юстиции; а пособия в виде выдачи годового оклада жалованья – нигде и никогда не выдается при таких случаях». Короткий поклон, и молодой человек проходит мимо меня, лицо его спокойно, но – почем знать? – какую бурю унес он в душе? каково чувствовал он себя после двойного отказа: не выслушали его оправдания и не дали денег? Очевидно, и то и другое было для него не существенно важно. Но я вспоминаю, как этот же самый субъект сидел передо мною, и чувствую вдруг некоторое удовлетворение, что один из этих имеющих преимущества перед женщинами и так явно их здесь высказывавший – свержен, лишен части своих прав и уходит побежденным. Виноват ли он или нет, – трудно сказать; его миндальная физиономия не внушает доверия, министр же судил таким тоном, как будто бы сам он – непогрешим.
Стоявшая со мной дама просила его о помиловании, и он тотчас же отпустил ее и обратился ко мне. Несколько путаясь от желания высказать как можно короче – я спросила его о юридическом образовании женщины и возможно ли применить свои познания к делу. – «На это я могу вам ответить справкой из закона, по которому женщинам запрещается заниматься адвокатурой. Кроме того, этот вопрос рассматривался в комиссии и был решен отрицательно». Я сочла нужным объяснить ему, что спрашиваю потому, что осенний семестр начинается за границей и тратить даром время на изучение юридических наук мне бы не хотелось. «Вот, можете сами справиться в законе. Во всяком случае я бы вам не советовал», – закончил разговор министр, направляясь к другой даме. Я поклонилась и вышла.
На душе было смутно, скверно и тяжело от сознания своей зависимости, своего рабства… «Запретили»… Мужчинам легко решить этот вопрос. Но отчего запретили? – Потому что мы – женщины? – и в эту минуту я готова была ненавидеть свою любовь к родине, удерживающую меня здесь. Она одна мешает мне переменить подданство, уехать в ту страну, где женщина наиболее свободна.
Мне вспомнились образованные крепостные. Не в таком ли положении отчасти находимся и мы? Недаром же нам не дают изучать права.
Вчера вечером скончался М. Н. Капустин. Я была сегодня на панихиде… Лицо покойного нисколько не изменилось. Вот он лежит спокойный, неподвижный, – и та рука, которая подписала разрешение на моем прошении о поступлении на курсы, – уже не шевельнется более. С каким-то невыразимо глубоким чувством смотрела я на лицо умершего; мне вспоминалось близкое прошлое, всего за четыре года назад, вспомнился мой разговор с ним, – и все тяжелое время перед поступлением на курсы. Чувство благодарности живо в моей душе, хотя и сознаю, что Капустин, в сущности, обязан был принять меня на курсы и он сделал только то, что должен был сделать; но его два письма к матери, его старания добиться ее согласия – все это глубоко тронуло меня, и я никогда в жизни не забуду светлый, благородный образ действия Капустина.
Согласно последней воле покойного, на гроб не возлагается венков, но они все-таки есть и сложены сбоку, у стены; среди них и от университета, и «от профессоров, администрации и слушательниц В. ж. курсов».
У меня всегда было желание иметь его фотографическую карточку с автографом; но этому желанию, как и многим моим сильным желаниям, не суждено было осуществиться. Два года назад, на акте, я лично просила Капустина дать свою карточку – он любезно согласился и потом, конечно, забыл. Теперь приобрету сама его портрет и поставлю на свой письменный стол.
10-го, вечером, в Пскове я гуляла с Л-тиным и рассказывала ему свое поступление на курсы. Я никогда и ни с кем не говорила об этом – и вся взволновалась, и тяжело было мне вновь коснуться душевной раны; и оказывается, в это время М. Н. уже умирал… И всегда у меня было какое-то предчувствие, что с окончанием курсов – кончится и жизнь того, с кем связано так тесно мое поступление на них…
Спокойствие смерти… Хорошо оно, когда человек умер, прожив жизнь недаром… Капустин… не знаю о нем как об администраторе, но для наших курсов он сделал много. Сколько курсисток обязаны ему своим приемом сверх комплекта! при нем число слушательниц дошло до 900 с лишком – немного не хватало до прежней цифры.
Он умер; но что ж? Ведь мое благодарное чувство к нему умрет со мною. Это своего рода молитва… Поклонясь гробу – я перекрестилась… зачем?
Завтра надо пойти на вынос.
Смерть вызывает на размышления о бессмертии души. Если оно есть, то представление о загробной жизни у нас, интеллигенции, должно складываться сообразно нашему умственному и нравственному развитию. Ведь так же, сообразно своей культуре, складывали представление о рае народы всех времен. Я представляю себе загробную жизнь как высшее, непрерывное удовлетворение всех нравственных и умственных стремлений, близость того идеала, который мы называем словом «бессмертие», а верующие – Богом; глубокая гармония духа, происходящая от внутренней удовлетворенности, вечная любовь, преображение душ, совершающееся под влиянием этой любви, делает для людей доступным тот идеал братства и равенства, который недостижим здесь на земле. И эта божественная гармония, эта дивная музыка души, единение всех людей, возвысившихся, облагороженных, чуждых всей грязи, которая остается на земле вместе с оболочкой тела, – вот такое представление о блаженстве должно бы создаться у нас. Это ведь своего рода религия…
Прочла как-то в воспоминаниях Пассека[144], что Герцен в детстве был очень религиозен и с утратою детской веры – он обратил всю свою энергию, всю любовь своей души, все ее силы на служение человечеству. Я, конечно, далека от мысли сравнивать себя с таким замечательным человеком, но сущность-то души часто бывает сходна у людей. Не я одна была религиозна – и потом отказывалась от прежней веры, и не я одна обращала свои духовные силы на мысли об общем благе. Натуры не религиозные в детстве, холодные, спокойные – не могут понять этого переворота. И вот я чувствую, как мои душевные силы незаметно обращаются на работу для идеи. Справедливость – вот моя религия, вера в прогресс – вот моя вера…
Я не могу жить, как живет Ч., с ясным сознанием неспособности ответить на вопрос о причине своего существования и все-таки жить, – нет, не могу, не могу! У меня должен быть свой идеал, своя вера. В этом и сказалась религиозность моей натуры. Что ж! я от этого не отрекаюсь…
Первым шагом к осуществлению своих мыслей – была моя статья, которую я написала ровно две недели тому назад, о женском образовании, где я разбираю вопрос о средней женской школе. Теперь как раз своевременно поднять его – идут толки о реформе средней мужской школы, а о женской никто ничего не пишет. Вот я и написала эту статью в силу неудержимого внутреннего стремления – изложить свои мысли, поднять вопрос существенный, важный, необходимый. Что выйдет из этого – не знаю, но мой нравственный долг обязывает сказать то, что я считаю нужным сказать. Эту статью прочли Ч. и педагог Н. Ф. Арепьев, сказав оба, что годится для печати, последний же посоветовал направить ее в «Женское дело». Я сегодня была в редакции, передала ее А. Н. Пешковой-Толиверовой, и она обещала поместить в декабре или январе. А впрочем, вдруг не напечатают?
Я получила из Ярославля 100 руб. и внесла их как пожизненный взнос в Общество для доставления средств курсам. Мне так хотелось ко дню акта быть уже в числе членов, что прямо с почты с деньгами я отправилась в канцелярию, внесла их директору и получила квитанцию.
На курсах – большое торжество: открытие нового здания, в котором помещаются: актовый зал на 1000 человек, библиотека, большая аудитория на 600 человек, две поменьше, профессорская и инспекторская. Дом еще не был вполне готов, но зал с прилегающими к нему инспекторской и профессорской были отделаны и обставлены вполне, большая аудитория – также.
Сегодня же была назначена отправка депутаций к Гревсу и Карееву. К Гревсу, как водится, ехали все депутатки – от каждого курса по одной представительнице, к Карееву же отправили четырех неназначенных депутаток, в числе которых была я. Сбор был назначен в комнате одной из нас к 12 часам. Я пришла раньше, – вынула адресы и все приготовила к отправке. Вскоре одна депутация уже уехала, к Карееву же нечего было спешить, так как он живет на той же линии, где и курсы.
Юлинька М. принарядилась и, по обыкновению, болтала без конца. Изящная, тонкая и высокая Д. вполне подходила в качестве депутатки, и К. тоже. Я оделась в темное платье с кружевным шарфом на шее, – должно быть, было вполне корректно, так как заслужила замечание Д., что из всех их у меня наиболее депутатский вид. А между тем я никогда не была депутаткой… но смутное чувство уверенности, что я смогла бы быть представительницей и защитницей интересов товарищей, не оставляло меня. Решено было, что я скажу сначала несколько слов профессору и передам адрес Юлиньке для прочтения и передачи. Нельзя сказать, чтобы на душе у меня было хорошо. За адрес Гревсу мне нечего было бояться – он был исполнен безукоризненно с художественной стороны, и текст, хотя и длинноватый, дышал теплотою и искренностью; текст адреса Карееву был написан мною, и я ясно сознавала все его недостатки: «Николай Иванович! С чувством глубокого сожаления узнали мы, что Вы принуждены прекратить чтение лекций в университете и на курсах. Мы теряем в Вас не только профессора, выдающегося представителя науки, но и человека, в котором всегда находили сочувственный отклик наши нравственные и материальные нужды. Примите, глубокоуважаемый профессор, выражение нашей искренней признательности за все сделанное Вами для русской науки и учащейся молодежи». Написано было сдержанно, ясно, кратко и, в сущности, вполне честно, без всякого преувеличения выражая наши чувства по поводу потери Кареева, но… пожалуй, уже чересчур кратко. Кроме того, не было подчеркнуто значение его сочинений, не было сказано, что они навсегда останутся для нас источником знания и проч., – это все надо было бы сказать, да не было сказано.