Страшной суеверьями преданий, —
Он пойдет навстречу новой вере,
Полной жизни, светлых упований.
Новый Бог сойдет с небес на землю —
Бог любви, добра и правды света.
Засияет лучезарным блеском
Старая и мрачная планета.
Сегодня мне исполнилось 25 лет. Страшно написать эти слова… Сколько в эти годы можно было бы сделать, если бы я была рождена свободным человеком! если бы я давно могла окончить курсы и вступить в жизнь! Ровно 4 года тому назад в этот знаменательный для меня день я чувствовала то внутреннее перерождение, которое совершилось во мне при сознании и неизбежности близкой борьбы. А теперь, ровно через месяц – 15 сентября – я окончу курсы и… с пристани должна буду отправиться в плавание по волнам моря житейского. Общественная жизнь нашего времени уже требует образованных деятелей; частной инициативе – в деле образования народного и среднего – дана известная возможность действия. Я знаю, что здесь я могла бы принести пользу, – и не какую-нибудь, а настоящую, солидную пользу. С мыслью стать народной учительницей поступила я на курсы, – согласно с нею была и моя научная подготовка и избранный мною факультет. Но… четыре года назад, накануне этого самого дня, за всенощной в Ярославском соборе, в темном углу – стояла пламенно молящаяся девушка; через четыре года, сегодня – за столом сидит она… и только внешность осталась прежняя… Я бы хотела, чтобы кто-нибудь мне указал, что во мне осталось прежнее?..
Недаром один родственник называл меня Татьяной; да, я стала ею невольно в области мысли. Вместо кающейся грешницы – холодный скептик с усмешкой говорит «que sais-je?»[137], взамен прежней полуосознанной веры – скептицизм и холодный анализ; жаркую молитву – заменили тяжелые раздумья…
Я пришла к убеждению, от которого уже невозможно отказаться, раз оно ясно сознано и подтверждается самою жизнью, что причина долгого и упорного существования религий, причина существования веры вообще – смерть.
Мы можем познать все земное, открыть все тайны земли и неба – и никогда не можем познать тайны собственного существования. Наука бессильна пред лицом смерти; смерть – вот граница знания и начало веры. Мы знаем все до ее предела, мы не знаем ничего за этим пределом. И так как он для каждого из нас неизбежен, то невольно в душе индивида встает вопрос: а что же потом? И вот, в разные времена, в разных местах земного шара возникали разные учения, удовлетворявшие массы, и массы жили, веруя слепо, но твердо, потому что иначе они не могли бы жить, а жить было надо в силу жизненного инстинкта. Отчего в наше время так часты самоубийства? – Оттого, что интеллигентный человек – не веря – ясно видит невозможность решения загадки, и если он не особенно ценит жизнь, если он не одушевлен никакою идеей – тогда его ничто не удерживает от смерти.
Отравилась нынче в марте медичка 1-го курса Юлия Цингер; застрелилась нынче в июне в Киеве наша слушательница 2-го курса, прелестная Наталия Дебагорий-Мокриевич, чудные глаза которой и драматический талант производили на всех, видевших ее, неизгладимое впечатление… Как сейчас вижу ее – на Пушкинском празднике, в роли Марии в сцене сумасшествия с Мазепой… «Подумай, эта голова совсем не человечья, а волчья, видишь какова?» – слышится в зале низкий грудной голос, и забываешь обо всем, глядя на эту прелестную малороссиянку с дивными глазами и распущенными волосами… С какой картины сошла она?..
Теперь жаль их обеих… А почему жаль? Ведь они ушли отсюда потому, что были решительнее нас, которые живут, не зная цели жизни. Обе были молоды, красивы, развиты, умны; не знаю Цингер, но у Д.-М. была чудная душа, которая отражалась в ее неземных глазах… Почему же мне ее так жаль? Я хотела бы, чтобы она наслаждалась радостями жизни, которых она вполне достойна… но к чему и радости жизни? Ах, – que sais-je, que sais-je!!
Все попытки научных доказательств бытия Божия – бессильны, потому что иначе – человек был бы лишен свободного выбора, его воля была бы несвободна в признании Бога. Христианство же одним из первых своих постулатов ставит – свободный выбор человеческой личности между верою и неверием. Поэтому напрасны все теоретические споры. Они противоречат коренной основе веры. Какая была бы свобода воли, если б могли нам доказать бытие Божие? Если мне дадут неопровержимые доказательства бытия Бога, то я, даже против воли, вынуждена буду признать Его существование, я буду знать, что Он есть; и подобно тому, как будет нелепостью сказать: я научно знаю, что 2 x 2 = 4, но не верю, что оно = 4, так и в этом вопросе неверие было бы окончательно устранено, если бы было знание. Но знать нам невозможно, и остается свободный выбор воли. И доказательство истинности христианской религии не должно вовсе состоять в теоретических отвлеченных спорах. Нет; ее превосходство и действующую в ней божественную благодать, если она есть, – скорее можно было стараться доказывать в социальных формах – в сфере общественной жизни, в содержании человека, в его духовном облике. Вот, о сочинении Неплюева «Что есть истина?» проф. Шляпкин отозвался: «Все он говорит о вере, но не указывает, каким путем приобретается эта вера». По-моему, и не надо, да и нельзя доказать. Веру свою всяк приобретает в большинстве случаев не из теоретических споров, а сам по себе; но истинность-то ее доказывается самою жизнью, ее деятельностью, ее плодами.
Я очень рада, что судьба меня столкнула именно сегодня с членом Неплюевского братства – Иваном Саввичем Н-ко. Мне очень нравится этот юноша, и я с удовольствием всегда беседую с ним. Удивительно, как интересно и непринужденно идет беседа с человеком хотя и разных убеждений, но хорошим душевно. Если у Неплюева и все такие воспитанники, то можно без сомнения назвать его одним из первых русских педагогов.
Сегодня узнала, что не будут разрешены экзамены ни одной из тех 140, которые нынче весною добровольно ушли с курсов и теперь возвращаются с прошениями. Мера довольно строгая, но – говоря откровенно – заслуженная. Члены этой партии просто осрамили ее глупыми детскими выходками: из них уходили без возврата очень немногие, чуть ли не 20 человек только, остальные же, подавая бумаги, спрашивали Скрибу: «А когда нам можно будет вернуться?» Если бы эти умницы были вполне солидарны с партией исключенных, как они заявляют, то не должны были бы подавать прошения ранее, нежели их товарки будут возвращены. А они все явились с прошениями теперь же… Да, не умно, совсем не умно. И такая глупость не может проходить безнаказанно, только этим путем мы и поучаемся чему-либо.
Сегодня же узнала ошеломляющее известие: Кареев и Гревс ушли с курсов и из университета. Они в числе тех профессоров и приват-доцентов, которые «уволены» заодно, так сказать, со студентами после второй забастовки.
В Карееве мы теряем «имя», в Гревсе – человека. Как человек, и как профессор даже, Кареев для нас был малозначителен; за все четыре года я не припомню ни одного случая, чтобы у нас с ним были оживленные отношения, чтобы ему аплодировали, как Гревсу. Я бы хотела у него заниматься, но, боясь его тяжеловесного многоречия, у меня, право, не хватало мужества на подвиг – выдержать с ним даже получасовую беседу, хотя он и любезен вообще в обращении, но холоден. Весь ушедший в книги, в ученость, человек, составивший себе имя, – он только и замечателен этим. А как живое существо – он недоступен нам.
Гревс – наоборот: большая потеря для курсов, как незаменимо умелый, одушевленный преподаватель, учитель науки и руководитель семинария. Магистрант, еще без всякого «имени» (да вряд ли он и составит его: он не отличается талантливостью), у нас он был уже значительным лицом: к своим лекциям и занятиям он относился всегда с большою энергией и любовью; он стремился сблизиться с нами, сплотить нас в кружок, читая ежегодно вступительные речи о значении науки, которые жадно слушали не одни его слушательницы второго курса, – все это придавало ему большое значение среди наших профессоров. Правда, его многие упрекали в холодности, в исключительности отношений – «хорош лишь с теми, кто у него занимается». Я, лично не зная его, замечала у него всегда некоторый недостаток во вступительных речах: говоря о значении науки, вместо того чтобы обрисовать нам значение различных семинариев – не призывая нас к работе, – он, казалось, находил единственно нужное для нас только в одном своем убеждении, что было уже странно, так как странно было бы всем 200–300 сразу усердно окунуться в море Средневековья; поэтому отчасти я и не входила в сношения с ним. Странно тоже, что он, постоянно твердя нам о Фюстель де Куланже, – ни разу не упомянул о Васильевском, своем учителе, о котором по смерти написал очень симпатичную статью в «Журнале Министерства народного просвещения». Я даже не знала, чей он ученик, – это мне сказала Е. Н. Щ-на, и на мое удивление, отчего он никогда не упоминает нам о нем в своих речах, ответила очень резко… Да, очевидно, нет идеала на земле.
На днях я кончила свой реферат о М. Стюарт. Думаю, что во всяком случае тон взяла верный, и питаю честолюбивую надежду, что исполнила работу удовлетворительно. Хотя, по сравнению с моей работой, которую мне нынче пришлось исполнить у Л.-Данилевского, – сущая игрушка, просто пересказ содержания «Histoire de règne de Marie Stuart» Philippson[138]. Вся моя забота была о слоге, а он у меня плох, совсем не умею писать… Вот то ли дело письма Плиния Младшего! Как обработаны, как тщательно отделаны! Я от них в восторге, хотя вовсе не в восторге пред предстоящим экзаменом.
Что такое жизнь? Жизнь есть творчество, – ответила бы я, если б мне кто-нибудь задал такой вопрос. Творчество – непрерывное, в нем радо