К вечеру приехали мы в Елань. Большой старый барский дом был оживлен; часть семьи О-вых уже переехала туда, и дети бежали навстречу матери. Усталые, мы с удовольствием думали об отдыхе. Нам отвели отдельную комнату…
10-го утром проснулась я рано. Все спали. Хотела выйти в сад – двери заперты; недолго думая – в окно, причем сломала нечаянно одну из скамеек для цветов, проклиная свою несчастную способность вечно сделать что-нибудь не так. Утро было чудное; сад, пруд, поэтическая обстановка, среди которой не верилось даже, что едешь на голод.
Мне страшно хотелось ехать поскорее, но выехали только во 2-м часу дня в другое имение – Гремячку, куда приехали только к вечеру; там мы должны были тоже переночевать и уже оттуда выехать в наши деревни.
Вчера утром, перед отъездом, в открытой здесь столовой мы попробовали кушанье, и оно показалось нам очень вкусным: пшено, капуста, с приправою из масла, луку, перцу и лаврового листа.
Пока мы рассуждали о предстоящей работе, пришли сказать, что две бабы из с. Большие Меретяки просят милостыни. «Вот оно, начинается!» – подумала я и пошла в сени. Две бабы бросились в ноги. Ошеломленная неожиданностью, я стала их поднимать. Бабы говорили плачущими голосами, перебивая одна другую. Я могла разобрать только, что у одной 6, а у другой 7 человек детей, что они голодают, что в столовой не все записаны…
Мы дали бабам по двугривенному. Пора было ехать. Приехал управляющий имениями Останковых – П-ков, который и должен был отвезти нас на место; помещица снабдила нас рекомендательными письмами к священнику и к студенту, командированному Красным Крестом, в участке которого находились наши деревни.
Нам оставалось каких-нибудь верст 15. По дороге мы остановились в деревне Шебулатово (русская). Управляющий хотел показать нам столовую, – раздача еще не начиналась, но приварок был готов. Он оказался совсем пресным. Хозяин отговаривался тем, что забыл послать за солью. П-ков сделал ему замечание, велел послать за солью. Сели и поехали дальше. В Шамках столовая Красного Креста, ею заведовала монахиня. Где смех, а где горе. Бедная «шамковская матушка» очутилась поистине в безотрадном положении: в татарской деревне, у муллы! Сначала она проливала горькие слезы, потом привыкла. Г. П-ков спросил о ней у муллы: «А что матушка делает?» – «Да ничево; сначала плакал, теперь смеялся». Мулла и не подозревал всего остроумия своего ответа.
Мне вспомнилось, с каким самодовольным видом развертывал проф. Высоцкий отчет Красного Креста… Здоровый народ кормится в невозможных столовых: на 20 человек 1 фунт пшена (позже, в день нашего приезда, прибавили по фунту капусты) – и только. Мы попробовали жиденький приварок и вздохнули. Командировано 50 монахинь… 50 монахинь! Как это звучно. А как они ехали, сколько слез пролили, хороши ли были эти подневольные работницы – отчет умалчивает… Недаром вся эта казенная организация помощи с самого начала своих действий, вроде командировок генералов из Петербурга, как-то не внушала к себе доверия.
Село Большие Меретяки только в 2 верстах от Шамков; мы поехали прямо в деревню Большие Нырсы – за 3 версты, чтобы там оставить Жданову и повидаться с Шишкиной, заведовавшей столовой. Пошел дождь. Мы сели за чай, когда вышла высокая, стройная девушка с лицом простым, но симпатичным, в мокром платье, – это и была Шишкина. Мы поздоровались. Управляющий начал вести с нею разные счета и соображения относительно столовых; я сначала слушала с интересом, наконец и самой захотелось поскорее на место… Непривычная азиатская обстановка несколько развлекла внимание. Я торопила П-кова ехать скорее, чего, по-видимому, ему не очень хотелось.
Днем мы приехали и были у батюшки. Я подала ему письмо г-жи О-вой, познакомилась с матушкой; подали чай… Батюшка, из крещеных татар, еще очень молодой, оказался очень любезным и предложил мне переночевать у себя. Заведывание столовыми он не счел удобным для себя сдавать мне, – так как на три недели стоит ли сдавать, да потом опять принимать? – совершенно резонно рассудил он и предложил мне заняться больными.
Наняв квартиру у одного из «уцелевших» от голодовки мужиков, я с батюшкой утром отправилась в столовую. Она помещалась в избе довольно просторной. Народ начинал собираться. Поклонившись хозяевам, я села на лавку и не без внутреннего смущения осматривала этих голодающих. Ничего ужасного не было. На деле оказалось все гораздо проще, нежели представлялось издали, при чтении газетных корреспонденций. В углу стоял стол, за которым сидел мужик средних лет с тетрадкою в руках и вызывал: «Владимир Ерофеев, на троих, полтора фунта, – получай!» Другой мужик, замечательно красивый старик, отвешивал хлеб и выдавал. У печки с двумя котлами пожилая баба, в красном сарафане, степенно разливала ковшами приварок. Каждый получивший хлеб подходил с своей кринкой к бабе, и та наливала в нее порцию на троих, на двоих, смотря по количеству записанных в столовую. Остальные, по большей части ребятишки, несколько баб и два-три мужика, дожидались своей очереди.
Вдруг одна из женщин, которой только что выдали обед, бросилась мне в ноги: «Спасибо, кормите вы нас!» – потом встала и ушла, удовлетворив свой порыв благодарности. А мне было очень стыдно принимать невольно изъявления чувств, не сделав еще ни шагу на помощь крестьянам.
Я потихоньку расспрашивала батюшку, кто это читает, как устроена столовая и проч. Так как батюшка сам лично, разумеется, не мог присутствовать при раздаче каждый день, то назначил доверенных из крестьян. И надо ему отдать справедливость – он выбрал их очень удачно, особенно этот мужик – был грамотный и единственный в селе любитель «почитать», выписывавший «Сельский вестник». Далее узнала, что столовая открыта была на 200 человек (всего наделов в с. Б. М. 319), впереди предстояло сделать прибавку на 50 человек, но батюшка, уже давно получив уведомление от Останковых, никак не может найти больших размеров котел. Я, конечно, предложила пойти поискать самой, он любезно вызвался сопровождать меня, и мы отправились в дер. Удельные Меретяки, 62 в. от села. Там были две столовые – от Красного Креста на 45 чел. и от Останковых на 66–67 чел. (наделов 84, сколько же душ – точное число батюшка не мог мне сообщить. От Кр. Кр. в Б. М. столовой не было, но выдавали на 165 чел.).
Уд. Меретяки – маленькая деревенька; пока мы шли туда, раздача уже окончилась. Искали котла, ходили по избам, но нигде не было подходящего. Возвратясь домой, решила продолжать поиски и после обеда пошла в дер. Верхние Меретяки с о. дьяконом (тоже из крещенцев). Это крещено-татарская деревня. Меня уже предупредили раньше, что татары крещеные не признают себя за татар, но, не зная русского языка, не считают себя и русскими, а весьма оригинально – крещенцами. «Они обидятся, если вы назовете их татарами», – говорила мне матушка, а я не верила, пока не увидала на деле.
Верхние Меретяки – большая деревня на открытой безлесной местности, как и первые две. Речки тоже нет, но зато много ключей и оврагов; поэтому здесь местность сырая и много хворают лихорадкой. Дорогой я расспрашивала о. дьякона о столовой, о крестьянах, приходе. Здесь столовые помещаются в 6 домах – 3 от Красного Креста и 3 от Останковых. Во всех столовых Останковых кормились 186 чел. (наделов 248) и от Красного Креста – 160 человек.
Так как теперь было много больных, то мы пошли прямо к старосте, у которого просили список. Староста, бойкий и подвижный мужик, так и рассыпался перед нами. Доставлен был список, мы пошли по избам, мне хотелось ознакомиться хотя немного с положением больных. Не обладая никакими медицинскими знаниями, я, конечно, не могла ничем помочь, но могла заключить, что цинга, должно быть, здесь есть.
Что меня поразило во всех виденных деревнях – изобилие крестов на улицах и кругом деревни. Ставятся кресты такие, как на кладбищах, только весьма внушительных размеров, или же похожие на часовни: на столбах иконка, прикрытая крышей, и внизу болтается нечто вроде «пелены» из полотна или платка. Я спрашивала и батюшку, и о. дьякона о причине такого явления – оба объяснили это религиозностью народа, которая здесь, мол, очень сильна, так как они окружены иноверцами. Точно так же меня удивило и то, что все деревни, все села были обнесены околицами. Читая книжки, я, разумеется, слыхала о них, но, не видав ничего подобного в фабричных деревнях Ярославской и Владимирской губерний, думала почему-то, что их теперь уже не делают. Здесь же мне объяснили, что без них нельзя – скотина в поле выходит…
Внутренность изб отличается от русских большими нарами, которые везде занимают половину избы, да большим количеством подушек в разноцветных наволочках. У женщин характерный головной убор – нечто вроде наушников, унизанных монетами, и красный платок, завязанный сзади; уши открыты. Платье в виде длинной голубой рубашки домашнего тканья обязательно с красными ситцевыми оборочками, с глухим воротом, а шею плотно охватывает коралловое ожерелье с подвесками из старинных серебряных рублей, числом иногда до 8 штук (у бедных не менее 5), попадаются иногда и очень старинные – времен Петра II, Екатерининские же и Елизаветинские рубли почти у каждой бабы. Широкие рукава рубашки засучены по локоть; вместо подверток на ногах носят толстые шерстяные белые валеные чулки и лапти. Одежда мужчин ничем не отличается от русских. «Наш крештёнский норма (форма) такой», – отвечали мужчины, когда я их спрашивала, отчего носят эти наушники. Женщины, за самыми ничтожными исключениями, вовсе не говорят по-русски, объяснялись кое-как, но почти постоянно переводчиком был о. дьякон.
Вот уже четвертый день, как я «знакомлюсь с экономическим положением народа». Впечатлений много, и все неотрадные. Я знала заранее, отправляясь сюда, что не имею понятия о настоящем русском мужике, так как наши ярославцы народ очень развитой, бойкий и «просвещенный» той полугородской, полуфабричной кул