<…>
26 мая, воскресенье.
Начала читать книгу. Ничего не понимаю! ни одного слова! Специальный язык — оказался для меня точно китайским. В словаре нет таких слов, да и долго искать. Пусть он объяснит мне всё, что я не поняла.
30 мая, четверг.
Сегодня утром была в секретариате — вынимала жребий, когда сдавать экзамен. Вынула номер 1029-й.
— О, это на последнюю неделю! — сказал чиновник.
Сама не знаю почему, но я была довольна, что ещё долго останусь в Париже… Увижусь с ним…
Написала ему сегодня письмо, что если не получу ответа до 3-х часов в пятницу, — значит, он свободен и я приду вечером.
31 мая, пятница.
Я одевалась, чтобы идти в Бусико. Накануне принесли полутраурное серое платье: я сама придумала фасон — гладкий лиф с белой косынкой Marie-Antoinette. Я очень люблю этот жанр. Но насколько наши русские портнихи не умеют понимать идей заказчиц и исполнять их, — настолько здесь всякая последняя швея — художница. Теперь, в эту минуту, одеваться доставляло мне такое же наслаждение, как год тому назад — чтение Лаврентьевской летописи. Я любовалась своим отражением в зеркале, и сознание того, что я молода и хороша собой, наполняло меня чем-то новым.
Как могла я прожить на свете столько лет — и не знать и не замечать своей внешности!
Я уже прикалывала шляпу, как в дверь постучалась наша мадам Odobez…
— Телеграмма! О, да вы стали совсем парижанка, — сказала она, с улыбкой смотря на меня и подавая городскую телеграмму — carte-lettre. До чего чувствительны к внешности эти француженки! Они не пройдут молча мимо того, что красиво. Я сейчас же догадалась, что это была телеграмма от него.
“Мадмуазель.
Не приходите сегодня вечером, нам не удастся переговорить. Поверьте, что я искренне сожалею. С уважением, преданный Вам
Е. Ленселе”.
Вечером пришёл немец, и мы пошли с ним гулять в сквер Observatoire. Он что-то говорил… я не слушала… Какое-то досадное чувство наполняло мою душу, и я не могла дать себе отчёта, — почему…
2 июня.
Троицын день. Отчего всё чаще и чаще думаю о нём? Неужели полюбила его? До сих пор я не знала, что такое любовь… и не понимала.
Ну, что ж? Всё надо знать, всё надо испытать в этом мире… А любовь для меня — нечто такое новое-новое…
Какое-то радостное и гордое чувство наполняет душу. Мне кажется, будто я не жила до сих пор, точно чего-то ждала… теперь — начинается жизнь…
7 июня, пятница.
Серенький конверт со знакомым почерком. Это было от него.
“Мадмуазель, на несколько дней я уезжаю в деревню, и до своего возвращения мне не удастся назначить день нашей возможной встречи в Бусико. Надеюсь, что Вы находитесь в добром здравии и уже приступили к серьёзному изучению права. Работа — вот лучшее лекарство от тягостных мыслей. Примите заверения, мадмуазель, в моём самом искреннем расположении к вам.
Е. Ленселе”.
Так он уехал! <…>
Я взялась за книги, раскрыла программы… <…>
При мысли о том, что он отдыхает там на даче, тогда как я должна сидеть здесь, в душном городе — как-то хорошо делалось на душе. Если бы эти мои занятия — могли заменить его! Пусть бы он отдыхал, я бы работала за него…
9 июня, воскресенье.
Когда он должен вернуться?
“На несколько дней я уезжаю в деревню…” — ну, значит, скоро… Когда вернётся, он напишет… Наверное в пятницу, так как это его дежурство в госпитале…
11 июня, понедельник.
Ещё только начало недели! Как долго… Сегодня на электризации Брока познакомилась с интересной сиделкой, мадам Делавинь. Бывшая коммунарка, член партии социалистов-революционеров, очень энергичная и неглупая женщина. Мадмуазель Анжела, которая электризует больных, тоже очень симпатичная и простая. Гораздо лучше, чем в Сальпетриер. И с больных взяток не берут, хотя на стене и нет объявления о том, чтобы их не давать…
Пока сидя на скамье мы разговаривали во время электризации, дверь растворилась и вошёл пожилой господин, окружённый толпою студентов. Взгляд его прекрасных чёрных глаз, казалось, проникал прямо в душу — и сразу выделял его из толпы. Он подошёл к нам и стал спрашивать каждого, кто его направил.
— А вы, мадмуазель?
— Меня направил мсье Ленселе.
— Что это за человек с таким необыкновенным взглядом? — спросила я мадмуазель Анжелу, когда он ушёл.
— О, это знаменитость по накожным болезням, доктор Дрок.
— Действительно, он очень симпатичен.
— Так-то так, да всётаки он клерикал… — со вздохом сожаления прошептала мне на ухо мадам Делавинь.
Мне самой стало смешно при этой мысли. А ведь верно, хоть и знаю, что надо мной могут смеяться…
Но если бы кто-нибудь предложил мне в годы успехов, — реальной удачи в делах — нет, — не отдам я за них этот час!
19 июня, среда.
Поздно вечером я отбросила в сторону толстый том конституционного права… и выглянула в окно. Хорошо бы выйти пройтись в такую чудную ночь.
Вдруг я вспомнила его адрес — 5, rue Brezin… и мне захотелось непременно пройти по этой улице, мимо дома, где он живёт. <…>
Я шла по бульвару Пор-Рояль, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Кругом ни души не было. <…>
Я забыла, которая по счету с avenue d’Orleans будет улица Brezin. Кого бы спросить? Полицейских не было; кабачок на углу был ярко освещен, две-три женщины обнимали поздних посетителей.
Я подошла к кассирше.
— Скажите, пожалуйста, мадам, где улица Brezin?
Сказала и испугалась откровенно-любопытного взгляда, каким уставилась на меня хозяйка. Мне показалось, что она догадалась, зачем я иду… Я смутилась, покраснела, и в голову не пришло, что в такой поздний час “порядочные” женщины не входят в кабаки.
— Это подальше, мадам… Вторая улица направо.
— Большое спасибо, мадам.
В самом деле — вторая направо — это и была rue Brezin. На какой стороне четные и нечетные номера? направо — 4, … значит, налево… вот он, 5, с красной решёткой, небольшой, пятиэтажный. Только в двух-трёх окнах виднелся свет; которое из них его окно?
Я прошла улицу до конца. Какой сюрприз! небольшая площадь, усаженная деревьями, и сквер! <…>
Сидя неподвижно на скамейке, я слушала тихий шелест листьев и голос ночи, таинственный и странный, и думала — где он теперь?
Когда я возвращалась по улице Brezin, какие-то люди подходили к подъезду его дома. Что, если это он возвращается домой? Что подумает он, если встретит меня здесь? ведь я не от него узнала адрес, а случайно сама прочла на его карточках… Сердце так и замерло… Но нет, это оказались две дамы и старик.
Этот дом… всё, что есть у меня самого дорогого на свете, всё там…
И я уходила домой, должно быть, в том же настроении, с каким бабы-богомолки возвращаются с поклонения святым местам…
Мне самой стало смешно при этой мысли. <…>
21 июня, пятница.
Ещё пятница — и нет письма! как бы узнать, вернулся ли он? Идти в Бусико… тогда он, пожалуй, узнает… К нему на квартиру? — немыслимо.
22 июня, суббота.
Просматривала вечером в читальне русские газеты. Напротив сидел юноша лет двадцати и усердно читал “Русские Ведомости”. Мы одновременно вышли из читальни; сходя с лестницы, разговорились и познакомились. Он оказался одесским евреем, кончившим среднее техническое училище. Приехал сюда поучиться культуре и поступил рабочим в литейную мастерскую.
Вечер был слишком хорош, чтобы благоразумно возвращаться домой.
Он живёт недалеко от укрепления и предложил пройтись до парка Монсури. Я согласилась. На обратном пути, когда мы шли avenue d’Orleans, мне вдруг пришло в голову: попрошу я его узнать, вернулся ли Ленселе в Париж.
И я сказала, как бы мимоходом:
— Если не ошибаюсь, здесь где-то близко должна быть улица Brezin. Там, в No 5, живет наш г. Ленселе и меня давно ещё просила одна товарка справиться — вернулся ли он в Париж? А я такая лентяйка, — всё откладываю… Так вот теперь мы проходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу.
— Позвольте мне вам помочь, — с готовностью возразил юноша. — Вот тут неподалеку — справлюсь у городового, где эта улица, и сейчас всё вам узнаю. Посидите здесь, на скамье, я сейчас вернусь.
И пока он ходил к полицейскому, я старалась овладеть своим волнением… Вот сейчас… вернётся и узнает… rue Brezin тут близко, в трёх шагах.
— Я никак не мог дозвониться, но с удовольствием справлюсь завтра и приду вам сказать, если вы позволите.
Я мысленно от всего сердца поблагодарила милого юношу, но вслух небрежно сказала:
— О, конечно, это не важно… зайдите завтра, если время будет…
23 июня, воскресенье.
Я заранее сказала мадам, что, если кто-нибудь придёт ко мне во время завтрака, так не заставляла бы ждать в моей комнате, пока я кончу, а вызвала меня тотчас же: есть спешное дело.
Я ждала этого молодого человека, так как он обещался придти в обеденное время.
И, не дожидаясь конца этой церемонии, которая тянется целый час и называется завтраком, — я бегом побежала вверх, в свою комнату, едва сказали, что меня спрашивает какой-то молодой человек.
— Я вам помешал, вы ещё не кончили? — спросил он.
— О нет, нет… очень рада… терпеть не могу этих длинных heures de repas {Обеденных часов (франц.).}.
— А я ваше поручение исполнил. Консьерж сказал: “Он никогда не покидает Париж. Вчера он вернулся из клиники и сейчас находится дома” — и предложил мне пройти к нему, если надо. А я не знал, что сказать. Поблагодарил и говорю: приду в другой раз…
Так он давно вернулся! И, однако, — и не подумал написать мне. Чувство какой-то острой обиды наполнило душу.
— Большое вам спасибо, садитесь, пожалуйста; я сейчас приготовлю чай.
Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в кресле и немедленно с ожесточением закурил папиросы. Пока он курил, пил чай и говорил, я делала вид, что внимательно слушаю… а у самой мысли были далеко-далеко… Сердце так и ныло от боли…
26 июня, среда.
Он не думает обо мне; зачем же я буду думать о нём? Или уж потеряла всякую власть над собой?