аривают друг друга святым причастием – куском белого хлеба с надрезом в виде креста.
В сфере обычной жизни фанатическая духовность скопцов перерождается самым любопытным образом. Когда с них сходит религиозная экзальтация, эти аскеты превращаются в самых практичных и корыстных людей. Они проявляют страсть к деньгам и удивительную способность к бизнесу и к банковскому делу. Коммерческие компании с удовольствием принимают их на работу в качестве бухгалтеров и кассиров. Другие скопцы посвящают себя деятельности в области биржевого маклерства, кредитных операций и ростовщичества. Их алчность делает их подозрительными и хитрыми.
Помимо их мистических сборищ, они, судя по всему, полностью лишены предвкушения вечного блаженства, ради которого они заплатили в своей жизни столь дорогую цену. Их лицам всегда свойственно мрачное и напряженное выражение. Уничтожая «ключи ада» и «ключи бездны», они истощили ключи человеческой доброты. Есть также подозрение, что эти «белые агнцы» склонны к жестокости. Та манера, в которой они превращают молодых мужчин и женщин в «маленьких агнцев», иногда завершается чудовищным изыском духовной и физической пытки.
Среда, 22 декабря
Так как мне нужно было оставить свою визитную карточку начальнику Николаевской кавалерийской школы, находившейся в самом конце Нарвского квартала, около Обводного канала, то на обратном пути я удовлетворил свое любопытство, проехав через Семеновскую площадь, один конец которой примыкает к Обводному каналу за Царскосельским вокзалом.
Под небом с низко стелившимися серыми облаками, сквозь которые едва пробивался синевато-серый свет, сама площадь, в окружении казарм желтого цвета, с грязными ошметками снега и замерзшими лужами, выглядела печально грязной, мрачной и зловещей. Было как раз то самое время и та самая сцена, чтобы вспомнить волнующий спектакль, данный в театре, которым служила эта площадь, именно в этот день, 22 декабря, но в 1849 году.
В то время было начато судебное дело «по государственным соображениям» против группы молодых социалистов и их лидера Петрашевского; они были заключены в крепость и, после затяжного расследования, приговорены без доказательств к смертной казни. Достоевский был среди двадцати приговоренных. Один из них в тюрьме сошел с ума.
Утром 22 декабря они были выведены из тюрьмы и усажены в кареты. Суд закончился только накануне, и они еще не знали, какой был вынесен приговор. После получасовой поездки они вышли из карет на Семеновском плацу. Глазами, полными ужаса, они увидели эшафот и двадцать столбов. Одновременно на площадь приехала большая телега, нагруженная гробами. Они поднялись на эшафот. Судебный пристав зачитал им приговор. Достоевский, повернувшись к одному из своих соседей, прошептал: «Я не могу поверить, что нам предстоит умереть!» Затем священник произнес наизусть последние молитвы и предложил приговоренным распятие. Напротив каждого столба выстроились по четыре солдата. Они подняли ружья. Но неожиданно прозвучали трубы, и судебный пристав громким голосом объявил: «Его величество государь император соизволил смягчить вам наказание!» На следующее утро Достоевский и его товарищи, закованные в кандалы, были отправлены в Сибирь.
Всю свою жизнь автор «Записок из Мертвого дома» был во власти ужасных воспоминаний об этой мрачной сцене. Двадцать лет спустя князь Мышкин говорит в «Идиоте»: «Есть вещи, которые еще хуже, чем пытка, ибо физическая боль отвлекает наше внимание от душевной боли… Самая ужасная пытка заключается не в ранах плоти, а в той абсолютной уверенности, что через час, через десять минут, через секунду душа покинет ваше тело и вы станете всего лишь трупом… Есть ли такой достаточно смелый человек, готовый утверждать, что человеческая натура способна выдержать подобную вещь и при этом не сойти с ума? Возможно, есть люди которые слушали, как им зачитывали их смертный приговор, люди, которые пребывали в агонии ожидания и которым затем говорили: „Уходите! Вы прощены!“ Такие люди должны рассказать нам о своих переживаниях. Сам Христос говорил об этих ужасах и об этой ужасной предсмертной тоске».
Суббота, 25 декабря
В течение последней недели цесаревич, сопровождавший своего отца в инспекционной поездке в Галицию, стал страдать от сильного кровотечения из носа, которое вскоре осложнилось продолжительными обмороками.
Императорский поезд немедленно был отправлен обратно в Могилев, где можно было легче провести курс лечения. Но поскольку больной слабел на глазах, то император приказал, чтобы поезд проследовал в Царское Село.
После ужасного кризиса, который Алексей Николаевич перенес в 1912 году, он никогда не был жертвой такого сильного приступа гемофилии. Дважды казалось, что он отдаст Богу душу.
Когда императрице доложили об ужасной новости, она в первую очередь позаботилась о том, чтобы послать за Распутиным. Она излила перед ним всю свою душу, умоляя спасти ее ребенка. Старец сразу же склонил голову в молитве. После краткой молитвы он торжественным тоном заявил: «Благодарение Богу! Он вновь вручил мне жизнь твоего сына…»
На следующий день, утром 18 декабря, императорский поезд прибыл в Царское Село. Еще до прибытия поезда, на рассвете этого дня, состояние здоровья цесаревича внезапно улучшилось: жар спал, ритм сердца усилился и кровотечение уменьшилось. К вечеру того же дня ранка в носу зажила полностью.
Могла ли императрица разувериться в Распутине?
Понедельник, 27 декабря
В интимной беседе с Сазоновым я указываю ему на многочисленные признаки утомления, которые я наблюдаю повсюду в выражениях общественного мнения.
– Еще вчера, – сказал я, – и притом в клубе, один из высших сановников двора, один из самых близких к государю людей, открыто заявлял в двух шагах от меня, что продолжение войны – безумие и что нужно спешить с заключением мира.
Сазонов делает слабый жест возмущения, потом говорит, добродушно улыбаясь:
– Я расскажу вам историю, которая заставит вас тотчас забыть вчерашнее дурное впечатление, она вам покажет, что государь так же твердо, как и раньше, настроен против Германии…
Вот эта история. Уже более тридцати лет наш министр двора старик Фредерикс связан тесной дружбой с графом Эйленбургом, обер-гофмаршалом берлинского двора. Они оба делали одну и ту же карьеру, почти одновременно получали одни и те же должности, одни и те же награды. Сходство их обязанностей сделало их посвященными во всё, что происходило самого интимного и секретного между дворами германским и русским. Политические поручения, переписка между государями, брачные переговоры, семейные дела, обмен подарками и орденами, дворцовые скандалы, морганатические союзы – всё это им было известно, во всем они были замешаны… Так вот, три недели назад Фредерикс получил от Эйленбурга письмо, привезенное из Берлина неизвестным эмиссаром и посланное, как показывает марка на конверте, через одно из почтовых отделений Петрограда.
Содержание сводится к следующему: «Наш долг перед Богом, перед нашими государями, перед нашими отечествами обязывает вас и меня сделать всё от нас зависящее, чтобы вызвать между обоими нашими императорами сближение, которое позволило бы их правительствам найти затем основания для почетного мира. Если бы нам удалось восстановить их прежнюю дружбу, то я не сомневаюсь, что мы тотчас бы увидели конец этой ужасной войны…» Фредерикс немедленно подал письмо его величеству, который меня позвал и спросил мое мнение. Я ответил, что Эйленбург мог бы предпринять такой шаг лишь по особому повелению своего государя, перед нами поэтому неопровержимое доказательство того, какую большую важность придает Германия отложению России от союзников.
Государь был в этом убежден и сказал: «Эйленбург словно и не подозревает, что он советует мне не более и не менее, как нравственное и политическое самоубийство, унижение России и мое собственное бесчестие. Дело все же достаточно интересно, чтобы мы еще о нем подумали. Будьте добры составить проект ответа и привезти мне его завтра…»
Прежде чем передать мне письмо, он громко перечитал: «… их прежнюю дружбу» – и написал сбоку: «Эта дружба умерла. Пусть никогда о ней не говорят».
На другой день я представил его величеству проект ответа следующего содержания: «Если вы искренне хотите работать над восстановлением мира, убедите императора Вильгельма обратиться одновременно с одним и тем же предложением к четырем союзникам. Иначе никакие переговоры невозможны». Не взглянув даже на мой проект, государь сказал: «Я передумал со вчерашнего дня. Всякий ответ, как бы он ни был безнадежен, грозит быть истолкован как согласие войти в переписку. Письмо Эйленбурга останется поэтому без ответа».
Я выразил Сазонову мое горячее удовлетворение:
– Это единственный род поведения, какого можно было держаться. Я счастлив, что государь по собственному почину его принял, я и не ожидал меньшего от его прямодушной натуры. Отказавшись от всякого ответа, он явился образцовым союзником. Когда вы увидите его, передайте ему, пожалуйста, мои поздравления и мою благодарность.
Вторник, 28 декабря
До моего теперешнего пребывания в России я не сталкивался с иными русскими, кроме дипломатов и космополитов, то есть людьми, умы которых более или менее проникнуты западничеством, более или менее воспитаны по западноевропейским методам и логике. Насколько иным является русский дух, когда наблюдаешь его в естественной среде и в собственном климате!
За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, с военными, со светскими людьми, с должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами – это неопределенный, подвижный, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности, расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени. Их воображение в высшей степени рассеянно: ему нравятся лишь представления туманные и текучие, построения колеблющиеся и бестелесные. Вот почему они так восприимчивы к музыке.