Вот идиот.
— Хочешь сказать, я дура? — Войцеховская ощерилась словно дикая собака. Где та девочка-одуванчик? И след простыл.
— По-моему, Смирнов нарывается.
Вперед вышел Задорин и ловким, точным движением сбил с Германа шапку. Задорин был с него ростом, но в два раза уже. Тонкий и звонкий, с изысканной внешностью пианиста, как говорила мама.
Только встречаются такие пианисты не в концертном зале, а в глухой подворотне с заточкой.
Чего ты застыл как истукан!? — завопила Лера про себя. Двинь ему прямо по морде. Разбей нос! Тебе достаточно только рукой махнуть, и они разбегутся как тараканы!
Но Герман был не из тех, кто машет руками. Он наклонился за шапкой. О чем он думает???
О, это очень просто. Он думает о том, что место шапки на голове, а не на снегу.
Нога Задорина в кожаном ботинке впечатала шапку в сугроб. Герман потянул ее на себя, но Задорин не пошевелился. Герман тянул, Задорин наступал.
— Отдай мою шапку!
У Леры все оборвалось внутри. Они знала этот голос. Когда Герман так говорил, до истерики оставалось ровно три минуты.
— ОТДАЙ МОЮ ШАПКУ!
— А ты забери, придурок!
Задорин пнул Германа в бедро. Герман потерял равновесие, шлепнулся на землю. Задорин схватил его шапку и закинул на дерево. Герман закричал, все вокруг засмеялись. Герману было плохо. Он не любил беспорядок, не любил, когда его вещи пропадали. Да, можно было бы и не рыдать из-за шапки как первоклашка, но это был Герман. И он приходил в ярость из-за любого пустяка. А задача ее, Леры, состояла в том, что не допускать этих пустяков.
— Отошли все от него! — заорала Лера что есть мочи. — БЫСТРО!
Они как будто только увидели ее. Войцеховская гаденько усмехнулась и перехватила телефон в другую руку. Задорин застыл, сложив руки на груди. Разве они отпустят свою жертву просто так? Да ни за что.
Литвинова встала со скамейки, захлопнула тетрадь, поправила длинный клетчатый шарф, красиво уложенный на шубке. Она не смотрела ни на Леру, ни на Германа. Она успешно делала вид, что их нет рядом. Ее не интересовало то, что происходит за пределами ее чудесного успешного мирка. Литвиновой было плевать на чужую боль и страх, на то, что в двух метрах от нее на земле корчился человек. Гадина. Такая же, как Войцеховская, если не хуже. Та, по крайней мере, не притворяется принцессой.
Лера подпрыгнула, стянула шапку с дерева, отряхнула ее, сунула Герману. Он неуклюже поднялся.
— Надь, я все. — Литвинова протянула тетрадь. — Забери.
— Положи мне в сумку, — сказала Войцеховская, не оборачиваясь и не убирая телефон. — Смирнова хочет мне кое-что сказать. Да, Смирнова? Пару слов на камеру…
— Оставь в покое моего брата!
— А то что? — Войцеховская оглянулась на свою тусовку. Они стояли плотным полукругом за ее спиной, жадные, наглые, любители чужой крови. — Что ты мне сделаешь, Смирнова? Ну давай. Иди сюда. Попробуй.
Войцеховская усмехалась. Что ей сделает Лера? Их было больше. Их всегда было больше. Но когда-нибудь…
— Что, ссыкотно? Вали отсюда, Смирнова. Пока я добрая.
Развернувшись, Войцеховская пнула Германа в бок. Он мешком повалился на снег, как будто не был в два раза больше и сильнее Войцеховской.
Все потемнело в глазах. Больше не существовало ни площадки, ни снега, ни дороги, ни школы. Окружающий мир развалился на куски. Отдельные фрагменты таращились на Леру, не желая соединяться. Белые зубы Войцеховской. Жадный взгляд Задорина. Глаза Литвиновой, стыдливо опущенные вниз. Искаженное лицо Германа. Ее младшего брата.
Лера выкрикнула что-то злое, оскорбительное, рванула с плеча рюкзак, крутанула его как древний воин — пращу. Она в кого-то попала, кажется, в Задорина, потому что именно он стал материться. Шов рюкзака лопнул, учебники посыпались на снег. Лера схватила один, швырнула не целясь. Учебник пролетел в просвет между Донниковой и Тимченко. Кто-то пнул Леру в плечо, но она не почувствовала боли. Ярость рвалась наружу пульсирующими толчками. Снег. Лед. Ее учебники угодили на кучу ледышек, которые сколол дворник и свалил в кучу. Лера быстро схватила одну — быстрее, чем успела подумать — и кинула ее вслед за учебником. Потом еще одну, и еще, и еще. Она кидала, куда придется, отмечая визги, крики, ругань лишь машинально. Ее всю трясло от возбуждения. Наконец-то она делает что-то конкретное, а не просто терпит. Не уговаривает, не ждет, не сбегает. Она делает что-то. И это помогает. Они дрогнули, они побежали. Они, вся эта гнусная шайка, боятся ее.
Ледышка угодила Задорину в плечо, следующая разбилась у ног Донниковой…
— СМИРНОВА!
Голос был резкий, злой. Взрослый. От обочины дороги, подскальзываясь и смешно перебирая ногами, к ним бежал невысокий пузатый человечек. Его круглое розовощекое лицо пылало гневом. Брови, тонкие белые запятые, сдвинулись, губы сьежились в куриную гузку.
Дима.
Точнее, Дмитрий Александрович Боровков.
Учитель физики и директор школы.
— Ты меня слышишь? Смирнова! ПРЕКРАТИ!
Она слышала. Они все слышали. Но вокруг было слишком много движения. Невозможно было вот так взять и остановиться по чужой команде. Рука Леры действовала сама по себе, отдельно от тела. В последний момент Лера дернулась, попыталась вернуть контроль. Ледышка взлетела… и полетела куда-то не туда. Она шмякнулась в ботинок Литвиновой. Должно быть, было больно, потому что Литвинова ойкнула и подняла ногу. А потом подхватила ледышку и запустила обратно, в Леру. Снова льдина в воздухе, снова полет по дуге… И снова что-то идет не так. Все выше, а потом ниже… ниже… прямо в жирное, обтянутое узкими штанами колено Димы.
А вот это очень и очень зря.
Дима вскрикнул, Литвинова вскрикнула. Все, кто не сообразил удрать до сих пор, бросились врассыпную. Только Задорин застыл изогнутой шпалой возле скамейки. Литвинова прижала руки ко рту, да Войцеховская по-прежнему снимала на свой дурацкий телефон. Эта не побежит ни при каких обстоятельствах.
— Ко мне в кабинет, — прошипел Дима, и это шипение было куда страшнее крика. — Все четверо.
Почему четверо? Она, Войцеховская, Литвинова, Задорин… А как же Герман? — вдруг вспомнила Лера. Он только что был здесь, стонал тут на дорожке. Сейчас его нигде не было видно. Куда он делся?
В горле Леры что-то булькнуло. Ноги подогнулись, она схватилась за живот. Смех терзал внутренности как дикая кошка.
Герман пошел в школу.
Она чуть не поубивала тут всех ради него.
А он просто пошел в школу.
Потом у Леры случилась истерика, и Дима, бормоча под нос совсем не педагогические выражения, запихнул ее на заднее сиденье своей крутой тачки. Остальным пришлось топать пешком до школы, а ее довезли как королеву. Точнее как вип-заключенную.
Школа сидела на холме, как громадный сахарный кубик с черными точками окон. Диме не пришлось тащить ее далеко — к счастью, кабинет директора находился на первом этаже. Лера еще ни разу тут не была и уже достаточно успокоилась, чтобы осмотреться. Шкаф из темного дерева во всю стену. Длинный черный кожаный диван. На стене у входной двери большое зеркало в тяжелой позолоченной раме. На черном столе здоровенный канцелярский набор весь в позолоченных крендельках. Плотные шторы с пушистыми золотыми кисточками. Рисунок на шторах, кажется, тоже золотой.
Ни вкуса, ни необходимости экономить.
По маминым словам кабинет был прекрасен. Но мама всегда была слишком доброй.
Обвиняемых — то есть их — поставили у двери. Если скосить глаза, то было видно их отражения в зеркале. Литвинова впереди, с румянцем во всю щеку. Закусила губу, думает, наверное, какого черта она во все это вляпалась. А не будешь делать домашку за Войцеховскую, принцесса. Сама Войцеховская ухмыляется как обычно. Делает вид, что ей не страшно, а, может, и на самом деле не боится ничего.
Своему отражению в зеркале Лера никогда особо не радовалась. «Красивая» было не про нее. Герману в этом плане повезло больше. Он был копией мамы: черные волосы, большие глаза, карие, не бледные, с прозеленью, как у Литвиновой, а настоящего сочного темно-коричневого цвета. Плюс потрясающий профиль, которым можно было любоваться вечно. Ну, конечно, при условии, что Герман не кричит, не злится и не требует очередную ерунду.
Слабым утешением было то, что она похожа на папу. На нескольких фотографиях, которые сохранились у мамы после переезда, можно было разглядеть парня с прямыми русыми волосами и серыми — по словам мамы — глазами. Разглядеть такие подробности было трудно, но мама говорила — опять мама говорила! — что он был очень красивым.
Глядя на себя в зеркале, Лера очень сомневалась в этом. Волосы непонятного мышиного цвета, глаза, теряющиеся на бледном лице. Нос великоват, зубы, к счастью, ровные и белые. Хоть это она разделила с Германом. В остальном ничего особенного. И если она похожа на папу, то и папа был самым обычным. Впрочем, сейчас это точно не имело никакого значения.
— Меня чуть удар не хватил, когда я увидел, что ученики моей школы устроили позорную, отвратительную драку! И еще снимали на видео! — Дима ткнул указательным пальцем в Войцеховскую. — Я рассчитываю, это видео будет уничтожено!
Войцеховская пробормотала что-то себе под нос, что вряд ли можно было назвать согласием.
— Девочки, как вы могли! Вы же взрослые, разумные барышни… Неужели вы не понимаете, что делаете?
На диване сидела Евгеша — Евгения Макаровна, завуч, больше похожая на воблу, чем на человека. Она прижимала руки к груди и ахала так, как будто наступил конец света. Как будто несколько ледышек в руках «барышень» разрушили ее мир. Рядом с ней три четверти дивана занимала Лариса Васильевна по литературе, их классная. Она тоже напоминала рыбу, но другую — громадную, неповоротливую, с выпученными глазами.
У Ларисы было много недостатков. Нелюбовь к работе, например, а также противный гнусавый голос. Но самым серьезным недостатком был ее сыночек, Витя Задорин. Тот самый, из тусовки Войцеховской. Лариса считала его идеалом и от всей души ненавидела каждого, кто пытался поколебать ее веру в него. Она защищала его всегда и везде, и это было бы даже мило. Если бы ее сынок не был такой сволочью.