Я точно отдыхала после какого-то длинного, трудного пути и молчала, неподвижно сидя в кресле.
И мне не хотелось отвечать на его вопрос:
– Итак, вы опять расстроены и не знаете, что делать?
– Не могу я ехать… слишком ужасно… дома… там опять…
Мой голос был спокоен и ровен. Или я очень устала, или просто нервы упали – не знаю.
– Вам необходимо ехать?
– Да, я назначена душеприказчицей по духовному завещанию. Я так люблю бабушку, надо исполнить ее последнюю волю, а все-таки не могу решиться – как вспомню, что ждет там меня.
Я чувствовала себя в эту минуту такой слабой, бессильной, и мне стало стыдно и захотелось сказать ему, что я не всегда была такая.
– Вы не думайте, впрочем, что я перед ними показываю такую слабость. Я из гордости всегда скрываю ото всех свои страдания, всегда притворяюсь веселой и оживленной… но зато эта комедия отнимает у меня последние силы.
Он помолчал несколько времени, как бы соображая что-то.
– Что ж, поезжайте в Россию: делайте, что должны, выполняйте свой долг, – сказал он вдруг повелительным, не допускавшим возражения тоном.
Я удивилась, но не рассердилась. Мне даже было приятно, что он так говорит. Я, никому еще не подчинявшаяся, – чувствовала, что послушаюсь его… И было мне приятно это послушание, как контраст, как нечто новое, до сих пор чуждое моей самостоятельной натуре…
– И знаете ли, что я вам скажу, мадемуазель… – и какая-то грустная нотка послышалась в его голосе, – в Евангелии есть прекрасные слова: «violenti rapiunt illud»… это значит, что прилагающим усилие воздается. В этой жизни нужно уметь много бороться и терпеть. Будьте добры с людьми, не показывайте им своего страдания… они все равно не поймут вас. Я дам вам еще один совет: выходите замуж. Вы слишком одиноки. Мужчина не создан, чтобы жить одному, и женщина тоже…
– Выйти замуж? Никогда! – вскричала я, возмущенная таким неожиданным советом.
– Почему же нет? Мужчина не враг вам… Совместная жизнь с положительным человеком облегчит вас: общие интересы, взаимная поддержка – много значат в этой жизни. И когда вы встретите такого человека, который понравится вам, – будьте осторожны, не говорите ему, что вы его любите, а ждите, пока он сам вам скажет. Надо быть осторожной…
– Я не хочу замуж, – упрямо возразила я.
– Напрасно. Так лучше для вас. Повторяю, вы не созданы, чтобы жить в одиночестве. Вы где предполагаете жить по окончании курса? Остаться здесь или в России?
– Конечно в России.
– Так вот, и не надо вам терять связи с родиной. Непременно поезжайте… быть может, там вы встретите подходящего человека. Не падайте духом, будьте спокойны, горды перед людьми. Когда вернетесь, приходите ко мне сказать, как себя чувствуете.
Я взглянула на часы: стрелка подходила к половине одиннадцатого.
– Мне пора ехать… Благодарю вас… Я… поеду в Россию.
Он проводил меня до ворот и, проходя мимо ложи консьержа, крикнул:
– Отворите, пожалуйста!.. До свидания. Счастливого пути!
Дверь отворилась и закрылась за мною. Я пошла по тихой, пустынной улице, успокоенная и немного озадаченная его неожиданным советом.
Выйти замуж!
Как это ни странно может казаться, но я об этом ни разу не думала. Выйти замуж! Это значит полюбить. И одно новое соображение впервые пришло мне в голову.
А ведь в самом деле – я еще никогда никого не любила и меня еще никто никогда не любил…
Некогда было…
До совершеннолетия я была так занята одною мыслью – поступить на курсы, вечной борьбой с матерью, отстаивая каждый свой шаг от ее самодурства и деспотизма, тщетно стараясь развивать сестер, направить детские умы братьев к учению. А потом – там на курсах – так была поглощена наукой, книгами, занятиями, занятиями без конца… Выработка миросозерцания, беспрерывные размышления и слезы с товарками: «зачем живем, как надо жить», умственная жизнь Петербурга – после провинции, казалось, била ключом и захватывала своим потоком… Было ли тут время думать о любви?
А тут еще брак сестры. Эта тихая, невидимая для посторонних глаз семейная драма, одной из причин которой была я, – внушила мне такое недоверие, такую злобу к сильной половине рода человеческого, что я на курсах и не старалась попадать в студенческие кружки. Под гнетом сознания своей ошибки, я с головой ушла в книги, стараясь забыться. Книги, написанные мужчинами, – составляли мое избранное мужское общество, да несколько товарок – женское. И я удивляюсь только – как другие влюбляются, выходят замуж, кокетничают, увлекаются…
Вот была охота! Да стоят ли мужчины того, чтобы мы кокетничали с ними, увлекали их, старались нравиться? И когда другие удивлялись на меня – я удивлялась на них и пожимала плечами. И вдруг такой совет…
Однако, поздно! А завтра надо рано вставать и начать собираться…
Все эти дни бегала, разнося обратно книги, данные для прочтения, собиралась… И еще надо было занять сто франков на дорогу – денег не хватало.
Первые лучи мартовского солнца начинали согревать Париж, когда я выехала из него. Двое суток на скором поезде, и я въехала в бесконечные снежные равнины моей родины…
Здравствуй, милая, дорогая, любимая! Впервые в жизни я еще так надолго рассталась с ней… и радость опять видеть родные места заставляла забывать, что меня в них ждало…
Как хорош весенний воздух…
Холодный, свежий – он проникает в самую глубину легких и, кажется, освежает, оживляет все существо… Снег блестит на солнце, какая прелесть! Этого не увидишь за границей… кое-где проталины… Я радовалась всему – даже грязи на улице…
Я проехала прямо в Нерехту, на могилу бабушки… В сенях нашего большого дома – бросилась ко мне на шею верная Саша.
Она с плачем рассказала о последних днях жизни и смерти старушки, с которой прожила неразлучно двадцать восемь лет, и мы вместе отправились на кладбище. Рядом с могилой тети высился небольшой холмик, покрытый снегом… вот все, что осталось от бабушки.
Не нравятся мне парижские кладбища, в них каменные памятники поставлены тесно, точно дома: настоящий город мертвых, – нечто холодное и жуткое.
Нет природы – деревьев, травы, ни приволья, которое так идет к месту вечного покоя и придает столько поэзии нашим провинциальным кладбищам.
Тут нет ни богатых памятников, ни роскошных цветников, ни красивых решеток… Зато трава и полевые цветы одинаково покрывают могилы богатых и бедных… и покосившиеся деревянные кресты придают какое-то своеобразное выражение общему виду пейзажа.
И каждый раз, как я вхожу на кладбище, – атмосфера мира и покоя охватывает душу. Кругом, около церкви – родные могилы. Там дедушка, там прадедушка, там тетя, там двоюродные дяди. И здесь в родной обстановке – среди тех, кого она знала при жизни, нашла себе вечный покой и бабушка…
Приехала сестра. Она, кажется, была рада увидеться со мной. Рассказала обо всем; завещание у нее в Ярославле.
– И знаешь ли что, Лиза, – мы в сундуке нашли на три тысячи ренты. А по завещанию надо сделать вклады в две церкви, в богадельню и Саше, в общем, как раз тысячи две с половиной, все остальное – нам. Расписки на вклад в Государственный банк у меня хранятся. Так вот, ты подай завещание на утверждение, а из этих денег и сделай тотчас же все вклады – так скорее будет.
Я могла только согласиться с этим практическим советом. А потом сестра с Сашей занялись хозяйственными хлопотами.
«Справляли» сороковой день. Именно – справляли, согласно всем правилам уклада старинной жизни, – под взглядами всех родных, прислуги, которые зорко следили, что мы, молодые, пожалуй, вот-вот ошибемся, не так что-нибудь выйдет, или обед, или что…
Напрасно. С помощью Саши сестра Надя отлично справилась со своей задачей. Я не вмешивалась ни во что и не препятствовала ничему. Из уважения к памяти любимой старушки, – она всю свою жизнь справляла годины, дни девятые и сороковые, – и было бы нечестно с нашей стороны не исполнить ее желания – в свою очередь не справить по ней тех поминок, которые она так добросовестно проделывала всю жизнь.
Когда все родные разъехались, – я прошлась по опустелым комнатам большого дома. Саша торжественно вручила мне ключи от комода и сундуков: эти шесть недель все было под замком, и ни одна вещь не передвинута со своего места, пока душа покойной, по их понятиям, обитала в доме.
Мы стали разбирать бумаги и вещи. Завтра еду в Ярославль.
Я хотела остановиться в гостинице, но бабушка, теперь уже единственная, которая у меня остается, – не пустила и оставила у себя.
Я совершенно не понимаю любви к родителям. Отца – не помню, а мать… зачем она не умерла, когда мы были маленькими?
Лучше остаться круглой сиротой, чем иметь мать, которой даны по закону все права над детьми, но не дано нам никаких гарантий от ее деспотизма.
Бедные дети, бедные маленькие мученики взрослых тиранов!
Но мое детское сердце так жаждало любви, привязанности, ласки… И я любила бабушку с отцовской стороны – за то, что она была несчастна, бабушку с материнской – за то, что она своею ласкою и участливым словом как лучом согревала мое безотрадное существование.
Теперь – она одна у меня осталась. И, бросившись перед ней на колени, я целовала ее руки, ее платье.
– Бабушка, милая, здравствуйте!
– Лиза, матушка, наконец-то приехала! – Мы обнимались, целовались без конца.
Растроганная старушка плакала от умиления и чуть было не отправилась в церковь служить молебен.
– Что же ты теперь, делом будешь заниматься? – спросила бабушка, когда мы обе наконец сели за самовар.
– Делами, бабушка. Вот сделаю все и уеду опять за границу, экзамен сдавать.
– А на лето приедешь, – на вакации?
– А деньги где? Ведь дорога-то не дешева… нет, уж до будущего года.
Бабушка вздохнула: