня вечером я обедал у г-жи П. Человек двенадцать приглашенных, все близкие знакомые. Среди них адъютант великого князя Николая Николаевича князь Сергей В., который приехал с Кавказа.
В течение всего вечера общий, очень оживленный разговор, в котором каждый выражает свое мнение о ходе событий. Вот что я удержал в памяти из этого экспансивного совещания:
«Положение сильно ухудшилось в последнее время. Страна, взятая во всей совокупности, не примет позорного мира, каким был бы мир сепаратный. Но она совершенно потеряла интерес к войне и интересуется лишь внутренними вопросами и прежде всего – вопросом аграрным… Надо в самом деле признаться, что война не имеет больше цели для русского народа. Константинополь, Святая София, Золотой Рог? Но никто не думает об этой химере, кроме Милюкова, и то единственно потому, что он – историк… Польша? Она больше не имеет ничего общего с русским государством, с тех пор как Временное правительство объявило ее независимость. Ей, следовательно, придется одной осуществлять впредь свое территориальное единство. Что касается Литвы, Курляндии и даже Лифляндии, на их будущее смотрят с абсолютным равнодушием под предлогом, что это – не русские области. Везде звучит та же нота: в Москве и в Петрограде, в Киеве и Одессе; везде то же уныние, та же утрата национального и патриотического чувства… Армия производит впечатление не более утешительное. В гарнизонах внутри страны полная недисциплинированность, праздность, бродяжничество, дезертирство. До последнего времени войска на фронте сохраняли хороший дух. Недавнее поражение на Стоходе показало, что даже на передовых линиях войска потеряли нравственную спайку – нет никакого сомнения, что один полк отказался сражаться… Что сказать о беспорядке, который царит в общем управлении, в службе транспорта, в продовольствии, в промышленности?..»
На попытки мои опровергнуть кое-какие из этих пессимистических утверждений г-жа П. отвечает:
– Не создавайте себе иллюзии. Несмотря на все громкие фразы официальных речей, война умерла. Только чудо могло бы ее воскресить.