Разве это жизнь?
Влачить свое существование с трудом, медленно, точно одряхлевшая старуха… Я еще так молода, а между тем жизни нет, сил нет.
Страшная тоска сжимает сердце, полное отвращение ко всему…
Передо мной на столе лежат Карл Маркс, Nietzsche – «Also Sprach Zaratustra», и я не могу прочесть ни одной строчки – руки бессильно опускаются, книга падает… Точно со мной делается нравственный прогрессивный паралич.
Бабушка умерла…
Я пишу с трудом. Это несчастье окончательно сломило меня… Бабушка умерла… и уже в могиле, а я узнала об ее смерти только вчера. Шла мимо почтового отделения на Claude Bernard, по обыкновению зашла и спросила, нет ли писем. Смотрю, – вынимают из клеточки одно письмо, другое, третье. Я не избалована перепиской и тут обрадовалась – вдруг целых четыре письма! Один из них был билет с черной траурной рамкой. Кто бы это умер? – равнодушно подумала я, недоумевая, какой смысл извещать меня таким способом о смерти дальних родственников, – разве нельзя в письме сообщить, а на похороны все равно не поспею… Развернула, читаю…
Бабушка умерла!
Моя милая бабушка, которую я так любила, нет уже ее больше!
Мне вдруг показалось, что это чья-то дикая, нелепая шутка, что нарочно послали этот билет на похороны, а на самом деле неправда, не может быть… Ведь телеграммы не было… Разорвала конверт с почерком брата Володи. Тот писал, что бабушка скончалась первого февраля, что мне посылали телеграмму…
– Где телеграмма на мое имя?! – бросилась я к решетке.
– Разве вы не видите, что здесь есть пришедшие раньше вас? ждите своей очереди! – резко крикнула из-за решетки служащая.
Я опомнилась и отошла к стене… и потом уже в очередь справилась, – никакой телеграммы не было получено. Значит, не дошла. Придя к себе, заперлась на ключ, перечитала все письма о внезапной смерти бабушки, о телеграмме, на которой брат перепутал адрес, цифры, – и она не дошла…
Бабушка умерла!
Все как-то не верилось, чтобы это была правда…
Страшная боль точно обручем сдавила голову, все закружилось перед глазами, и я упала…
А когда сегодня посмотрела на себя в зеркало – похожа была на привидение в черном траурном платье…
Целую неделю пролежала в постели.
Сегодня пришла знакомая американка, с которой постоянно встречалась на лекциях в Сорбонне, и потащила меня гулять.
– У вас бабушка умерла? старая?
– Да.
– И вы так огорчены, что были больны! Да ведь должны же умирать старые люди… ведь это же закон природы… Полноте, вам надо развлечься, пойдемте погулять…
И она потащила меня на шумную, веселую улицу Риволи!
Шум экипажей мешал разговаривать, толпа утомляюще действовала на меня.
– Вы устали? – спросила мисс Джесси. – Зайдемте отдохнуть в кафе. Я знаю, тут есть одно очень хорошее. Спросим кофе.
И прежде чем я успела что-нибудь сообразить, – очутилась в кафе-концерте, где с эстрады гремел оркестр в красных фраках.
Мисс Джесси выбрала место на виду, поближе к эстраде, и что-то заказала себе и мне.
Раздались звуки веселого опереточного вальса… И под его звуки мне вдруг представилась далекая родина, ее кладбище, на котором под снежным холмиком успокоилась вечным сном дорогая старушка… и присутствие мое в этом кафе показалось какой-то чудовищной профанацией своего чувства к памяти покойной… Рыдания подступили к горлу.
– Мисс Джесси… извините, я оставлю вас… я уйду… не могу…
– Отчего же? – искренно удивилась американка. – Отчего вы не можете здесь остаться? Неужели из-за того, что недавно потеряли бабушку? Но ведь она же была стара… Вот тоже вы траур одели… У нас в Америке только муж носит траур по жене… Странные обычаи на континенте… – недоумевала мисс Джесси.
– Извините, я пойду домой…
Американка пожала плечами:
– Ну, если это так против ваших чувств, – конечно идите…
И она принялась за кофе, а я, торопливо пробираясь между столами, – почти бегом выбежала на улицу…
Получила письмо из дому. Оказывается, бабушка написала духовное завещание и назначила меня душеприказчицей. Практичная сестра Надя уже справилась у адвоката. За утверждение завещания по доверенности он спросил ни с чем не сообразную цену – двести пятьдесят рублей. А ведь еще не известно, сколько придется на долю каждого из нас: бабушка была очень небогата…
«Приезжай лучше на сороковой день и сделай все сама. Тебе вся поездка обойдется дешевле, чем нам платить N.», – пишет сестра. Она права. Обойдется дешевле, и нам, братьям и сестрам, не придется платить ни гроша…
Но… ехать опять туда, в семью, опять в эту ужасную обстановку, которая мне всю душу измотала.
Опять видеть мать… Какой ужас!
Я не могу… не могу…
Один взгляд на календарь – так немного осталось дней до отъезда.
Нет, не могу, не могу… Что же мне делать, что же мне делать?!
До сих пор не решилась написать ответ домой. Дать уже лучше доверенность, пусть сделают все без меня…
И не исполнить самой последней воли дорогого человека… Бабушка, значит, надеялась на меня, а я-то откажусь… Поеду завтра в Сальпетриер.
И поехала. Та же важная сиделка сообщила, что его тут уж больше нет, он переведен в новый госпиталь Бусико.
Я вспомнила, что читала в газетах об его открытии первого марта.
Сиделка любезно рассказала, как туда ехать. От моста Аустерлица до моста Мирабо, – больше часу пришлось ехать по Сене.
Улица Convention тиха и пустынна. Точно не в Париже. От набережной до госпиталя расстояние довольно значительное.
В новом здании все блестело чистотою: и ложа консьержа, и двери, и стекла, и каменные плиты коридора. Внутри, среди сада, были разбросаны небольшие кирпичные павильоны, а вдали – на колонне виднелся белый мраморный бюст госпожи Бусико, основательницы знаменитого Bon Marché[150], на средства которой выстроен этот госпиталь.
– Мсье Ленселе?
– Второй павильон направо.
Я вошла в небольшой коридор и села на деревянную скамейку. Длинная траурная вуаль, спускаясь на лицо, – по здешнему обычаю, – закрывала меня всю.
– Вам кого? – спросил какой-то субъект в больничном костюме. И на мой ответ услужливо сказал: – Сейчас, сейчас, – и исчез.
Под гнетом самых тяжелых мыслей я сидела, опустив голову и не глядя никуда…
– Добрый день, мадемуазель. Как вы? Вы потеряли кого-то из членов вашей семьи? – с участием спросил меня знакомый голос.
Я встала:
– Да, мсье.
– Вы можете немного подождать? Я вернусь через несколько минут.
– Да, мсье.
Ему, очевидно, надо было кончить обход палат… Через четверть часа он вернулся.
– Что случилось? Кто у вас умер? – спросил он, жестом приглашая меня следовать за ним.
– Бабушка. Я назначена душеприказчицей по духовному завещанию, и надо ехать…
– Она что-то оставила вам в наследство? – спросил он, отворяя дверь.
Подобный вопрос покоробил меня, как ни была я расстроена.
А для него, очевидно, было так просто и естественно задать подобный вопрос.
– Я не знаю, – ответила я тоном полнейшего безразличия.
– Пойдемте за мною наверх… по каменной лестнице.
И там все так же блестело – стены коридора, двери, ручки их. Он отворил одну из комнат, где стояла только складная кровать, в углу сложенный матрац. Очевидно, только что отстроенный госпиталь был еще не весь окончательно устроен. Он пододвинул мне стул, сам сел на подоконник.
– Вы были больны?
– Когда я получила письмо с этим известием…
– Вы потеряли сознание?
– Не помню, что со мною было…
– И с тех пор вы чувствуете себя хуже?
– Мне надо ехать в Россию, – сказала я, из всех сил стараясь овладеть собой и говорить внятно, но это не удалось, рыдания подступили к горлу, и я замолчала.
– Не можете? почему?
– Опять быть там… в своей семье… я не могу. Не знаю, что делать.
– Что же я могу для вас сделать? Вы свободны сегодня вечером? В восемь часов?
– Да, мсье.
– Приходите сюда. Я расскажу вам, как надо ехать. По трамваю бульвара Port-Royal до вокзала Montparnasse, а там садитесь на трамвай St.-Germain des Près Vanves, сойдете на улице Лекурб… она пересекает Convention, – а тут уже близко и госпиталь.
– А я приехала сюда на пароходе.
– Это из Сальпетриера? Слишком далекий путь. Так приходите в восемь часов вечера. До свиданья.
Я поехала к себе домой. И ровно в восемь часов была уже на бульваре Port-Royal. Трамвай St.-Germain des Près был переполнен. Пришлось ждать. На этот раз ехала не долго – сравнительно с пароходом, – минут через двадцать была уже на улице Лекурб.
Опять консьерж, опять вопрос:
– Вы куда?
– Мсье Ленселе?
– Первая дверь налево.
Я позвонила. Дверь открыла горничная, такая же чистенькая, свеженькая, как и весь госпиталь.
– Мсье Ленселе?
– Он сейчас выйдет.
И действительно, он тотчас же вошел в коридор.
– Добрый вечер, мадемуазель. Пойдемте за мной.
Я пошла за ним по темному коридору; он отворил дверь, нажал в стене одну электрическую кнопку, другую… мягкий свет лампочек под зелеными абажурами озарил небольшую комнату с светлыми обоями и мебелью moderne style из желтого дерева. Два стола с книгами – вдоль стены и посредине комнаты. Неизбежный armoire à glace[151], к которому я до сих пор не могу привыкнуть – он все кажется мне принадлежностью дамской спальни, а уж никак не комнаты мужчины. А тут еще был и туалетный столик, тоже с зеркалом.
Топился камин.
– Садитесь здесь, – сказал он, подвигая кресло к огню, а сам стал подкладывать дрова в камин. Я села, держась, по обыкновению, чрезвычайно прямо, в длинном траурном платье; длинная креповая вуаль, спускаясь на лицо, скрывала совершенно и его выражение, и следы слез. Мне стало вдруг как-то хорошо… Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Эта светлая уютная комната, кругом тишина. Дрова весело трещали в камине, и приятная теплота разливалась по всему телу…