сть, в нем счастье… Самое высшее счастье – обладать творческою способностью в области духа; в этом нечто священное – более священное, нежели все чудеса природы, которыми верующие доказывают существование Бога. Есть нечто невыразимо-прекрасное в минутах вдохновения, когда фантазия разгорается и уносит далеко-далеко.
Мне пришлось пережить только раз в жизни подобную минуту: я была на втором курсе и писала конец одной сказки, посвященной вопросу о смысле жизни. Я сама не помню, как меня охватило это удивительное настроение, но знаю, что лучше этих минут я ничего не переживала. И когда я кончила – точно спустилась с неба на землю.
Смотрю сегодня на милое личико своей племянницы – и мне так живо представляется радость матери при виде своего ребенка, при его постепенном росте, его попытках говорить, его медленное знакомство с миром. Нам доставляет наслаждение воспроизвести себя в другом существе и видеть, как оно переживает ту часть жизни, о которой мы сами не в состоянии помнить…
Воспроизведение жизни везде – в природе, в человечестве – есть простейший и всем доступный дар творчества.
Завтра свадьба Тани с Д-сом. Соединение двух родственных душ, двух туманных мистиков, двух больных детей нашего болезненного времени, полного всяких аномалий. Будет ли она с ним счастлива, как думает? Ах, отчего так мало на свете сильных духом, отчего так мало героев, отчего так мало борцов за идеи?! Отчего?!
Из всего курса римской литературы я прихожу в восторг только от поэмы Лукреция «De natura rerum»[139]. Это гениальное произведение! Какая мощь мысли, какое величие и истинная скорбь разлита в нем! Если б я застрелилась, то не иначе как с этою книгою в руках…
Felix quod potuit rerum cognoscere causas
Atque metus omnis et inexoribile fatum
Subiecit pedibus strepitumque Acherontis avari.
Мрачное и глубокое познание, познание природы, отрицающее всякие религиозные прикрытия, – человек смело подошел к завесе, отдернул ее, – все увидел, познал и… не нашел в этом ни радости, ни счастья, прежняя вера разлетелась, как дым, но и лицом к лицу с познанием – человек не удовлетворился…
До чего все старо в мире! То, отчего стреляются теперь, – сказано уже тысячелетием раньше…
Мне скучно, бес…
Все антиномии Канта сразу выскочили из головы при известии об осуждении Дрейфуса[141].
Что теперь?! Совершилась величайшая историческая несправедливость! Позорное обвинение остается в силе… да падет на голову этих подлецов-судей вся кара земли и неба! Право, – после этого если и стоит жить, то разве лишь для того, чтобы бороться во имя торжества правосудия. И что за дело обвиненному, если его приговорили к 10 годам заключения вместо пожизненного?!
Осудить – после самоубийства Анри, после того, как были опровергнуты все показания против Дрейфуса, после официального заявления Германии, после разоблачения всех темных сторон и злодейских махинаций этого дела – осудить! Ничем иным не может быть мотивировано это осуждение, как только боязнью судей-офицеров – оправданием Дрейфуса – осудить своих генералов, «честь армии». Что должен переживать несчастный, его семья, Лабори, Деманж[142], Золя, благородный писатель, который так доверчиво и преждевременно-радостно приветствовал пересмотр? Совершенно справедливо г-жа Дрейфус говорила: радоваться еще рано!
«Новости» или лекции? Там – стенографический отчет, а тут – интуиции, субстанции, антиномии, категории… Право, я не в состоянии буду сдать экзамен, до того меня взволновало это событие, хотя из предыдущего № уже можно было предвидеть исход. И точно нарочно! До экзамена остается один день, а у меня повторен всего 21 билет из 59, причем труднейший отдел остается за флагом – весь Кант…
Вот два месяца, изо дня в день, с напряженным вниманием читаешь газеты… Неужели же правосудие остается побежденным, неужели на пороге XX столетия история Франции будет заклеймена преступлением?! Справедливость! – вот моя религия, религия справедливости! С самых ранних лет, первое, что стало выделяться в моем сознании, – была справедливость. Во имя ее я отстаивала и боролась за свое человеческое право образования; во имя ее выносила массу всевозможных неприятностей с родными, когда видела угнетение слабого сильными; во имя ее – протестовала вместе с товарищами в первой студенческой забастовке; во имя ее – отстаиваю и буду отстаивать права человеческой личности. И все, что нарушает эту справедливость, малейшее посягательство на мою богиню, нарушение священных прав ее – возмущает меня до глубины души. И теперь – как же я могу быть спокойна, когда совершилось такое вопиющее, такое безобразное нарушение всех ее начал! Нет!
Конечно, Введенскому нет никакого дела до таких рассуждений, и он с логической точки зрения прав, если поставит мне двойку. Но ведь жизнь-то построена не на одной логике.
Да, немалое требуется мужество, чтобы жить на этом свете! Я бы не прочь умереть, – с условием достоверного знания того, что меня будет ожидать после смерти. Если бы оказалось хоть на йоту лучше, чем здесь, – умерла бы с радостью, сию же минуту.
Дрейфус осужден; а тут – перед глазами программа: почему субстанцию можно назвать монадой? Что представляет собою монада??
Сегодня сдала философию. Отвечала о формулах нравственного закона – хорошо, но гораздо хуже, нежели знала на самом деле, даже на один из вопросов, касающихся гносеологии Канта, совсем не ответила. Введенский поставил 4. Он был болен и поэтому экзаменовал небрежно. К сожалению, я была лишена того спокойствия духа, которое мне необходимо для занятий… и чуть было не сказала об этом Введенскому. Стыдно было перед ним за свое незнание, но поделать с собой ничего не могу. Способности, должно быть, плохие у меня. Где та быстрота соображения, острая проницательность суждений, уменье сразу схватывать и приводить в связь однородное… где все это?.. Способности! Что они у меня есть, доказывается, впрочем, тем, что я, несмотря на сильную неврастению на первом курсе, все-таки сдала экзамены в общем на 4, на втором – на 41/2 (Скриба врет, впрочем, баллы, наверное, выше), на третьем – на 5… Мне просто смешно писать эту градацию баллов, которую Скриба предупредительно сообщил мне, едва только мы увиделись после лета. Я его и не спрашивала, но он добросовестно сообщил, что мне экзамены – разрешены, ибо у меня в общем итоге балл более 41/2 – признанного балла нашими учеными мужами для допущения к экзаменам тех дерзких, которые подали прошение без медицинского свидетельства. Как глупо, как глупо!
Да, осуждение Дрейфуса отзывалось на моих занятиях, и теперь мне досадно за такой непростительный промах на экзамене; но… в то же время – дело Дрейфуса слишком великого значения, чтобы я не проводила драгоценных часов накануне экзамена за газетами, вместо повторения лекций. Немудрено, что, когда я шла на экзамен, – у меня вместо стройной системы был хаос, хаос знания, не приведенного в систему, от которого я сама первая отвернулась с ужасом.
Сегодня – только что сдала экзамен – бегу вниз, на столе лежат «Новости», и там защитительная речь Деманжа. Читаю ее с замиранием сердца – все окружающее как бы не существует для меня, и когда спросил кто-то – сдала ли экзамен – я даже удивилась.
На этих днях получила письмо от Ч., который пишет, что интересуется Таней, – она существо необыкновенное, оригинальное, сфинкс, влекущий к себе. Грустно даже стало, как подумаешь – до чего люди любят строить себе воображаемые существа! Утонченный, индивидуальный эгоизм, на подкладке изящных искусств – вот истинная сущность Тани, вот ее сокровенное «я». Она, правда, много выстрадала, но из этого страдания унесла не любовь к несчастным, не горечь негодования, а одно страстное желание личного счастья; желание, в сущности, вполне законное, но у нее возведенное на степень какого-то культа, утонченного до болезненности, со страшными следами надломленности. Она создана, чтобы так прожить, о чем сама говорила мне: «Я знаю, что не проживу долго, и хочу в данное время, которое мне дано судьбою, – испытать счастье». И смотря на ее наружность – я невольно молчала и не возражала ей: да, пожалуй, она долго не проживет! И она права, стремясь к наслаждению, – отчего ж? – ведь от жизни надо брать все, что она может дать. Ах, Таня, Таня! Если бы ты могла любить меня, как я тебя! если бы ты на минутку вышла из своего индивидуализма и была способна понять чью-нибудь душу, кроме своей собственной!
Нет, не суждена мне дружба ни в родственном кругу, ни в товарищеском… Несчастная странница – одинокая душа – чего же ты ищешь?!
И невольно приходит в голову сюжет для повести или рассказа… Содержанием книжки служило бы все пережитое за эти годы: знакомство с миром науки, потом – искание чего-то, неудовлетворенность, потеря веры, знакомство с Неплюевским братством, описание этого уголка, где жизнь построена на идеальных основах, наконец, – ясное сознание невозможности какой бы то ни было веры, двойственное сознание – привязанности к этим людям идеи, и невозможность вполне слиться с ними – приводящая к самоубийству над книгою Лукреция «De natura rerum». Это было бы в своем роде «Годы странствования», но не Вильгельма Мейстера, а никому не ведомой курсистки.
Мне страшно сделалось, когда я увидела, какую волю дала я своей фантазии. Еще рассказ небольшой написать – позволительно, – но чтобы потратить столько времени даром, чтобы написать нечто большее, нежели рассказец, – это уж никогда! никогда! И всего досаднее, что разыгравшаяся фантазия отрывала от занятий, от философии и уносила далеко-далеко, действительно – «в мир идей».