Год шестнадцатый
Ух, и страшное же время. Порой кажется, будто не живешь это сам. А кто-то тебе про такое рассказывает. Главное то, што все люди, которых мне дают и которых мы с Мамой уставляем на место министров, – либо подлец над подлецом…. либо продажная шкура.
До чего подлый народ.
А главное, чего мне никак не понять, так это то, – чего эти люди любят? Уж, даже распоследний прохвост, ежели старается – так для того што любит!
Один любит – баб, другой – вино, третий – карты. Одному – штобы честь, почет, другому – деньги… Все для чего-нибудь.
Эта же паскуда – как заявится – поет: «Я для Царя-батюшки, я – для церкви!..», а как только добрался до сладкаго, дак все позабыл, все в утробу. И ест, и срет все тут же!
А главное, друг на дружку наскакивают. Когда идут на службу – дружки, пришли – расцеловались… И уж тут только уши подставляй: не токмо про отца с матерью всю пакость выворотят, а про Господа Бога!
Убрали Климовича. Убрали Хвоста391. А в те дни, когда еще Хвост на месте сидел и подумал, што его Климович выдал, – про его таку штуку открыл, што ему в тюрьме не место. Прямо – каторжник. Узнал я такое: он ко мне вхож был. Не раз заявлялся, когда я не в своем виде. Приехал раз, когда я от Мамы, при мне медальон был. В ем патрет: Мы – Мама и я – по краям, а в середке Маленький. Я этот альбом яму показал… Он повертелся. Потом уехал. На утро гляжу: медальон пустой. Я хоча имел на его сомнение, одначе он мне сказал, што когда я ему медальон показывал, то никакого в ем патрета не было. Очень это меня растревожило. Сколь пришлось Мушке побегать, пока новый патрет достала. А не прошло и двух недель, как сей патрет с Маминой надписом у Старухи был в руках.
Потом я дознался чрез Хвоста, што его Климович за большу сумму запродал Старухину хах[алю]392.
И што только было?
А когда и Хвоста к черту убрали, Климович, желая ко мне подъехать, – он со мной знакомствие не кидал. Ну и заявился к Солонихе [Соловихе?], когда я в большом кураже был, и такое разсказал: што сознается, што патрет он действительно унес, што я яго из медальона выронил, когда плясал… што он яго поднял, надеясь дома разсмотреть. Што привез домой и показал на утро Хвосту (как были они дружками); што потом, когда они оба в дружбе со мной были, хотел отдать этот патрет мне. Што Хвост взял у яго патрет только на один час. Што потом не вернул, несмотря ни на каки просьбы, ни его крики. Што он, Хвост, с патрета его снял такой. Што один отдал за болыпи деньги для Старухи, – другой пошел в заграницу. А то, што он говорит правду, то велел проверить чрез одну штучку (Стеклышко), што он, Хвост, переснимал. И он от яго взял, за то, штобы мне никогда ничего не открыть.
Вот какие люди? – Как же на них положиться. И добро бы они выдали Маму, желая, как они говорят, «спасти отечество», а то за то, што заплатили.
У, блядуны проклятые!
И из кого выбрать лучшаго? Покрепче который?
Был еще один человечек, окромя Вити393, што мог бы правдивое слово сказать – так скаженный и еще бунтарь… такой в правители не годится. Яго тоже пришлось к черту!
И вот, как погляжу я, – только нас двое у Мамы таких, што сердцем ей верны: Аннушка и я. Дак какие же мы правители. Нами эти подлецы правят, а мы Мамой… А Мама – Рассеей!
И гибнет, гибнет Рассея!
Вот и сейчас должен я передать Маме, штобы написала Папе насчет Константинополю.
А што я в этом деле понимать могу.
Папа тоже по сему делу такое наговорил этому Дм. [Дж.?]394
Еще ты и я в гузле, а они шкуру делят. Одначе Бад[ма-ев] говорит, што от таких слов могут быть у нас большие неприятности. Што это надо сделать по-иному. Так и велел Аннушке сказать, штоб яму Мама написала, што тут обо всем думают. Што он должен это Константинопольское дело так повести, штобы и английские, и французские правители уже знали, што это секретные разговоры, а што ежели што сказано, то и выполнить надо. Што будет того требовать потом увся Рассея. А не то, штобы разговорами прохлаждаться395.
А то языками мотают, как гнилушки в окно кидают… А еще велел написать Папе, штобы он и насчет Польши погодил, чего уж дарить не свое! Уже отличился Боров396, как будучи за Главнаго на войне понаобещал Польше такого, што курицы золоты яйца понесут, а у самаго-то Польшу из-под самаго носа – тю-тю!397
Чужим куском не накормишь!
Еще надо, штобы она Ему написала про этого греческаго дурака, чего-то он напоганил, а теперь сидит в Павловске и воняет. Там и без него проклятое гнездо, откуль всяка пакость. А тут еще этот с протухшими яйцами!398
Как баба, так и грех
Уж до чего моя Аннушка от бабьяго отошла, а тут и она сплошала.
Может моя была ошибка, што ей сказал до времени, только вышла чепуха. Раструбили до времени и птичка из гнездышка вылетела.
Вот.
А было такое: отсель подкатилась одна подблядюга. Не иначе, как ее направили Вел[икие] князья. Они такое любят. Чуть што опустили возжи – они сразу подсунут бабу. У бабы пальцы цепкие, – скорей за кончик поймает.
Ну, вот и послали они поближе к Ставке399 такую шкуру: ее Солд…400 звать. А так полагаю, што она просто подстилка. Ну, вот и поселилась она там, штоб Папу заманить. Ей известно, не Он нужен, и без Яго кобелей хватает, – все же нужен Он. И пустили в ход эту граблю беззубую.
Как Он около Маленькаго, то может за для ради игры… Папу туда повести к ей. А она уже такая, што бьет без промаху.
А Папа, хоча Он и не то… штоб блядовать охочь, а ежели што – легкий. Особенно ежли от Мамы подале. Ну, Он – Ей, Маме-то, завсегда верный. То, што попало под руку – возьмет, да сразу и позабудет. Нет того, штоб, как другие, связаться. Нет, он по сему делу – мужик крепкий: жена – для покою, для совета, для любви, а всяка шваль, пьянная погань, – проглотил и выплюнул, да еще ногой растер.
Вот.
На это он – крепкий. И я не того боялся, што эта поблюдюшка Его к рукам приберет, от Мамы оторвет. Нет, врешь, этого не будет. А только не хотел, штоб он с ей путался, пока я отсель не узнаю, кем и за для чего ее туда послали.
Так и сказал Аннушке, а она возьми, да и шепни Маме. Ну и пошла, поехала.
Мама, хоча и очень на сей предмет крепкая, одначе и ей женское всего ране в голову ударить. И тут уже Она не Цдрица и большая умственница, а только – Баба. И по-бабьи действует.
Так и тут вышло: не дослушав до конца, сделала как раз то, чего не надо. Написала Папе жалостное письмо и еще прибавила, што ежели ты меня любишь, то гони эту шваль подале!.. Папа так и сделал. Прогнали к черту! А вышло это неладно и нескладно: когда ее туда послали, то, как это теперь уже выяснилось, имели при ей устроить такой кружок, где Папу в два счета… Это заговор был очень тонкий: все бы обделали в пьяном кружении. Вместе с Папой должен был попасть и Н. П. [Саблин], который унес бы с собою в могилу всяку связь меж Папой, то исть Ставкой – и Мамой, што работает здесь. Покончив с Папой, компания надеялась тут Маму взять измором, так как в народе пошел бы слух, што Папу ухлопал Мамин дружок, который вместях с Им – погиб. А ежели так, то Маме суд короткий: далекий монастырь, а то и похуже. Вот.
Уже, конечно, ране чем до Мамы добраться – меня без суда – осудили! так как я тайный Мамин помощник.
Обдумано было ловко.
Но знала ли эта поблядушка, каку вокруг ее штуку затевают? Скорее так, што не знала. – Ей только было сказано, што ежели она Папу закрутит, то Он от Мамы, значит и от моей власти, уйдет. И тогда они своих людей поставят. Ну уж, конечно, и ей кое-чего перепадет!
Ну, да провалилось.
А нужно было повести всю музыку по-иному: дать дружкам съехаться, а там – цоп-цороп! Папа должен был пообещать заявиться. Тянуть канитель. Тем часом всю бы компанию законопатить! А как ее сразу вытурили, то она и концы унесла с собою.
Арестован был – только д[вое], кои имели с ей сношение по поставке угощений и еще один, коей устраивал – игрище [в большой теннис], потому што и в сетке было местечко, где, оцарапавшись, можно отравление получить. – Заготовили…
Эта тройка – только мелькнула.
Одначе, никого не выдали.401
Ох, до чего они все добиваются конца!
А того и не хотят понять, што конец, он скоро – придет… Захлещет волною… Все смоет, все снесет!
Мне видать не придется эту волну… видать, меня, как смолянну бочку, ране подпалят, штобы руки погреть!
17/X
Сказал Маме, пущай напишет Папе, штобы назначить монахов, по работе помогать священникам, когда хоронят на поле брани.
Это, во-первых, даст им кусок хлеба, потом, коли они будут там, то их можно так вымыштуровать, што они для нас будут стараться. Это така канитель, што там попы заодно с офицерами. Надо за ними свой глаз иметь.
Эта последняя штука, с этой подстилкой, тоже оттуль с самой войны надумана.
Воевать, да битым быть, – надоело. Ищут конца! Думают, без Папы скоро конец войне будет!
Может и будет.
Да не так, как они помышляют. Они помышляют, што для конца надо, штобы меня и Маму… по шапке, а мы думаем, што иначе, ежели ужо будет конец, то мы с Мамой его сделаем. С Мамой, только с Мамой… Вот.
Есть таки мысли, которых и бумаге не скажешь. Хоча сия бумага моя про меня только внукам скажет.
Одначе тяжело чужой рукой свои тайности заносить на бумагу.
Одно скажу: будет Папа концу мешать – не будет Папы…
Лучше без Папы, да с концом… чем с Им ожидать конца оттуль, где ветер дует.
Успеем ли вот то не знаю.
Пока мы размышляем, – может ветер и крышу содрать. А там – и конец. Захлещет волною.
Вот.
Помоги Господи, без крови крещение принять.
Помоги Господи!
Ох, хоть бы мне найти, хоть на один часок, такого человека, в которого я бы мог поверить, как Мама в меня верует. Ох, и отдохнула бы моя душа… Ибо тяжело мне. Ах, тяжело! Нет путей к Богу!..
Мама в своей вере сподоемной пойдет на кровавое с чистой душой, ибо верует, что сие для Бога.
Ну, а я? – Я крови – не могу. Не хочу крови. А без крови как же быть?
Говорят. Скверно говорят про мое пьянство. И всего не скажут. Потому, где им, верхо[глядам] все понять… И пущай говорят.
До меня таких, как я, не было.
По с ля меня таких не будет!
Одно сказать хочу: в вине свою тоску не залить, в кружении – не усыпить. Все думаю, думаю, думаю.
Помоги, Боже, штобы без крови! Помоги!
И еще тяжелее мне оттого, што своих мыслей со дна – никому не скажешь, никому не разскажешь, а главное – Маме.
А с Ей, ведь, говорю, не я, ни разум мой, а дух мой… А духу никака лжа не идет!
Еще вот Аннушка… – ей вся моя мука известна. Но как она в меня верует, то меня жалеет все – и себя, и меня уменьшает тем, што сия моя мука от божественности, и посему должен ее, как свой крест, нести.
И несу. Несу.
Ибо на чьи плечи сложу яго? Кому скажу? Тем, што темнотой моей играют, набивая брюхо… Или тем, што, в меня веруя, всяко мое слово, без рассуждения, впитывают, как губка чистую воду?
Кому! Ну, кому, скажу сие?
5/11
Сказал Аннушке, штоб Мама написала Папе, што кн. Обол[енский]402, как козел в огороде, – то капусту топчет, то телят бодает. Он не только дела сделать не умеет, а всяко дело испакостит так, что ежели еще его подержать, то бунты начнутся в булучных, может [в] эти дни. Он не токмо не умеет дать распорядок, а всякого свежаго человека отпугивает тем, что как ни старайся… все едино плохо.
Я вот говорил об ем со Стариком, [неразборчиво] он это не от дурости, а от злобы, штобы [гу]ще [к]руче грязь замесить, так штобы уже никак ноги не вытянуть. Человечек он зловредный, очень в обиде на Калин[ина] и, штобы ему напакостить, на всяко пойдет. Его снять, а на его место поставить немедленно своего. Я скажу, кого. Потому што они хотят горластого графа Биб… 403 Он никуда не годится, так как ни шагу не ступит без Думы. Окромя того, он большой дружок Гучкова, и будет работать по его указке.
Поэтому надо ране Папе ткнуть в того, кого получше на место этого погана Князя, а потом его убрать, штобы Дума не захватила пустое место.
Сегодня буду знать – кого туда послать.
Толкается тут у Мамы Вел. кн. Кирилл404, все чего-то мудрит. Хотит собрать подковы от дохлых коней и хвосты от собак. Он все любит говорить о том, как легко спасти Рассею, ежели его послухать. А Мама и слухает, и хоча Она яму не верит, одначе эти его советы, как туман, у ей перед глазами.
А уже тут поговаривают, что В. Кн. М. П.405, не даром хвосты треплет. Хатит выйти в Царицу-Мать. Каки-то рвы копают, но не знаю на словах ли, а может и впрямь чего [л]омают. Одно только меня успокаивает, што покуль до дела дойдет, так те меж собой перегрызутся и друг дружку выдадут.
Уж это – наверняка!