Но проблем больше нет. Есть двадцать восемь пар глаз, которые смотрят с обожанием и восторгом. Ловят каждый жест, каждое движение брови. Готовы сделать все, что она скажет. Ну а если пока еще не готовы, то взмах руки, и сомнений больше нет, а есть только слово обожаемой учительницы.
— Так, кто сегодня отсутствует?
От привычки проводить перекличку пора было избавляться. Зачем тратить время зря? Ее уроки больше не прогуливали. Никто.
— Все на месте, — тихо сказала Ангелина Рыбакова. Та самая, что снимала на видео, как у нее загорелся реактив во время опыта. Рыбакова раздражала. Даже сейчас, когда она то краснела, то бледнела от желания понравиться любимой учительнице.
— Хорошо. К доске пойдет…
Руки подняли все. А первым Грымов, который в свое время разговаривал с ней исключительно матом и, если перевести его слова на нормативный язык, считал химию самым бесполезным предметом в программе. Сейчас Грымов зубрил день и ночь. С его скудными способностями только и оставалось, что зубрить.
— Рокотова.
Настя Рокотова была похожа на инопланетянку или топ-модель. Выпуклые, широко расставленные глаза, кожа, такая гладкая и прозрачная, что видны вены на шеке. Длинная, тонкая, кажется, дунешь — и переломится. Настя ходила на курсы в модельное агентство и посещала школу только по инерции. С ней пришлось возиться дольше всех. Она не была ни в кого влюблена, ничем в школе не интересовалась. Ее окружало плотное облако скуки, сквозь которое ничего не просачивалось. Ни досада на одноклассниц, ни злость, ни симпатия к самому красивому мальчику в классе. Ничего. Перекидывать на Рокотову чужие нити было бесполезно — они не цеплялись. Приходилось ждать, хоть искру, хоть проблеск, но свой собственный, чтобы сформировать из нее то, что нужно.
И она дождалась. Иванецкий, местный шутник и болтун, назвал ее Водяновой, и вокруг Насти тотчас вспыхнуло гранатовое облако удовольствия. Иванецкого она, конечно, презрительно отбрила, но это было неважно. Удовольствие есть удовольствие, и нужно было только прицепить его к химии. В тот день на уроке Настя впервые смотрела заинтересованно и ловила каждое слово как откровение. Дальше все было просто. Она стала частью единого организма, который был полностью предан…
— Я не готова, Елена Владимировна.
Она не готова. Да Боже ж ты мой.
— У меня вчера была съемка, я не успела.
Немного раскаяния, страха, вызов и очень мало любви. Собственная злость взвилась вулканической лавой, наотмашь хлестанула Настю. Вызов, раскаяние, любовь — все исчезло, уступив место страху. Она боялась, она не хотела. Бунт?
Что ж, пожалуйста. Пусть будет страх. Больше и больше, когда страх становится паникой, душит, выгрызает внутренности острыми зубами так, что тело и душа становятся одной сплошной раной, ноющей не от боли — от страха…
Ах, как это было увлекательно. Вытягивать нити ужаса, извлекать все новые и новые оттенки, плести из них сеть. И вот уже рот кривится в беззвучном крике, глаза теряют осмысленность, вот уже не человек перед тобой, а перепуганная протоплазма, у которой одна только цель — прекратить страдание во что бы то ни стало.
С всхлипом Настя кинулась к окну. Новая пластиковая фрамуга распахнулась быстро и легко. Тонкая фигурка взлетела на подоконник…
И вдруг наступила тишина. Такая, какой не может быть на земле. Ведь здесь никогда не бывает полностью тихо. Все равно где-то тикают часы, или гудит виброзвонок, или машины шуршат, или дворники орут. Но сейчас было абсолютно тихо. Застыло все: Настя на подоконнике, рванувший к ней Иваницкий, рот Рыбаковой, перекосившийся в крике, неестественно изогнутая рука Грымова. Цветное облако переплетенных нитей погасло, будто выключили огоньки на новогодней елке; повсюду висели серые бесформенные клочья. Они окутывали головы ребят плотным покровом, и постепенно, еле заметно, сползали все ниже и ниже. Словно густое серое тесто заполняло кабинет. Оно пухло, раздавалось вширь, вверх и вниз, и вот уже парты, стулья, шкафы — все скрылось в бесконечной непроглядной серости. Ничего не было слышно, ничего не было видно. Само ощущение того, что ты есть, терялось в сером тумане.
— Э…
То ли вздох, то ли стон застрял в сером облаке. Стоило, наверное, набрать побольше воздуха и крикнуть, но кричать не хотелось. Наоборот, хотелось поглубже зарыться в туман, спрятаться, исчезнуть вместе со всеми.
Потому что где-то там, в неведомой тишине, вдруг открылись серебряные глаза, которые смотрели прямо на нее.
Федор перехватил их в холле первого этажа, когда они только сняли куртки.
— Вы видели? Это же просто чума! Первоеместогарантировано!
Он был сам на себя не похож. Глаза горят, слова выскакивают из рта так быстро, что спотыкаются друг о друга. Несмотря на свой рост и размеры, Федор всегда был тихим, застенчивым на грани придурошности. Герман и не стал бы дружить ни с кем громким и вызывающим. Но сейчас Федор захлебывался от восторга, а Герман, наоборот, насторожился и испугался.
— Что мы должны были видеть?
— Ну вы даете! Вся школа в курсе, уже сто лайков, ни у кого столько нет! — Не замечая ничего вокруг, Федор что-то набирал в своем телефоне. — У Мерца только двадцать два, так что он в пролете.
— Федь, ты о чем? — Лера протянула руку, чтобы щелкнуть пальцами у него перед носом. И вовремя убрала ее за спину. Еще не хватало быть как Войцеховская.
— Видимо, он про городской конкурс видеороликов, — отчеканил Герман.
— Точно, — кивнул Федор. — Смотрите!
Он протянул Лере свой телефон. На школьном сайте последним был загружен ролик пользователя Мюмла. Лера нажала на треугольник.
Сначала появилось здание школы крупным планом.
— Наша школа.
Закадровый голос был обработан, и узнать его было невозможно.
— Место, куда тысяча людей от семи до восемнадцати лет каждый день приходят, чтобы учиться… дружить… познавать себя… искать свою дорогу в жизни…
Длинные пустые коридоры — должно быть, ролик снимали во время урока.
— Тадам!
От неожиданно громкой темы из Космической одиссеи Лера чуть не выронила телефон.
— Самое отстойное место на земле.
Илона Маратовна беззвучно орет под We don't need your edication.
— Место, где унижают.
Баскетбольный мяч с грохотом врезается в стену спортзала.
— Где могут в любой момент ударить.
Дверь кабинета отлетает в стену…
Лицо Димы, искаженное от гнева…
Рюкзак переворачивают вверх дном, на парту валятся учебники, тетради, пенал, ручки, ключи, бутылка газировки, яблоко…
— Где нигде нет безопасности и уважения к другому человеку.
Герман бьется в истерике на детской площадке.
— Где мы должны терпеть невменяемых одноклассников.
Кусок льда с неестественно медленной скоростью летит прямо в камеру.
— Где мы рискуем жизнью каждую минуту.
Лед замирает в паре сантиметров от камеры.
Лера нажала на паузу и быстро закрыла видео. Руки дрожали. Она сунула телефон обратно Федору.
— Что в этом особенного? — спокойно спросил Герман. — Ничем не примечательное видео. Музыкальное сопровождение могли бы подобрать более оригинальное и выразительное.
Он почти ее обманул. Если бы не нити обиды, которые потянулись от него, Лера решила бы, что Герману как обычно все равно.
Она сжала его руку и прошептала еле слышно:
— Я с этим разберусь, Гер…
— Но правда классно? Вы досмотрите до конца, это шедевр! Никто не знает, кто такая Мюмла, из нашего она класса или нет, но стопудово, кто-то из старших. Малышам такое не снять, — продолжал Федор с идиотской усмешкой.
Сейчас он был похож на большого щенка, добродушного и очень глупого. Восхищение било из него сверкающим фонтаном. Что было ему совсем несвойственно и очень странно.
— А Иванов прав. Это стоит посмотреть до конца, — сказал кто-то за спиной.
Лера обернулась. На скамейке сидел Горелов и зашнуровывал кроссовку.
— Оно мне надо? Тратить время на трэш…
— Уже сто пятнадцать лайков, — пробормотал Федор, не сводя сияющих глаз со своего телефона. — Сто шестнадцать.
— Разв тебе не интересно, Смирнова? — Горелов подошел ближе. — Всю школу бомбит от этого видоса, а ты не хочешь посмотреть?
Он был спокоен и как будто ждал чего-то, но Лера не была до конца уверена. Нити ожидания были слишком тонкими, невыразительными. Может, он ждет начала урока. Или Антона. Или…
— Глупо делать что-то лишь потому, что большинство находит это интересным, — сказал Герман.
— Глупо этого не делать, — резко сказал Горелов. — Можно упустить важную информацию.
Герман не мог упустить такой повод порассуждать. Под его размеренную болтовню Лера быстро нашла ролик Мюмлы на своем телефоне. Уже сто двадцать восемь лайков. Она промотала начало, включила.
До конца ролика оставалось пять минут. Так мало, когда с утра хочется поспать, а мама говорит, что через пять минут вставать. Но Мюмла за пять минут очернила всю школу. В столовой тараканы, в компьютерном классе сломанное оборудование, стулья рассыпаются под учениками, стекла из окон выпадают на головы бедных школьников. Зубрилки-отличницы ревут, чтобы заработать хорошие оценки (Аринэ), мажорки с помощью влиятельных родителей командуют директором (Литвинова, ее мама и Дима на фоне литвиновского Мерседеса), слабаки дают взятки, чтобы получить зачет (Тарусов вручает Скакалке роскошный букет). Досталось всем. Или почти всем. Кого-то в этом ролике точно не было. Войцеховской. Задорина. И еще Антона…
— Это Войцеховская, — сказала Лера уверенно.
Все сразу встало на свои места. Войцеховская помешана на видео, вечно таскается с телефоном, мечтает о славе и ненавидит всех. Она снимала Германа на площадке. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, кто такая Мюмла.
— Я тоже так думаю, — сказал Горелов.
— Сволочь…
Он усмехнулся.
— Смешно? — вскинулась Лера. — Ты тоже в восторге от этой гадости, как остальные? Лайкнуть не забыл?
Горелов даже не разозлился. Он был по-прежнему спокоен и по-прежнему чего-то ждал.