Никто не возразил против проекта адреса Карееву, и он был принят молчаливым согласием всех присутствовавших, причем привычка Д-аш первенствовать дошла до смешного: когда всех присутствовавших надо было ознакомить с моим проектом этого адреса и вообще сообщить о предполагаемом внешнем виде адресов – она, с моих слов, развязно начала сообщать присутствовавшим об этом, хотя сама хорошо ничего не знала, и только под конец просила меня объяснить подробнее. А проект адреса она просто взяла у меня, говоря, что сама прочтет его: «Мне сделать это будет удобнее, нежели вам». Я только усмехнулась и плечами пожала – до каких мелочей может дойти честолюбивый человек! Она сама не понимала, как это было смешно с ее стороны читать то, что не она писала, не будучи никем уполномоченной брать у меня бесцеремонно мое же создание…
Адрес Гревсу до сих пор еще не составлен, несмотря на то что давно бы надо сделать это. В сравнении с ученым слогом Д-аш – адрес Карееву написан так ясно, просто и кратко, что не только никто ничего не возражает, но даже мне самой иногда кажется, не чересчур ли это просто, – не лучше ли было бы написать иначе, более изящно? Адресы эти стали моим детищем… Я не могу доверить никому переговоров с Шнейдер. Третьего дня Ки-ва ходила вместо меня, но она так грубо не поняла идей художницы, что передала все в извращенном виде, и мне стоило немалого труда среди этой путаницы понять истинные мысли художницы.
Заказала сегодня диплом, по счету 59; 22 (с математичками) – кончили весной, 37, значит, – осенью. А всех нас было принято на первый курс – 150 человек исторического отд. и 50 математичек. Допустим, что ушло 40 человек, все-таки осталось – 160. Где же остальные 100? Исключены, ушли после этой истории.
Надо спешить с приведением в исполнение планов, над которыми я давно думала…
Сперва я решила поехать в деревню, заниматься физическим трудом, изучать народную жизнь, заниматься с крестьянскими ребятами, отдохнуть – и так жить, до весны, а потом уехать за границу. Приведение в исполнение этого плана затрудняется только тем, что у меня нет ни одного знакомого помещика, не к кому ехать в имение, а забраться в глухую деревню и жить по-крестьянски, да еще учить детей без надлежащих «разрешений» – это значит наверняка подвергнуть себя надзору бдительной ярославской полиции.
Другой план – делать попытки проникнуть на поприще юридическое. Подать прошение на Высочайшее имя Государыне Александре Федоровне о разрешении сдавать экзамены параллельно со студентами-юристами. – Этот план, разумеется, не столько практический, сколько теоретический: мне не разрешат никогда быть адвокатом, но к небольшому ряду женщин, добивавшихся этого права, – пусть прибавится еще одно имя. Надо быть хоть застрельщиком, если судьбою не суждено принять участие в настоящем сражении. При этом нельзя забывать, что уже 30 лет назад три женщины добивались высшего сельскохозяйственного образования. Им было отказано. Через 30 лет вопрос не только поднят, он уже решен в утвердительном смысле, и скоро возникнет Сельскохозяйственный институт. Так и здесь. Отчего же не проложить женщине новый путь?
Или: ехать за границу теперь же, на осенний семестр – запасшись, конечно, рекомендательными письмами профессоров. Затруднение только одно – денежное, так как я ничего не хочу просить у матери.
Или: остаться здесь, практиковаться в школах и продолжать занятия по русской истории у Лаппо-Данилевского. Это – самый простой, не представляющий никаких затруднений план; практически даже очень полезный, так как дает мне возможность приобрести необходимый педагогический навык. И на этот раз препятствием является только моя личная воля.
Я всегда говорила, что для меня по окончании курса не так будет важен вопрос «что делать», а «как делать», так как я уже при поступлении решила быть народной учительницей. Теперь же оказывается не то: мои воззрения на религию делают для меня невозможным не только поступление на казенное место, но и открытие собственной школы в селе, где так близко приходится сталкиваться с «батюшкой» и чуть ли не быть под его надзором!
Вот и еще план: открыть частную гимназию в Ярославле, с солидною программою и с педагогическим персоналом исключительно из курсисток. Такая гимназия необходима, так как у нас всюду раздаются жалобы на недостаток вакансий в обеих гимназиях, конкурс с каждым годом увеличивается. Дело только в деньгах… А было бы хорошо, очень хорошо.
Словом, я в конце концов очутилась в затруднительном положении. Изобретательный ум создает один план за другим, – точно утешить хочет за то, что по окончании курсов все-таки являешься не вполне свободным человеком.
На днях, в приемный день, я отправилась к министру юстиции, как к высшей инстанции для выяснения вопроса, хотя и знала заранее, что мне будет наверное отказано.
Никогда в жизни я не бывала ни в каком министерстве. Поднимаясь по лестнице большого дома Министерства юстиции на углу Екатерининской улицы, я ясно ощущала ту атмосферу казенщины, казарменности, которую мужчины с таким необыкновенным искусством вводят всюду, где только простирается их власть. Поднявшись во второй этаж, на длинной площадке я заметила, как одна из дверей была отворена и из нее входили и выходили одетые в полную форму чиновники… – Где приемная? Мне сказали – здесь, и я прошла в эту же дверь. Высокая комната в одно окно была полна народом. В следующей большой комнате было несколько дам смиренного, запуганного вида с прошениями в руках; все они были немолоды, иные стары. За столом сидел молодой человек и записывал фамилии. Пришлось сказать ему свою. Несколько мужчин сидело у стены на стульях, другие ходили по комнате и разговаривали. Я встала у дверей. Ни один из сидевших не тронулся предложить мне свой стул. Очевидно, здесь, в присутственном месте, эти господа забывали свою пресловутую «вежливость к дамам» и, видя в них только смиренных просительниц, не стеснялись. Среди сидевших в мундирах я заметила одного молодого, миловидного брюнета во фраке и почему-то подумала, что, наверно, он умеет ухаживать за барышнями, а вот здесь, небось, – сидит и не уступит места.
Я с любопытством наблюдала. Мундир, некрасивый, одного покроя, придавал всем чиновникам какой-то однообразный, казенный вид: это были точно ходячие присутственные места. У всех плечи спускались почти под прямым углом, у всех мундир сидел безукоризненно, как на манекене, и шпага сзади чинно вытягивалась. Полная невежда в чинах и знаках звездочек на погонах, я и не знала, конечно, кто именно представлялся министру.
Высокая комната с серыми обоями, казарменная мебель вдоль стен, серый свет петербургского осеннего дня и эти казарменного вида люди – все это, вместе взятое, производило угнетающее впечатление. Передо мной вдруг раскрылась незнакомая доселе страничка жизни – чиновничество и, как свежему человеку, – показалась невыносимой. Я с гордостью сознавала, что происхожу от людей независимых, что и братья мои, по своим склонностям, не годятся в чиновники, и ближайшие родственники – тоже не имеют в среде своей чиновников.
У дверей к министру стояли вытянувшись два курьера с медалями. Один из чиновников бегал с какою-то запиской, суетился и наконец подлетел ко мне. «Вам что угодно? подать прошение?» – «Нет», – отвечала я. – «В таком случае, о чем же вам нужно просить министра?» Мне не хотелось говорить этому господину о своем личном деле, но видела, что иначе нельзя. – «Мне нужно знать, позволено ли будет сдавать в России государственный экзамен по юридическим наукам». – «В таком случае вам лучше обратиться в Министерство народного просвещения». – «Нет, кроме того, мне важно знать, возможна ли будет какая-либо практика», – возразила я. Чиновник молча улетел к следующей даме.
Дверь отворялась и затворялась, в нее входили разные люди, но толпа судейских все ждала. Вдруг бегающий чиновник с бумагой опять подлетел к мужчинам и начал их выстраивать полукругом. Мне было смешно и странно видеть этих взрослых бородатых мужчин, которых устанавливали, как школьников, и вытягивали полукруг ровнее, а они – повиновались, как автоматы. Наконец выстроились. Дамы же остались сидеть (я уже перешла к ним в большую комнату). Все затихло. И от этой тишины у меня невольно замерло сердце. Мне было смешно.
Вот оно, – вот эта игра с психикой человека; как это все действует даже на человека независимого, философски настроенного; что же говорить об этих бедных просительницах, об этих несчастных чиновниках? Это так действует, развивает такое благоговение к власти, что человек гораздо легче ей подчиняется, а власти только того и нужно. Она импонирует, она господствует.
Вдруг двери распахнулись, и быстрою походкой вышел Н. В. Муравьев в сопровождении двух чиновников. Он начал обходить с ближайшего молодого человека; задал ему вопрос; я услышала слово «следователь», вопрос: «которого участка?» – затем видела короткий поклон министра, и молодой человек с поклоном удалился. Так было и с следующими. Походка министра, при высокой, видной фигуре, его властная манера говорить, короткие, быстрые вопросы – все так и говорило, до какой степени он проникся сознанием своей власти, до какой степени отожествлял себя с нею. И две фигуры сопровождавших его чиновников, подобострастно наклоненные вперед, точно ловившие каждое его слово, и с записками в руках, и этот безмолвный полукруг чиновников, вытянутых в струнку, и эти бедные просительницы – были для него вполне соответствующей декорацией… Шла власть неумолимая, твердая и старалась окружить себя подходящими атрибутами.
«Откажет! – думала я, – нечего и спрашивать!» Но уходить было невозможно. Министр все приближался к концу полукруга, где стояла я. Вот он подошел к молодому человеку во фраке, совсем близко от меня, и отрывки разговора можно слышать ясно. – «Я явился сказать вашему высокопревосходительству, что все заявленное обо мне… ложь…» – тихим взволнованным голосом заговорил проситель. Министр не дал ему продолжать: «Позвольте… вы уже на втором месте… и о вас я снова слышу жалобы… вы ни с кем не можете ужиться». Молодой человек перебивает, возражая что-то, я не могу разобрать его слов… но рука властно поднимается: «Позвольте!.. итак, я не могу принять вас более на службу по Министерству