Выйдя на улицу, вижу за своим автомобилем другую элегантную машину. Мой шофер, который всё знает, спрашивает меня:
– Ваше превосходительство, вы не узнаете эту даму?
– Нет. Кто это?
– Графиня Брасова, супруга его высочества великого князя Михаила Александровича.
Я еще ни разу не встречал ее до войны – она жила за границей, а затем почти всегда в Гатчине.
Ее романические приключения, наделавшие много скандала, свойства довольно заурядного. Ее девичья фамилия была Шереметьевская. Дочь московского адвоката и польки, Наталия Сергеевна вышла в 1902 году замуж за московского купца Мамонтова[19]. Через три года она с ним развелась и вышла замуж за гвардейского ротмистра Вульферта. Полком синих кирасир, где служил ее новый муж, командовал великий князь Михаил Александрович, брат государя. Она немедленно стала его любовницей, всецело завладев им, с тех пор он стал послушным орудием ее замыслов.
Михаил человек в высшей степени слабый в смысле воли и ума. Но в то же время он был сама доброта и скромность и очень привязчив. За несколько лет до того он увлекся фрейлиной своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, госпожой Косиковской, которой он легко вскружил голову обещанием жениться. Но когда сообщил об этом матери, которой он очень боялся, она подняла шум, упрекала его, делала сцены. Так из этой идиллии ничего и не вышло.
Госпожа Вульферт, особа интеллигентная, ловкая и энергичная, повела дело необычайно искусно. Прежде всего она развелась с Вульфертом. Потом она родила. Тогда великий князь объявил о своем решении вступить с ней в брак, несмотря на крайнее недовольство государя. В мае 1913 года любовники поселились в Берхтесгадене, на границе Верхней Баварии и Тироля. В одно прекрасное утро они выехали в Вену, куда раньше отправился их доверенный. В Вене была православная церковь, устроенная сербским правительством для своих подданных. Настоятель этой церкви за тысячу крон наскоро тайно обвенчал высокую чету.
Извещенный об этом браке, Николай страшно прогневался. Он издал торжественный манифест, лишавший брата права условного регентства, которое он ему даровал по случаю рождения наследника. Кроме того, он учредил над ним по сенатскому указу опеку, как это делается над несовершеннолетними или слабоумными. Въезд в Россию ему был воспрещен.
Но пришлось все-таки считаться с некоторыми последствиями совершившегося факта. Нужно было, например, придумать фамилию для той, которая отныне стала законной супругой великого князя Михаила. Брак ее был морганатический, и стать особой императорской фамилии, носить имя Романовых она не могла, поэтому приняла титул графини Брасовой – по имению, принадлежавшему великому князю; было даже получено высочайшее согласие на титул графа Брасова для ее сына.
Супруги-изгнанники вели самый приятный образ жизни – то в Париже, то в Лондоне, то в Каннах. Сбылось то, чего желала Наталия Сергеевна.
После объявления войны им было дозволено вернуться в Россию. Великий князь был назначен командиром казачьей бригады. Он проявил боевое мужество. Но его слабое здоровье скоро расстроилось и ему пришлось оставить полевую службу и получить какие-то неопределенные обязанности по инспекторской части; он жил то в Гатчине, то в Петрограде.
Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется, она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири…
Воскресенье, 13 февраля
Распутинская клика в Синоде ликует ввиду растущего расположения императрицы к Штюрмеру и доверия, оказываемого ему Николаем. Митрополит Питирим и архиереи Варнава и Исидор уже чувствуют себя главами церковной иерархии; они говорят о предстоящей радикальной чистке высшего духовенства; это означает изгнание всех игуменов и архимандритов, которые еще не преклонились перед покровским эротоманом-мистиком и считают его Антихристом. Несколько дней, как по рукам ходят списки расстригаемых и увольняемых и даже списки намеченных к ссылке в те дальние сибирские монастыри, откуда нет возврата.
Ликуют и в кругах «церковных матушек» – у графини Игнатьевой и госпожи Головиной.
Отставной министр Кривошеин говорил мне вчера с отчаянием и с отвращением: «Делаются и готовятся вещи отвратительные. Никогда не падал Синод так низко… Если кто-нибудь хотел бы уничтожить в народе всякое уважение к религии, всякую веру, он лучше не мог бы сделать… Что вскоре останется от православной церкви? Когда царизм, почуяв опасность, захочет на нее опереться, вместо церкви окажется пустое место… Право, я сам порой начинаю верить, что Распутин – Антихрист…»
Вторник, 15 февраля
Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна сообщила мне, что она хотела бы «интимно» отобедать у меня в посольстве; я просил ее пожаловать сегодня. Я позвал супругов Сазоновых, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа; были и чины моего посольства.
Согласно здешнему придворному этикету, я поджидаю великую княгиню в вестибюле. Предлагаю ей руку. Пока мы поднимаемся, она мне говорит:
– Я рада быть во французском посольстве, то есть на французской территории. Уже давно я научилась любить Францию. И с той поры во мне живет вера в нее… А теперь у меня к вашей родине не только любовь, но и восторженное уважение.
После нескольких фраз, обмененных с другими приглашенными, мы направляемся в столовую. Дружеским тоном и опираясь на мою руку, великая княгиня говорит мне вполголоса:
– Очень вам благодарна за приглашение таких гостей. В обществе Сазонова, Бьюкенена и вашем я чувствую себя среди лиц, которым могу доверять. А мне так нужны люди, которым я могу доверять!.. Я уверена, что проведу прелестный вечер.
За столом мы касаемся различных современных тем, за исключением политики. Великая княгиня рассказывает про свое участие в деле помощи раненым. Тут и госпитали, и санитарные поезда, и убежища для беженцев, и профессиональные школы для слепых и калек и т. д. Она отдается этому делу, вкладывая в него энергию, умение и сердечность.
Она мне сообщает проект, исходящий от нее как президента Академии художеств:
– Я хотела бы по окончании войны устроить в Париже выставку русского искусства. В наших церквах множество редких произведений живописи и ювелирного искусства, о которых и не подозревают. Я могла бы показать вам средневековые иконы, столь же прекрасные и трогательные, как фрески Джотто. На этой выставке были бы и художественные работы наших крестьян, кустарные вещи, которые свидетельствуют об оригинальном и глубоком художественном вкусе, присущем русскому народу. Пока я не выступаю с этим проектом; он к тому же еще не вполне разработан. Но через некоторое время я пущу эту идею в оборот. Злые языки, конечно, скажут, что дело затеяно слишком рано, зато это будет доказывать, что я в нашей победе не сомневаюсь…
После обеда она долго беседует наедине с Бьюкененом, потом подзывает Сазонова, который присаживается около нее.
Сазонов уважает Марию Павловну и симпатизирует ей. Он находит у нее решительность, энергию, ясность мысли, он считает, что ей никогда не представлялось возможности проявить ее качества, нарушения же ею седьмой заповеди[20] он объясняет тем, что ее постоянно оттирали на второй план. Как-то раз Сазонов мне даже сказал: «Вот кому бы быть у нас царицей! Сначала она, пожалуй, была бы посредственна в этой роли, но затем вошла бы во вкус, освоилась с новыми обязанностями и постепенно стала бы совершенствоваться».
Я наблюдаю издали за беседой Сазонова с Марией Павловной. Она его слушает с глубоким вниманием, скрашиваемым на миг деланной улыбкой. Сазонов, человек нервный и очень искренний в своих словах, не умеет себя сдерживать. По одному блеску его глаз, по сведенным чертам его лица, по постукиванию пальцами по коленям я угадываю, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, накопившуюся у него на душе.
Место Сазонова занимает леди Джорджина Бьюкенен; тем временем появляется певица Бриан, у которой очень чистое и приятного тембра сопрано. Она поет нам из Балакирева, Массне, Форе, Дебюсси. В антрактах вокруг великой княгини идет оживленный разговор.
Подают чай; я подхожу к ее высочеству; под предлогом полюбоваться гобеленами она просит провести ее по залам посольства. Она останавливается перед «Триумфом Мардохея», бесподобным творением Труа.
– Сядемте здесь, – печально говорит она мне, – всё, что мне сейчас говорил Сазонов, ужасно – императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.
– Но разве нет способа открыть им глаза?
– Никакого способа нет.
– А через вдовствующую императрицу?
– Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести.
– Отчего не поговорит она с государем?
– Дело не за решимостью и желанием с ее стороны. Но лучше ей не обращаться к нему… Она слишком искренна и откровенна. Как только она принимается увещевать сына, она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить, она его оскорбляет, она его унижает. Тогда он становится на дыбы: он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися.
– А Распутин всё на верху величия?
– Более чем когда-либо.
– Думаете ли вы, чтоб Антанте что-нибудь грозило?
– Ничего не грозит. Я ручаюсь за государя – он всегда останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные внутренние осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии.