Пятница, 5 февраля
Я принимаю визит министра земледелия Кривошеина. Среди всех членов кабинета Горемыкина он, вместе с Сазоновым, самый либеральный и наиболее преданный Союзу.
Министерство земледелия имеет важное значение в России; можно сказать, что оно ведает всей экономической и социальной жизнью. Кривошеин в своей громадной работе обнаруживает качества, довольно редкие среди русских: ясный и методический ум, склонность к определенности в действиях, понимание руководящих принципов и общих планов, ум инициативный, последовательный и систематический. Переселенческое дело, которым он ведает в Сибири, в Туркестане, в Фергане, в Великой Монголии, в Киргизской степи, дает каждый год изумительные результаты.
Я спрашиваю его о впечатлениях, которые он вынес из Ставки, где он недавно был.
– Превосходные, – говорит он мне, – превосходные… Великий князь Николай Николаевич полон уверенности и пыла. Как только его артиллерия получит снаряды, он перейдет в наступление; он всё намеревается идти на Берлин…
Затем он говорит мне о декларации, которую правительство прочтет в следующий вторник при открытии Думы.
– Эта декларация, я надеюсь, произведет большое впечатление в Германии и Австрии; она по меньшей мере так же энергична и решительна, как та, которую ваше правительство недавно прочитало во французском парламенте. Я заявляю вам, что после этого уже не будут себя спрашивать, хочет или нет Россия продолжать войну до победы…
Наконец, он рассказывает мне, что император третьего дня долго излагал ему свои мысли об общих основах будущего мира и что он несколько раз говорил о своем желании уничтожить Германскую империю: «Я не допущу больше, – сказал царь решительным тоном, – я не допущу никогда более, чтобы при мне был аккредитован посол германского кайзера».
Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны вскоре может быть стеснено, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:
– Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами… Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору… Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом „они“ и пока они не будут употреблять слово „мы“, чтобы указать на совокупность русских».
Чья тут вина? Как всегда, ничья и всех. Заблуждения и отсталость царизма вас беспокоят. Вы не ошибаетесь. Но разве можно предпринять какую-нибудь имеющую значение реформу во время войны? Конечно нет, потому что, наконец, если царизм имеет важные недостатки, он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые заслуги: это могучая связь между всеми разнородными элементами, которые работой веков понемногу собраны вокруг старой Московии. Только царизм создает наше национальное единство. Отбросьте этот крепкий принцип – и вы тотчас же увидите Россию распадающейся, впадающей в расплывчатость. Кому бы это послужило на пользу? Конечно, не Франции…
Одна из причин, которая привязывает меня сильнее всего к царизму, это та, что я считаю его способным на эволюцию. Он уже так часто эволюционировал… Учреждение Думы в 1905 году – громадное событие, которое изменило всю нашу политическую психологию. Я считаю, что более определенное ограничение императорской власти все же необходимо; я также думаю, что надо распространить контроль Думы на управление; наконец, я считаю, что надо осуществить во всех наших ведомствах широкую децентрализацию. Но я повторяю вам, господин посол, что это должно быть, как я говорил уже это на этих днях его величеству, основной задачей министров – устранить несогласие, которое обнаруживается в течение нескольких месяцев между правительством и общественным мнением. Это условие – sine qua non (непременное) нашей победы…
Вторник, 9 февраля
Большое оживление царит сегодня в Таврическом дворце, где Государственная дума вновь открывает свои заседания. Заявление правительства действительно таково, как мне предсказал Кривошеин: я не мог желать более решительного языка. Раздается гром аплодисментов, когда Горемыкин усиливает, насколько может, свой слабый голос, чтобы бросить фразу: «Турция присоединилась к нашим врагам; но ее военные силы уже поколеблены нашими славными кавказскими войсками, и все более и более ясно вырисовывается перед нами блестящее будущее России там, на берегах моря, которое омывает стены Константинополя».
Затем горячая речь Сазонова, который очень благоразумно делает только краткий намек на вопрос о проливах:
– Приближается день, когда будут решены проблемы экономического и политического порядка, которые отныне ставят необходимость обеспечить России доступ к свободному морю.
Ораторы, которые затем всходят на кафедру, точно определяют национальные стремления. Депутат от Воронежа Евграф Ковалевский утверждает, что война должна положить конец вековому спору России и Турции. Ему неистово аплодируют, когда он произносит: «Проливы – это ключ к нашему дому; они должны перейти в наши руки вместе с прибрежной территорией».
Лидер кадетов Милюков тоже возбуждает энтузиазм, когда он благодарит Сазонова за его заявление: «Мы счастливы узнать, что осуществление нашего национального стремления находится на хорошей дороге. Теперь мы уверены, что приобретение Константинополя и проливов совершится в удобный момент путем дипломатических действий».
Во время перерыва я беседую с председателем Родзянко и несколькими депутатами – Милюковым, Шингаревым, Протопоповым, Ковалевским, Василием Маклаковым, князем Борисом Голицыным, Чихачевым и др. Все они привозят из своих губерний одно и то же впечатление: они меня убеждают, что война глубоко взволновала народное сознание и что русский народ возмутится против мира, который не был бы победоносным, который не дал бы России Константинополя.
Шингарев отводит меня в сторону и говорит:
– То, что вы видите и слышите, господин посол, это подлинная Россия, и я вам свидетельствую, что Франция имеет в ней верную союзницу, союзницу, которая израсходует всё до последнего солдата и до последней копейки, чтобы одержать победу. Но еще нужно, чтобы сама Россия не была предана некоторыми тайными злоумышленниками, которые становятся опасными. Вы лучше, чем мы, господин посол, можете видеть многие вещи, о которых мы имеем возможность только подозревать… Вам следует быть чрезвычайно бдительным.
Шингарев – депутат от Петербурга, член кадетской партии, по профессии врач, тонкий ум, честный характер; он довольно точно передает то, что думает русский народ в своих самых здоровых частях.
Среда, 10 февраля
Когда разразилась война, то многие русские социалисты посчитали, что сотрудничество с другими политическими силами страны – для противостояния немецкой агрессии – их долг. Они также считали, что всемирное братство народных масс будет усилено на полях брани и что в результате победы над Германией Россия обретет внутреннюю свободу.
Мало кто был уверен в этом больше, чем один из революционеров, эмигрировавших в Париж, по имени Бурцев, который прославился тем, что разоблачал агентов-провокаторов Охраны и постыдные методы царской полиции. На него также произвел сильное впечатление возвышенный тон воззвания императора от 2 августа к русскому народу:
«В этот тяжкий час испытания пусть же будут забыты все внутренние разногласия, окрепнут узы между царем и его народом, пусть же Россия, как один человек, поднимется, чтобы отразить наглую атаку врага!» Последовавшее через две недели воззвание к полякам только усилило патриотические чувства Бурцева. Ни в коем случае не отказываясь от своих доктрин или от своих надежд, он отважно призывал товарищей по изгнанию согласиться с необходимостью временного перемирия с царизмом. Затем, чтобы доказать свое доверие к новым настроениям царского правительства, он вернулся в Россию, считая, что он будет больше ей полезен на родине. Но едва он пересек границу, как тут же был арестован, и на несколько месяцев он подвергся предварительному заключению. Наконец, он предстал перед судом за свои революционные сочинения, и, не учитывая его поведение с начала войны, его приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь за совершение преступления в виде «оскорбления Его Величества». Его немедленно выслали в Туруханск на реке Енисей, у Полярного круга.
Сегодня утром я получил от Вивиани, министра юстиции, телеграмму, описывавшую тот достойный сожаления эффект, который произвел приговор Бурцева на социалистов Франции, и содержавшую просьбу ко мне сделать всё, что в моих силах – но с должной осмотрительностью, – чтобы добиться помилования Бурцева.
Исключая патриотическое поведение Бурцева в начале войны, я не нашел в его биографии никаких аргументов, которые бы мог использовать в его пользу, обращаясь к русским властям, страстно его ненавидевшим.
Отпрыск небогатой помещичьей семьи, Владимир Львович Бурцев родился в 1862 году в Форте-Александровске. В возрасте двадцати лет он был заключен в тюрьму за революционную пропаганду. Освобожденный через месяц, он был вновь арестован в 1885 году и на этот раз приговорен к семи годам ссылки в Сибирь. Год спустя ему удалось бежать и найти убежище в Женеве, а затем в Лондоне.
Хотя английские традиции относительно гостеприимства к политическим эмигрантам чрезвычайно либеральны, Бурцев тем не менее вскоре вступил в конфликт с законом, опубликовав в своем журнале «Народоволец» серию статей, призывавших молодежь России «подражать прославленным попыткам убийства Александра II». Это подстрекательство к цареубийству стоило ему восемнадцати месяцев принудительных работ. По истечении срока этого приговора он вернулся в Швейцарию, где незамедлительно опубликовал брошюру «Долой царя», которой было достаточно для того, чтобы оправдать приговор английского судьи. Чтобы чем-то заняться, он стал издавать очень интересный журнал «Былое», пос