зеркало. Ну да, действительно, что-то не видать прежней курсистки.
Тетя была очень довольна и не удержалась, намекнув, что ее приглашение было не без дипломатической подкладки: есть жених в виду…
Я вспомнила совет Ленселе и рассмеялась. Как кстати! Если бы тетя знала! Что же, посмотрим, что за жених!
И я последовала за тетей в изящную маленькую гостиную, любимое место ее интимных разговоров. И, садясь у ног ее, на пушистом бархатном ковре, шутливо сказала:
– Если вам пришла такая охота заниматься сватовством… к вашим услугам.
– Нет, Лиза, – на этот раз нечего смеяться. Пока ты училась на курсах, – тетя с сожалением вздохнула, в тоне ее голоса зазвучало бесконечное снисхождение к людской глупости, – так уж и быть… Но теперь – курсы кончены, пора и замуж. Ты вздумала еще изучать юридические науки – а много ли потом заработаешь? Тебе уж 25 лет, средства у тебя небольшие, – вечно одна. А ведь в Писании сказано: «не добро человеку быть одному»… помнишь?
Еще бы не помнить! С детства заученные тексты точно выжжены в памяти, и несмотря на все желание – никак не забываются.
– Ну так вот. Партия представляется превосходная. Не только для тебя – для своей дочки я не желала бы лучше.
И тетя горестно вздохнула. Бедная, она второй год страдает в своей уязвленной материнской гордости: ее единственная дочь, которую предназначили неведомо какому миллионеру и шили приданое во всех монастырях Поволжья, – влюбилась в бедняка репетитора-студента и обвенчалась самым романическим образом. Второй год прошел; он очень мало зарабатывает литературным трудом, и кузина должна сама себя содержать… Этого ли ожидала тетя, мечтая о дворце для своей Тани!
Наши курсистки из интеллигенции, бывало, возмущались, когда слыхали подобные воззрения на брак. А я так вполне понимаю их: в нашем купеческом быту все счастье, все благополучие жизни построено на деньгах. И вот, тетя искренно думала устроить хоть мое счастье, если не удалось создать его для родной дочери.
И я, тронутая, протянула руку.
– Очень вам благодарна, милая тетя, но…
– Послушай, Лиза, зачем «но»? Дело серьезное. Это товарищ по университету Таниного мужа, Соколов, прекрасно кончил курс, занимается у отца на фабрике… богачи страшные… Он слыхал о тебе; хочет познакомиться. Вот завтра ты поедешь к Тане, он у нее бывает каждый день.
Я молчала. Все это говорила тетя так ясно, так неоспоримо разумно… Одного только тут не хватало: любви.
Сегодня день рождения кузины. Тетя не поехала ее поздравлять, очень устала от церковных служб, а послала подарки со мной.
Кузина – нарядная, веселая, счастливая – встретила меня в прихожей, смеясь с особенным лукавым видом. Очевидно, она действовала заодно с тетей…
Я сделала вид, что ничего не замечаю. В столовой сидели друзья ее мужа – их было двое – один пожилой, а другой молодой.
Кузина представила их. Пожилой оказался художником, а молодой – тем «женихом», о котором говорила тетя. Я взглянула на него с предубеждением. Но нет, в нем ничего особенного не было: спокойные, слегка расплывчатые русские черты лица, внешность если не красивая, но и не безобразная. Он свободно, непринужденно заговорил со мною о загранице, о литературе, об искусстве, оказался чрезвычайно начитанным и очень интересным собеседником. Кузина с тонким тактом вставляла в разговор свои замечания; муж ее и художник спорили о каких-то вопросах. Время пролетело незаметно до полуночи. Я стала собираться домой.
Кузина живет на Пречистенке, тетя на Покровке, а он – на Таганке. Дорога предстояла длинная, и мы пошли вместе пешком.
Я уже начинала находить моего собеседника симпатичным, когда он случайно упомянул о своей сестре.
Я слыхала, что у него есть сестра – некрасивая и очень несчастная одинокая девушка. И мне хотелось узнать, как он к ней относится, такой ли он хороший брат, как говорила кузина. Кстати, он как раз рассказывал, что ездил с ней прошлым летом в Норвегию, и жаловался, что с ней «невозможно путешествовать, – все устает, ходить не может…».
– Отчего же вы не сообразовались с здоровьем вашей сестры? – спросила я.
– А мне-то что до нее за дело! – откровенно признался он. – Я ведь не для нее ехал, а для собственного удовольствия.
Он рассуждал так в тридцать лет. Откровенный эгоизм и грубость – в такие годы! Я пришла в ужас и невольно инстинктивно сравнила его с тем, кого видела там, в Париже… какая разница! как в том развито тонкое, глубокое понимание души!
И мне он стал не так интересен. Дойдя до ворот, мы простились…
Несмотря на Страстную пятницу, на то, что у всякого в доме хлопот по горло перед праздником, – кузина все-таки приехала сегодня к тете. Я сидела у себя в комнате и читала, когда горничная передала, что тетя просит прийти к ней в спальню.
Едва я вошла – «поздравляю, поздравляю!» – вскричала тетя.
– Это с чем? – удивилась я.
– Не притворяйся, полно, нечего, ты ему очень понравилась – первое впечатление было самое прекрасное, остается только продолжать.
– Конечно, конечно, – подтверждала кузина. – Не к чему вовсе за границу ехать. Оставайся-ка лучше здесь.
– Но я уже подала прошение о выдаче паспорта.
– Эка важность! Дело серьезное, а она с паспортом. Оставайся, – сказала тетя.
Я все еще думала обратить разговор в шутку. Но ни тетя, ни кузина не шутили.
– Тебе уже двадцать пять лет! В твои годы я уже пятерых родила! А она по белу свету скитается! Тут о ней заботишься, а она заладила свое «еду» – прости, Господи, мое прегрешение – в Страстную пятницу и то рассердила. Ну, как хочешь. Некогда мне долго с тобой разговаривать, сейчас к вечерне зазвонят, надо в церковь, – раздраженно сказала тетя, подымаясь с места. – Делай как знаешь, только после на себя же пеняй.
И тетя торжественно вышла из спальни. Шлейф ее роскошного черного шелкового платья, казалось, укоризненно шуршал, медленно удаляясь в коридоре.
Мы с кузиной остались вдвоем в спальне.
– Ну вот, мама на тебя рассердилась, а я добрее ее несколько, – проговорила Таня своим серебристым нежным голоском, который составляет одну из ее прелестей и немало сводил с ума поклонников.
– Охота тебе, Таня, заниматься сватовством, – примирительно заметила я.
– Видишь ли, моя милая, есть одно хорошее житейское правило – лови момент. Тебе пора выйти замуж. С этим все согласны. В глубине души и ты сама, быть может, согласна, да только не говоришь. Ну, пусть, твое дело.
Я опять вспомнила в эту минуту совет Ленселе – и порадовалась, что его никто не слыхал. То-то бы торжествовали эти житейские мудрецы!
А кузина продолжала:
– Так вот. Представляется случай сделать прекрасную партию. Ты ему понравилась. От тебя зависит продолжать. А ты едешь там сдавать какие-то экзамены, да еще больше чем на год. Пойми, – что ты делаешь: упускаешь такой случай. Чего еще тебе нужно: молод, образован и, – кузина добавила деловым тоном, – и очень богат. В наше время это одно из существенных достоинств, которым пренебрегать нельзя…
Мне хотелось сказать ей: и так рассуждаешь ты, сама вышедшая замуж по любви, против воли родных? И вдруг я вспомнила, что тетя очень богата, что кузина вполне и навсегда обеспечена.
Да! ей, богатой невесте, можно было выбирать себе жениха по сердцу, она могла идти за кого хочет… ее средств хватит на двоих… А я…
И передо мной промелькнула перспектива предстоящей трудовой серенькой жизни. Именно серенькой… Деятельность, вечно ограниченная рамками закона, который не позволяет нам, женщинам, создавать более широкие планы будущности… однообразие одинокой жизни…
А демон-соблазнитель в лице элегантной молодой женщины сидел в качалке и, улыбаясь, говорил: «Останься лучше…»
Я вспомнила курсы и наши пылкие мечтания о работе на пользу народа… и мою гордую радость при мысли, что, изучая юридические науки, я прокладываю женщине новую дорогу и потом буду защищать ее человеческие права… И за один призрак буржуазного существования – я откажусь от своей цели, пожертвую своими убеждениями!
– Нет, Таня, – как только выдадут паспорт – уеду… Надо скоро вносить деньги за последнюю четверть года.
Кузина молча пожала плечами. И когда в прихожей, прощаясь с ней, я протянула руку, то прочла в глазах ее невысказанное слово «дура».
Вчера у тети целый день был прием по случаю первого дня праздника. Визитеры, попы, яйца, поцелуи, пасхи, куличи… В роскошно убранных комнатах, среди живых цветов, среди разодетых по-праздничному людей – праздник, казалось, совершался медленно и важно. Несмотря на все мои уверения, что я не хочу снимать своего траурного платья, – тетя купила-таки белый шелковый корсаж, заставила меня его надеть и выйти к гостям.
– Такой великий грех – быть на Пасхе во всем черном! В моем-то доме! уж извини – я этого не допущу…
Увы! как хорошо знаю я с детства эти слова: «не допущу» – «не потерплю»!
Но из-за корсажа не стоило спорить и смущать душу набожной тети. И я покорно надела его, причесалась и вышла к гостям.
Вечером, усталая от этой беспрерывной церемонии празднования первого дня Пасхи, я укладывалась к отъезду. Паспорта еще не прислали, начинаю беспокоиться. Тетя не сочувствует моим сборам и молчит. Она, очевидно, оскорблена в своей гордой уверенности, что я послушаюсь ее.
Мне это больно и неприятно.
Я вовсе не хочу ни ссориться с ней, ни огорчать ее… но и поступаться своей свободой не согласна ни на шаг. Поэтому я всячески стараюсь угождать ей в мелочах, спрашиваю – не надо ли поручений, вообще – изъявляю полную готовность быть в Париже комиссионером по части мод. И кажется, немного успела. По крайней мере, от моих разговоров тетя призадумалась и решила дать какие-то поручения.
А я стала какая-то бесчувственная… точно деревянная… все делаю машинально…