ы понимать их. Я приходила к ним в колонию с работой, садилась, – около меня собирались женщины и дети. Я учила их шить, вязать, рассказывала им Священную историю… Ах, как они меня любили! Вы себе представить не можете, как нам жаль было расстаться! Они звали меня к себе в Африку, обещали отвести самое лучшее жилище, только бы я приехала.
Я с интересом смотрела на добрую даму. То, что она говорила, было так просто и… оригинально. Сколько народу бывало на выставке, и вот нашелся человек, который увидел в неграх не простой выставочный материал для зрелища, а существа с живыми человеческими интересами.
«Скрыл Бог от премудрых и открыл младенцам», – вспомнилось мне когда-то и где-то читанное изречение. Эта простая женщина бессознательно давала дикарям тот свет цивилизации, которым так любят оправдывать колонизаторы свои вторжения со штыками и пушками в дебри Африки. И я живо, всем сердцем чувствовала в этой женщине ту непосредственную доброту, сердечность, которой так часто не хватает умным, ученым людям, – и мне стало отраднее и легче на душе. А она продолжала:
– Да вот, что хотите, – но все равно они очень милые, эти маленькие негры. И я к ним очень, очень привыкла и ужасно жалею, что они уехали.
Она вздохнула и замолчала.
– Отчего же бы вам к ним не съездить? – пошутила я.
– Ах, что вы! это невозможно! Такое путешествие… и дорого, и боюсь я моря…
Тем временем большой чайник вскипел на спиртовой лампочке, и я предложила ей чаю.
– Ой, как хорошо… русский чай. Наш французский чай никуда не годится в сравнении с вашим! Он дорогой здесь, в Париже, и, к сожалению, не всем доступен…
– Вы здесь живете одна? – наконец решилась я спросить, считая неловким и неудобным расспрашивать, кто она такая, откуда и чем занимается.
– О, нет. У меня есть дочь – четырнадцати лет. Очень веселая и добрая, – учится в школе. Ее зовут Жанна. Я, знаете ли, даю ей религиозное воспитание, – это такая опора для женщины.
Мне всегда был ненавистен подобный взгляд на религию. Наша мать, сама не верующая ни во что, кроме денег, – держалась его с нескрываемым цинизмом, насильно посылая нас, дочерей, когда мы были детьми, в церковь, предоставляя сыновьям полную свободу совести. Но эта женщина была трогательно наивна в простоте и доброте души своей. И я спросила только:
– Почему же?
– Потому что жизнь женщины более трудна; ей нужна опора, поддержка, утешение… Все это она находит в религии. К счастью, у моей Жанны прекрасный, веселый характер, она всегда и всем довольна. Мы живем с ней в двух комнатах. Одна гостиная, другая спальня. Вот и теперь – приду от вас – как приятно сознавать, что ляжешь в теплую, нагретую постель.
– Чем же можно нагревать постель? – удивилась я.
– А кувшинами с горячей водой. Видали вы такие белые глиняные? Мы кладем их в ногах… вот постель и нагревается.
Я не могла удержаться от смеха. Здесь так холодно в домах зимою, такая отвратительная система топки: камины вовсе не нагревают комнаты, тепло только пока топишь, печки выдвижные – немногим лучше. Все мерзнут зимою, и эти усилия нации во что бы то ни стало согреть хотя постель – казались мне такими смешными.
– Однако я долго у вас засиделась, – сказала добрая дама, поднимаясь с места. – Уже скоро десять. Мне еще минут двадцать ходьбы до дому.
– Далеко вы живете?
– Нет, – тут на Avenue d’Orléans; позвольте, я вам напишу свой адрес: M-me Blanchard – 5, Rue Brézin, – написала она неверным детским почерком.
– Если что вам понадобится – напишите… Ну а теперь спать пора… Доброго вечера, мадемуазель.
– Доброго вечера, мадам.
Посещение этой дамы действительно как-то развлекло меня, и стало легче на душе.
Сегодня на лекции в Collège de France, в узком коридоре, среди массы публики, мне бросилась в глаза фигура высокой, стройной красавицы. Я узнала ее. Это была Сорель.
Помню, как четыре года тому назад, будучи уже на последнем курсе, – она вошла в нашу аудиторию первого курса, и мне показалось, точно сильный солнечный луч осветил ее. Мы тогда же познакомились. Потом она кончила, и я не теряла ее из виду; недавно слышала от кого-то, что она вышла замуж за журналиста Сореля. И теперь мы встретились здесь. Я нерешительно подошла к ней.
– Здравствуйте, Сорель, узнали меня? Мы были вместе на курсах.
Она приветливо улыбнулась.
– Как же, как же, помню… только фамилию вашу забыла.
– Дьяконова.
– Давно вы приехали сюда? Куда поступили?
– Около двух месяцев; поступила на юридический факультет.
– И я тоже думаю, на будущий год. Теперь у меня ребенок, сама кормлю, некогда. Заходите к нам, пожалуйста, вот адрес. – И Сорель написала его на визитной карточке.
Лекция началась, и мы сели в разных концах залы.
Я очень обрадовалась этой встрече: все-таки хоть отчасти свой человек. С моего курса никто не уехал за границу.
Как тянется время! Дни не идут, а ползут один за другим – ужасные, серые, тоскливые… Не хочется никуда идти. Понемногу перестаю посещать свой факультет. Он здесь убийствен: все мало-мальски интересные курсы по наукам общественным, экономическим – отнесены на докторат. На нашем первом курсе читаются только политическая экономия, история права, конституционное, гражданское право. Ни истории философии, ни энциклопедии права, как у нас в России… Мальчики-студенты – почти все сплошь буржуа, чистенькие, элегантные, практичные дельцы уже со школьной скамьи. Я пока еще не познакомилась ни с кем из них. Каждый студент юридического факультета имеет право на карточку факультета ès-lettres – в Сорбонну.
А там лекций такая масса, что растеряться можно – и не знаешь, куда идти, кого слушать.
Я первое время столько бегала по этим лекциям… Теперь напало такое отвращение ко всему, такая апатия, усталость.
Хожу на электризацию в Сальпетриер, – только не три, а два раза в неделю, – по средам и пятницам, а в понедельник как раз в этот час читает историю искусств Лемоннье. Я всегда хожу его слушать… очень люблю искусство.
Искусство необходимо мне, оно точно существенная часть моего существа.
А между тем я в художественном смысле очень малообразованна, как все русские. Но что-то инстинктивно влечет меня к старинным вещам, гравюрам, книгам, к старинному жанру… и я подолгу засматриваюсь на старую итальянскую живопись. Люблю Теньера, люблю фламандцев; люблю подолгу вглядываться в эти изображения повседневной, обыденной жизни, и воображение переносит в прошлое – воссоздает его, и люди становятся как живые. Так лучше понимаешь историю. Десятки лекций не стоят прочтения одного старинного документа, старинных гравюр. Ведь главное что? – уметь понять, уметь перевоплотиться в этих исчезнувших людей, и тогда вся эта прошлая жизнь станет понятной, а также и то, почему они жили, думали, действовали так, а не иначе.
На лекциях Lemonnier показывает массу фотографий, гравюр, книг, и я не в силах отказаться от этого удовольствия. А заниматься серьезно все же не могу… сил нет.
Чтобы хоть немножко развлечься, пошла к Сорель.
Она живет недалеко от Observatoire, – прекрасный тихий квартал, близко от Люксембургского сада. Я поднялась во второй этаж тихой улицы Leverrier – она сама отворила дверь.
– А, очень-очень рада! – все так же приветливо улыбаясь, заговорила Сорель, вводя меня в небольшой, изящно меблированный салон. – Садитесь, поговорим. Мужа нет дома, и я одна.
Я с любопытством осмотрелась кругом. Ведь я была в первый раз в парижской квартире. Большие окна, сверху донизу покрытые кружевными занавесками; мягкие диваны и стулья; ковры на полу – очевидно, чтобы было теплее зимою. Все просто и вместе с тем изящно. И сама Сорель в элегантном парижском туалете казалась еще красивее, чем прежде.
Она подложила дров в камин и жестом пригласила меня сесть к огню.
– Ну, как вы поживаете? занимаетесь? А мне так вот некогда, пока нынешний год кормлю свою девочку.
– Сколько ей месяцев? – спросила я.
– Пять. Она теперь спит, и я не могу вам показать ее. А-а-х, как я устала! Сегодня ночью она была нездорова и плакала… я до шести часов не спала…
Сорель устало потянулась в кресле… но все лицо ее освещалось улыбкой полного, безмятежного счастья. И она начала рассказывать мне о том, как встретилась с мужем, как вышла замуж. Среди ее оживленного рассказа раздался звонок, и в комнату вошел красивый брюнет с матовым лицом и чудными темными глазами.
– Мой муж, – представила его Сорель, и невольная нотка счастливой гордости прозвучала в ее голосе.
И было чем гордиться. За такого пошла бы всякая женщина. Кроме красоты, в его лице, манерах, тоне голоса было что-то неотразимо привлекательное, простое, – что-то напоминающее русского интеллигента из южан.
– Очень рад с вами познакомиться, mademoiselle; жена уже говорила о встрече с вами. Надеюсь, вы будете бывать у нас так, запросто, – не правда ли? А меня сейчас извините… Я зашел только на минуту. Где бумаги по делу Голье? там на письменном столе лежат? – обратился он к жене.
– Да, там. Так ты к обеду вернешься?
– Да. До свиданья, – протянул он мне руку и быстро прошел в кабинет.
– Извините, я сейчас вернусь, – сказала Сорель, уходя за ним.
Я осталась одна в гостиной.
Эта пара действительно могла считаться исключительной.
Они сошлись с двух концов Европы в Парижском университете, оба одних лет, оба южане; оба красавцы, талантливые, интеллигентные писатели-социалисты. Они точно созданы друг для друга, и всякий, кто их видит, – невольно поражается таким счастливым совпадением обстоятельств. Точно судьба, создавая столько несчастных браков, – решилась вдруг сделать человеку подарок – соединить мужчину и женщину, в которых бездна всяких достоинств, начиная с внешности. Счастливы те, на чью долю выпало быть таким подарком!
Я так задумалась, что и не заметила, как вошла Сорель.