И эстрада показалась мне эшафотом, а профессор – палачом.
Взойти на нее добровольно?!
Голова кружилась все сильнее и сильнее…
– Monsieur… что это?..
Стоявший рядом со мной студент, усердно записывавший все время лекцию в тетради, – обернулся с недовольным видом.
– Это демонстрация больных и лекция. Идите в приемную и ждите своей очереди.
– А нельзя… иначе?..
– В клиниках всегда так делается.
Он вовсе не был расположен давать объяснения, профессор читал, и ему надо было записывать. Все стоявшие и сидевшие кругом тоже сосредоточенно записывали каждое слово.
Я вышла из залы, прошла немного вперед и отворила другую дверь.
Небольшая комната, вся заставленная скамейками, на которых сидели больные, ждавшие своей очереди.
Маленькая худенькая женщина в белом холщовом платье и кокетливой черной наколке с лентами подошла ко мне:
– Вы опоздали к приему, номеров больше не выдают.
Из соседней маленькой комнатки выглянул молодой человек в белой блузе.
– Когда профессор принимает у себя на дому?
Молодой человек в белом исчез в комнатке; я слышала, как он спросил кого-то, потом вышел снова и посмотрел в записную книжку. – «По средам и пятницам».
– А как зовут этого профессора и какой его адрес? – догадалась я спросить.
– Dejerine.
– Сколько платят ему за визит?
– От 40 до 50 франков.
– Merci, monsieur.
Я опять была на дворе, среди этих огромных серых каменных зданий. Отчаяние, холодное, безграничное отчаяние охватило душу…
Что мне оставалось делать? Идти на прием и взойти на этот эшафот… Да ведь тут душа живого человека, все горе, все несчастье – служит материалом, вещью, с которой не церемонятся.
Нет, уж лучше пойду к нему на дом. А где взять 40 франков? Ведь этот господин не сказал, что с учащихся не берут… значит, здесь другие порядки, чем в Петербурге… должно быть, здесь бесплатно только в клиниках… Что же мне делать, что же мне делать?!
Как в тумане, не сознавая ясно, что происходит кругом, шла я домой.
На меня наезжали извозчики, звонила под самым ухом конка.
Я ничего не замечала, точно в первый раз попала на площадь Сен-Мишель.
– А, это – вы, Дьяконова! Здравствуйте и прощайте, некогда, бегу!
Навстречу мне действительно не шла, а бежала Кореневская, единственная студентка-юристка второго курса на всем факультете. Я познакомилась с ней, когда ходила подавать прошение. Веселая, бойкая, жизнерадостная особа с типическим лицом поповны.
– Куда вы?
– Иду Жанну Шовэн смотреть, – сегодня присягает.
– Как, неужели сегодня?!
– В 12 часов… в газетах было… ну, до свиданья – бегу, меня знакомые ждут там – на мосту.
Это была самая животрепещущая для меня новость. С тех пор как в палате депутатов прошел закон, предоставляющий женщинам право заниматься адвокатурой, – я все время жду – скоро ли будет присягать Жанна Шовэн, первая французская женщина-юрист, доктор прав Парижского университета. И вдруг – она присягает сегодня! А я и не знала! И поэтому удержала Кореневскую.
– Постойте, погодите минуту, ведь народу будет наверно масса, есть у вас билет?
– Да, один знакомый адвокат проведет.
– А можно попасть без билета?
– Попробуйте, кажется – трудно. Ну, до свиданья!
И Кореневская исчезла в толпе. Этакая эгоистка. Занимает у меня деньги постоянно, а чтобы оказать услугу просто, по-товарищески пригласить пойти с собой – этого нет.
Я вздохнула и посмотрела на часы. Было половина двенадцатого. В пансионе у нас завтрак в двенадцать часов, хозяйка очень аккуратна и терпеть не может, когда опаздывают.
Но присяга Жанны Шовэн стоила завтрака, к тому же и есть не хотелось…
Я решила пойти в Palais de Justice[146]. Публика толпилась у дверей первой палаты, где назначена была присяга. Я с любопытством осматривалась кругом, когда вдруг чья-то рука ласково взяла мою. Сквозь толпу пробиралась ко мне румынка, Бильбеско, красивая блондинка историко-филологического факультета – по-здешнему ès-lettres.
Я познакомилась с ней на одной из лекций. Это милая, изящная девушка, почти девочка, всегда так ласково заговаривает со мной – видно, не прочь познакомиться поближе, да кто-то мешает ей в этом, должно быть, родители. Но всякий раз, как только меня увидит, – всегда подходит, улыбается:
– Добрый день, мадемуазель!
– Добрый день! Как поживаете?
– Хорошо, благодарю. А вы?
Это уже неизбежное вступление. И хотя на этот раз я вовсе не была расположена к любезности, все же отвечала как всегда.
– Так и вы пришли посмотреть на присягу Жанны Шовэн? Мы тоже. Позвольте представить вам мою старшую сестру, медичку последнего курса.
Высокая, стройная, красивая брюнетка, ласково улыбаясь, протянула мне руку.
И вся еще под впечатлением виденного в больнице, я заговорила с ней о своем состоянии, о том, что не могу работать и т. д.
Я смутно чувствовала, что с точки зрения светских приличий поступаю, может быть, не совсем тактично, рассказывая так, сразу о себе. Но какой-то инстинкт подсказывал мне: «говори, говори».
– Будьте покойны. Я могу вам это устроить. Я дам вам рекомендательное письмо к интерну. Он очень хороший врач, мы были добрыми товарищами. Моя сестра принесет вам письмо на лекцию.
– С удовольствием. Приходите послезавтра на литературу Фагэ, амфитеатр Декарт, в половине второго, – сказала младшая Бильбеско.
Мне хотелось спросить – что это такое «interne» – как прилагательное – les maladies internes[147] – напр., я понимаю; но что бы это значило как существительное, в области медицины – не понимаю. Но постеснялась спросить. На душе стало немного легче. Неожиданное сочувствие точно успокоило меня.
А Жанна Шовэн все не приходила.
Очевидно, присяга не должна была состояться сегодня. Публика стала расходиться.
Вышли и мы втроем. На улице простились. Сестрам Бильбеско надо было идти вправо, а мне влево.
Ох, как устала писать!
И к чему пишу-то, интересно знать. Просто пробуждается старая привычка. К тому же так тяжело, так скверно на душе… не хочется ничего делать…
Ну и пишешь, точно развлечение какое, благо бумага все терпит.
Сегодня пришла, как было условлено, в Сорбонну, к амфитеатру Декарта, в половине второго… нет Бильбеско. Она пришла только к самому началу лекции Фагэ и извинилась: сестра забыла дать письмо.
Я с трудом сдержала слово упрека. Зачем?
А мне ведь с каждым днем хуже.
Вчера вечером вернулась с лекции. Прохожу коридором, на полочке для писем – два письма. Одно на мое имя от младшей Бильбеско, другое – незапечатанное на имя monsieur Lencelet, interne de médecine Hôpital de la Salpêtrière. Это и было обещанное рекомендательное письмо. Младшая Бильбеско сообщала мне, чтобы я шла туда к 9 часам утра: «Вы найдете его без труда».
Я нашла, что это очень деликатно со стороны медички – не запечатать письмо, – значит можно прочесть. Впервые в жизни пришлось мне пользоваться рекомендацией к врачу. Что бы такое она могла написать? Интересно.
Мне вспомнился анекдот, как одна барыня, ехавшая на воды, догадалась вскрыть рекомендательное письмо, данное ей русской знаменитостью к заграничному собрату: «Посылаю тебе жирную гусыню, – ощипли ее хорошенько». Барыня благоразумно не поехала на воды.
А это письмо было не запечатано нарочно, – очевидно, чтобы я могла его прочесть.
И без всяких угрызений совести я вынула письмо и прочла:
«Дорогой мсье, я рекомендую Вашему заботливому попечению мадемуазель Дьяконофф, которая страдает головными болями, головокружениями и так далее…»
Да, etc!.. Вот как врачи определяют такое состояние! Коротко и ясно.
Далее шли какие-то сообщения о каких-то книгах. Это уже меня не касалось, и я, не дочитав, вложила письмо в конверт. По общему тону письма видно было, что это был хороший товарищ Бильбеско. Наконец-то! Пойду завтра.
Постаралась встать как можно раньше, чтобы поспеть в Сальпетриер. Это мне удается с трудом: всю ночь не сплю, заснешь под утро и встаешь всегда поздно.
По обыкновению остановила консьержа:
– Вы к кому?
– …Monsieur Lencelet.
– Прямо, третий корпус направо.
Такой же домик, как и в клинике доктора Raimond’a. Только одна дверь со стеклом, над ней надпись черными буквами «parloir»[148].
Я отворила. В небольшой комнате сидела молодая женщина в холщовом платье, белом чепце и что-то шила. «Должно быть, здесь сиделки носят такую форму», – сообразила я и спросила:
– Мсье Ленселе?
– Его еще нет, мадемуазель. Возможно, вы найдете его вот там, в клинике доктора Шарко.
Эта клиника уже наполнялась народом: больные и студенты собирались. Рыжеволосая кокетливая сиделка, играя глазами, шмыгала из аудитории в комнату, где ждали очереди больные, и обратно.
– Будьте любезны, сударыня, – мсье Ленселе здесь?
– Нет, возможно, вы найдете его в приемной.
Это начинало походить на игру в прятки.
Очевидно, здесь было столько служащих, что трудно было добиться толку у кого бы то ни было, я пошла в parloir сказать сиделке, что из клиники Шарко меня послали обратно. В это время высокий старик, лет семидесяти, бедно, но чисто одетый, с гладковыбритым лицом, подошел с визитной карточкой в руках.
– Monsieur Lencelet?
– И вы к нему? Вот видите, барышня тоже ждет. Он еще не пришел.
И, заметив на моем лице явное нетерпение, – повторила:
– Сходите в клинику Шарко, быть может, он теперь там.
Я со стариком пошла туда. Опять тот же ответ… Такая прогулка из клиники Шарко в parloir и обратно надоела старику. Он устал ждать и ушел. Я оставалась еще с полчаса. Была половина одиннадцатого, столько потерянного времени, так устала, и все напрасно! И эта румынка пишет, что он приходит к 9 часам утра! Как же! очевидно, и не думает являться ранее 11…