ные замки… И вместе с тем я гораздо более интересуюсь женским вопросом во всех его ступенях, нежели на одной какой-либо частности; моя мысль всегда стремится к политическим правам женщины, не успокаиваясь на одном высшем образовании… Невольно подымается в груди горькое чувство негодования на ограниченность свободы женщины, ее прав.
Мне душно, мне хочется простора, широкой деятельности. Моя натура никогда не уляжется добровольно в узкие рамки жизни, разве жизнь сама ее уложит, и это, конечно, вероятно. «И погромче нас были витии», а ты чего носишься с широкими планами, вечно думаешь о больших задачах!
Весь день сегодня в беготне. Все наши разъезжаются с каждым днем, дело же с адресами Гревсу и Карееву стоит, и я написала решительное письмо к Д-аш, заявив, что все хлопоты относительно художественной стороны обоих адресов могу взять на себя и найду художника. Где, какого? – я еще не знала, но знала, что найду, так как надо найти.
У меня уже раньше сложился в голове проект адреса Карееву, сегодня передала его кому следует и побежала искать художника.
Сейчас только что вернулась с товарищеской вечеринки… Что же написать?
Собралось нас человек 40. Прежде мы с трудом помещались в маленьких аудиториях, теперь же – совершенно свободно в ботаническом кабинете: исключенные – партия «крайних» – в большинстве не пришли, и вот «обломки» собрались здесь в последний раз. Речей не говорили. Я сначала намеревалась сказать о женском вопросе, о курсах, о нашей обязанности всегда и всюду являться защитницами и поборницами прав женщины, но когда пришла и увидела общее настроение – решила не говорить ничего. Вечеринка носила действительно простой, симпатичный, с виду совсем задушевный характер.
Мы собрались вместе – в последний раз. Я немного отвлекала себя от грустных мыслей тем, что собирала подписи для адресов, но скоро это было кончено, и… я осталась одна. Все собравшиеся – за исключением двух – были мне симпатичны, к ним я чувствовала дружеское, хорошее отношение, но… душевной связи не было. Одиночество развило во мне глубину чувства, вдумчивость и поэтому большие требования к людям, бо́льшие, нежели они могут дать.
Но я уже привыкла не думать о своем «я», и теперь мне все-таки хотелось произнести страстную речь «к товарищам», победить их силою своего слова… и вдруг насмешливый скептицизм шепнул мне в ухо: будто и впрямь можно? – в несколько минут людей вновь не воспитаешь, и если им покажется страстность – фразами, а женский вопрос их интересует не так глубоко, как тебя, – то стоит ли тратить слова зря?.. И какая-то смутная уверенность говорила во мне, что я когда-нибудь непременно это скажу, не устно – так в печати, и они, мои товарки, все-таки услышат о моих мнениях.
Да, будь у меня литературные способности – это мне доставляло бы большое нравственное утешение в моем одиночестве. Во мне уже нет острой, щемящей тоски, мучившей меня последние годы жизни дома и на курсах; острое неврастеническое состояние, очевидно, немного улеглось; мне физически лучше, и я отношусь к своему одиночеству трезво и спокойно ясно. И как опытный анатом произвожу я теперь вскрытие своей души…
Первые годы моей молодости прошли в тяжкой нравственной и физической неволе, последующие – тоже не принесли мне счастливого настроения, сознания полного, глубокого нравственного и умственного удовлетворения, чудной гармонии ума и сердца, – что ж, могу ли я из-за этого со злобою смотреть на мир? – И с грустной улыбкой смотря на окружающих, я думала: твое «я» так ничтожно в сравнении с великим мировым целым, – ты такая маленькая частица его. Вот почему в единении лежит сила: она малых в отдельности соединяет в одну большую величину. Великие умы и в одиночестве велики сами по себе.
Эти грустные мысли лишили меня возможности подходить к тем группам, где шли веселые разговоры, – таких, впрочем, было немного, и я, по старой памяти, решила беседовать с Д-ди. Вскоре Д-аш прервала общий разговор, предложив чокнуться с теми, которые скоро уезжают; их нашлось девять человек, – преподавательницы гимназий, на частные места или домой. Вина, конечно, не было, смеясь чокнулись стаканами чая. После затеяли пение, оно удалось плохо, но все же слушали. Товарищи уже незаметно расходились, осталось человек 20. Д-аш опять позвонила и произнесла небольшую речь, отчаянно путаясь в словах, о том, что мы, собравшись здесь, все же не относимся дурно к «известной партии», не пожелавшей в большинстве быть с нами, и поминаем добрым словом Б. (кассиршу), К. и С. (бывших депутаток, исключенных без права поступления). Все молчали, только одна заплакала, отвернувшись к шкафу… Мне вдруг вспомнилась Надя «Бибиша», теперь – учительница в школе. Милая, хорошая девушка, с душою честною и открытою; четыре года назад мы в этот день все мирно сидели под общей кровлей интерната, не предчувствуя, как печально будет наше вступление в жизнь.
Да, на нашей вечеринке было оживление, но не было того торжественного, приподнятого настроения, которое, несомненно, явилось бы, если бы мы собрались в полном составе, с профессорами, если бы говорились интересные речи. Наше собрание было назначено лишь сегодня утром; обед, сначала предполагавшийся с профессорами Гревсом, Кареевым, Введенским, Котляревским и Шляпкиным, – провалился, так как они несочувственно относились к ресторану. На курсы мы не хотели приглашать их, так как тогда приглашение директора становилось неизбежным, а из-за этого пропала бы вся прелесть вечеринки – он явился бы посторонним элементом. Устроить же вечеринку в частном доме при современном положении дел нельзя было вовсе, – никто, конечно, не дал бы своей квартиры. Вот почему мы и принуждены были собраться одни, без профессоров, 40 человек, – с сознанием грустных событий и на этот раз явно разрозненные.
Ни у кого во весь вечер не было хорошо на душе, если вдуматься глубже, все знали, что в последний раз видятся вместе…
Всем товарищам, всем вам говорю искреннее пожелание – сделать возможно больше добра, внести больше света в тьму провинции – и иметь побольше сил для борьбы со злом. Прощайте! Все вы так никогда и не узнали меня, но – вы одинаково со мною стремились к свету знания, и все одинаково дороги мне… Время нас соединило на четыре года, оно нас разделяет теперь, оно же и вновь соединит. Чрез сто лет оно не только давно вычеркнет всех из ряда живых – оно загладит и память о нас. Да, интересно бы знать – о ком из нас она останется?
И вот сказывается несвобода женщины. Мужчины могут строить широкие планы, мечтать о будущем, им принадлежит политическая власть. Нынче, напр., окончил в университете брат нашей Нольде и поступил в Министерство иностранных дел; ему предстоит блестящая будущность, – он очень способен, умен, имеет связи. Он может шире мечтать о своей деятельности, и такое самосознание много помогает при работе.
Мы же – можем двигаться только узкими, ограниченными путями, – и вот почему у нас не может быть такого широкого политического горизонта мышления: у нас нет дороги к власти, мы все-таки в конце концов – рабы.
Мы – существа без прав, без широкой перспективы наши пути, – как покорно введенные в хомут лошади, должны плестись по узкой колее…
Не так еще обидно быть женщиной в России, при монархическом неограниченном правлении. При парламентском строе я чувствовала бы просто кровное оскорбление, неизлечимую душевную рану от сознания невозможности действовать на пользу страны – только потому, что родилась женщиной.
Будь я свободна – у меня могли бы создаваться иные планы относительно педагогической деятельности; я знаю, что я выдвинулась бы из среды педагогов – кончи я курс студентом, а не курсисткой. А теперь самое большее, на что я могу надеяться, – это сделаться начальницей гимназии – и только. Влиять на жизнь глубже, сильнее – переработкою всего учебного строя, его главного основания – мы не можем, так как нас никогда не назначат членом совета каких-нибудь комиссий для пересмотра программ, и мы принуждены вечно изворачиваться как белки в колесе, чтобы в отведенных нам узких рамках деятельности – сделать нечто такое, что исправляло бы основные недостатки системы. Сколько уже тратится сил на устранение этих недостатков, но непроизводительно, а почему? – Потому что господа мужчины считают себя непогрешимыми авторитетами в области мысли, и благодаря их косности, их невежеству, их рутинности – у нас вся учебная система ни к черту не годится, наше просвещение движется еле-еле, точно арба какая с отчаянным нестройным скрипом немазаных колес, и люди в ужасе от этого скрипа затыкают уши и жмутся, не хотят ни смазать колес, ни придумать новый экипаж.
Я уверена, что в будущем в России роль женщины будет интересна: в стране утвердится мысль о высшем женском образовании, и явится целый ряд женщин, способных к участию в управлении страною. Что тогда придется делать с ними, если в России будет введена конституция? И если мы будем вновь унижены отнятием у нас этого драгоценного права, – неужели мы сдадимся без борьбы?
Нет! нет, товарищи! Если мне жизнь поставит veto на работу, – то пусть останется этот дневник и послужит памятником моего самосознания.
На адресах Гревсу и Карееву вчера подписались: Левенец, Мерц, Н. Диомиди, А. Коробицына, С. Платонова, А. Шаповалова, А. Сулим, Е. Дьяконова, В. Васильева, Ю. Малюга, В. Докучаева, А. Бакулина, Л. Обломкова, Л. Уварова, В. Резанцева, И. Стрекалова, В. Николаева, М. Хаскина, Ел. Афанасьева, О. Чернышева, Н. Карпинская (только на адресе Гревсу), М. Левдикова, А. Савицкая, А. Тихонравова, Завадская, Тургенбекова, Т. Казакова, И. Уткина, О. Добиаш, Прохорова, Котляревская, Красильникова, Н. Нилло, А. Мелентьева, Е. Матерно, О. Виноградова, З. Чернякова, Бурэ; четыре человека – Ступина, Кремлева, Киселева и Исаева – не подписались, так как часто бывают на курсах. Значит, на вечере было 42 человека.