оворю:
– Часто, очень часто думаю я о вашем величестве, о вашей трудной задаче, бремени забот и ответственности, лежащих на вас. Однажды я даже пожалел вас, государь.
– Когда же это было? Очень тронут вашими словами… Но когда же это было?
– В тот момент, когда вы приняли на себя верховное командование.
– Да, это была тяжелая для меня минута. Мне казалось, что Бог оставляет меня, что он требует жертвы для спасения России. Я знаю, что вы меня тогда понимали, и я не забываю этого.
– Я уверен, что в подобные минуты славная память вашего покойного отца является, после Бога, наиболее твердой вашей опорой, – говорю я, указывая на большой портрет Александра III, висящий над письменным столом.
– Да, в трудные минуты, а их у меня так много, я всегда советуюсь со своим отцом, и он всегда вдохновляет меня. Но пора расставаться, милейший посол, у меня еще много дела, а на завтра назначен мой отъезд в Ставку.
Он дружески жмет мне руку, прощаясь со мной в дверях.
Из этой аудиенции, продолжавшейся больше часа, я выношу впечатление, что император настроен хорошо и уверенно смотрит в будущее. Вряд ли стал бы он в противном случае так благосклонно излагать наши общие воспоминания за время войны. И как ярко проявились некоторые черты его характера: простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память, прямота намерений, мистицизм, в то же время и его слабая уверенность в своих силах и вытекающее из нее постоянное искание опоры вовне или в тех, кто сильнее его.
Среда, 15 марта
Чрезвычайно удачной оказалась мысль Николая II построить Народный дом в 1901 году.
За Петропавловской крепостью на берегу Кронверкского канала возвышается большое здание, заключающее в себе театрально-концертный зал, кинематограф, фойе, буфет. Постройка выдержана в деловом стиле; задачей архитектора было создание обширного, хорошо приспособленного и умело распланированного помещения. Больше ничего от него не требовалось: всё должно было быть подчинено началу целесообразности.
Императором при этом руководило желание дать низшим слоям населения возможность развлечения за небольшую плату, в теплом, закрытом помещении; им руководило, кроме того, намерение ослабить растлевающее влияние кабаков и разрушающее действие алкоголя; водка изгнана из Народного дома.
Начинание оказалось довольно удачным. Народный дом вошел в моду, лучшие музыкальные и драматические силы наперерыв выступают там. За какие-нибудь двадцать копеек беднейшие слои населения могут присутствовать при исполнении лучших музыкальных и драматических произведений. Более состоятельные люди за два-три рубля могут купить место в партере или ложе. Зал всегда переполнен. Ездят туда, не наряжаясь.
Сегодня я слушал бесподобного Шаляпина в «Дон Кихоте» Массне. Я пригласил в свою ложу княгиню Долгорукую, госпожу Робьен, жену моего секретаря, и Сазонова.
Я уже несколько раз слушал «идальго» в Народном доме; это далеко не лучшая опера Массне, в ней слишком много мест, спешно написанных и банальных, слишком чувствуются недостатки состарившегося композитора.
Но Шаляпин достигает высших степеней драматического искусства, неподражаемо изображая злоключения Идальго. Всякий раз меня поражает то напряженное внимание, которое публика выказывает к герою и к развязке действия. Мне казалось с первого взгляда, что роман Сервантеса, полный добродушия, здравого смысла, незлобивой иронии и скептицизма, покажется чуждым русским. Но впоследствии я нашел у Дон Кихота несколько черт характера, трогающих русских. Таковы его великодушие, кротость, жалостливость, смирение, а главное, его способность отдаваться фантазиям, постоянное смешение галлюцинаций со здравыми мыслями.
После сцены смерти, в которой Шаляпин превзошел себя, Сазонов сказал мне: «Как хорошо! Прямо божественно! Что-то почти религиозное».
Четверг, 16 марта
Сазонов сообщил, что императорское правительство сочувственно относится к соглашению, заключенному между Парижским и Лондонским кабинетами по вопросу о Малой Азии, за исключением пунктов, касающихся Курдистана и Трапезунда с прилегающими областями Эрзерумом, Битлисом и Ваном, – эти территории Россия хотела бы получить для себя. Франции предлагаются области Диярбакыр, Харпут и Сивас. Я не сомневаюсь в согласии Брэтиану; вопрос этот, таким образом, решен.
Пятница, 17 марта
Я пригласил к обеду нескольких театралов, выдающегося живописца и архитектора А. Н. Бенуа, молодых композиторов Каратыгина и Прокофьева, певицу госпожу Незнамову и своих посольских.
Незнамова поет нам несколько вещей Балакирева, Бородина, Мусоргского, Ляпунова и Стравинского; голос у нее звучный, исполнение проникновенное. Во всех этих произведениях чувствуется их народное происхождение. Длинными темными вечерами зимой, в глухих избах или среди бесконечных степей родилась эта задумчивая мечтательная грусть, переходящая временами в грозное отчаяние.
У Максима Горького есть яркое описание страдальческого опьянения, вызываемого музыкой в душе русского крестьянина. Во время перерыва пения госпожи Незнамовой один из приглашенных моих, живший среди крестьян, подтвердил мне жизненную правдивость эпизода, рассказанного в одной из повестей знаменитого писателя, особенно поразившую меня. Двое крестьян, один из них калека, другой чахоточный, встречаются с нищенкой в закоптелом кабаке. «Споем, – предлагает калека, – без тоски не наладишь душу. Только грустной песней ее зажжешь». И вот он запел рыдающим голосом, как будто задыхаясь. Товарищ вторил ему тихим стонущим голосом, произнося одни гласные. Полное безысходной задушевной тоски контральто присоединилось к ним. Начав петь, они поют без конца, убаюканные собственными голосами, звучащими то суровой страстью, то покаянной молитвой, то грустной и кроткой жалобой детского горя, то ужасом и безнадежностью, свойственными всем лучшим народным русским песням. Звуки плакали и таяли; временами казалось, что они умолкают, но они снова крепли, разрастались и вновь замирали. Слабый голос калеки подчеркивал эту агонию. Женщина пела, голос чахоточного рыдал. Казалось, плачущему пению не будет конца… Вдруг чахоточный воскликнул: «Будет! Замолчите, ради Христа! Душа больше не терпит! Сердце у меня раскалилось, как уголь…»
В заключение Каратыгин и Прокофьев сыграли нам несколько отрывков из своих произведений. Музыка очень сложная. Прошли времена, когда можно было упрекать русских композиторов в незнании музыкальной техники. Новая школа грозит, пожалуй, даже чрезмерным увлечением теорией. Каратыгин кажется мне посредственным последователем Скрябина; то, что он нам сегодня играл, пустовато по содержанию, слишком сложно и замысловато. У Прокофьева же, наоборот, изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и за неожиданными созвучиями. Его сюита «Сарказмы» тем не менее мне нравится своей утонченностью, задушевностью и колоритностью.
Суббота, 18 марта
Верховная комиссия, назначенная императором для расследования дела генерала Сухомлинова по упущениям в военном ведомстве, закончила свою работу и признала дело бывшего министра подлежащим передаче на рассмотрение военного суда.
Император утвердил это решение. Отныне генерал Сухомлинов исключен из числа членов Государственного совета.
Вторник, 21 марта
Верденские бои вызывают здесь большое восхищение всех слоев населения; мне ежедневно приходится в этом убеждаться.
И к этому примешивается чувство досады и обиды при мысли о вынужденном бездействии русских войск. Чтобы поднять общественное настроение, император приказал начать широкое наступление в виленском направлении и к югу от Двины, и это несмотря на неблагоприятное время года. Идут беспрерывные дневные и ночные ожесточенные бои между озерами Нарочь и Вишневским. Вчера немцы оставили несколько селений.
Сегодня генерал Алексеев послал генералу Жоффру телеграмму следующего содержания:
«Император поручил мне передать вам выражение истинного восхищения блестящим выступлением 20-го французского корпуса во время боев под Верденом. Его императорское величество твердо уверен в том, что французская армия, верная славным заветам прошлого и руководимая доблестными военачальниками, заставит своего жестокого врага просить о пощаде. Вся русская армия с напряженным вниманием следит за подвигами французской армии. Она шлет своим собратьям по оружию пожелания окончательной победы и ждет только приказа о вступлении в бой против общего врага».
Среда, 22 марта
Сегодня я снова провел вечер в Народном доме, слушая Шаляпина в «Борисе Годунове», лучшей его роли.
Лиризм Пушкина, реализм Мусоргского и драматическая сила Шаляпина так сплетаются между собой, что у зрителей создается полная иллюзия. Грозные события, вызванные появлением Лжедмитрия, изображены в ряде рельефных и ярких сцен; это синтез целой эпохи; чувствуешь себя перенесенным в эпоху и обстановку драмы, принимаешь участие вместе с действующими лицами в их чувствах, страхах, насилиях, в их слабости, безумствах, галлюцинациях.
В сцене смерти Шаляпин, как всегда, оказался на величайшей высоте. Когда перезвон кремлевских колоколов возвещает жителям Москвы о приближении кончины самодержца, когда Борис, преследуемый призраком мученика-царевича, снедаемый раскаянием, с блуждающим взором, нетвердой походкой и со сведенными членами, приказывает подать себе иноческое одеяние, в которое облекались, умирая, русские цари, – тут настроение зрителей достигает наивысшего трагического ужаса.
Во время последнего действия г-жа С., сидящая в моей ложе, метко отмечает значительное место, уделяемое Мусоргским действию народных масс. Живописная толпа, окружающая главных артистов, – не безразличная, однородная и инертная масса, она деятельна, она участвует во всех переживаниях игры, она всюду на первом плане. Хоровые партии многочисленны, они необходимы для развития самой драмы. Через всё действие проходит участие темных роковых сил, всегда являвшихся вершителями событий в великие моменты русской истории. Поэтому-то так очаровано внимание зрителя. Г-жа С. добавляет: