Паспорт получен; сегодня же вечером выезжаю скорым поездом в Париж.
Тетя дала поручение – купить накидку у Ворта или Пакэна. Мы простились дружелюбно, хотя со стороны тети все же заметна была некоторая сдержанность.
Вот уже третий день, как я здесь. За эти пять недель весна вступила в свои права: деревья покрылись зеленью, сады пестреют цветами, фонтаны бьют, на улицах серые платья и шляпы… Передо мной был светлый, веселый, ласкающий Париж, весь залитый яркими лучами весеннего солнца. Меня опьянял этот блеск, шум, эта ослепительная красота города в весеннем наряде…
Вот как отдохну немного – исполню тетины поручения – так и пойду туда, в Бусико…
Если когда-нибудь женщина может искренно повторять слова молитвы – «и не введи нас во искушение» – так это переступая пороги храмов моды в rue de la Paix. Название этой улицы неверно. Какой там мир! Те зрелища роскоши, на которые натыкаешься на каждом шагу в этой улице, – прогонят скорее последние остатки душевного спокойствия и мира и поселят смуту, злобу, недовольство…
Ее вернее надо бы назвать rue de la Mode.
Ворт, Ворт! платья от Ворта! У меня от этого слова с детства осталось воспоминание чего-то недосягаемо-далекого, идеально-прекрасного, – чуть не волшебного.
Помню, как у нас в Ярославле указывали на красавицу, жену миллионера, говоря, что она носит «платья от Ворта», – а я широко открывала глаза и спрашивала с недоумением: что это такое?
Умер Ворт… и в Париже теперь славятся Пакэн, Дусэ, Феликс…
Я начала с Пакэна. И сразу попала точно в волшебное царство. Вся квартира была белая: белая мебель, белые потолки, стены, лестницы. Легкая лепная работа придавала им что-то воздушное. Казалось, что вошла в какой-то легкий белый храм… и в этом храме, среди сдержанного говора, совершалось благоговейное служение идолу моды.
По мягким коврам бесшумно и грациозно скользили взад и вперед высокие, стройные красавицы – essayeuses[152] – в разных туалетах. Сверкали шитые золотом и серебром газовые бальные платья, пестрели костюмы для прогулки, медленно и лениво волочились шлейфы, дезабилье из тончайшего батиста и кружев… валансьен. Это были не платья, а поэмы в красках, в тканях, такие же создания искусств, как картины в Лувре.
И от этой пестрой, почти фантастической картины кружилась голова… Эта ослепительная красота роскоши, блеск, изящество гипнотизировали взгляд и властно притягивали к себе…
Я стояла неподвижно и с трудом соображала, зачем пришла, – когда подошла продавщица спросить, что мне нужно.
– Накидку летнюю… для пожилой дамы.
Вдоль стены в открытых шкафах висели модели; в стороне на столах они были наброшены целыми грудами… Заказчицы подходили и выбирали, а надзирательница звала свободную примеряльщицу, надевала на нее платье, и живая модная картинка начинала прохаживаться взад и вперед… а дамы сидели и следили, соображая, оценивая эффект костюма.
Продавщица подошла к одному из шкафов.
– Вот модель, – сказала она, вынимая из массы вещей нечто вроде хитона из розового шелкового креп-де-шин с греческими рукавами, по которому потоком бежали черные кружева и бархатки… Я сначала не поняла, что это такое, и можно ли серьезно носить такую необыкновенную вещь, какой у нас даже на сцене не увидишь.
– Mademoiselle Léontine, – позвала продавщица.
Молодая девушка в гладком черном шелковом корсаже с небольшим декольте откуда-то вышла и встала перед нами.
Это была живая кукла, совершенно похожая на те бюсты, которые выставляют парикмахеры у себя на окнах как модель. Великолепно сделанный цвет лица, безукоризненная прическа и лицо, неподвижное как маска, без мысли, без выражения… Все существо ее, казалось, заключалось в высокой, стройной, грациозной фигуре, которая одна жила и существовала.
Продавщица надела на нее непонятную розовую вещь.
– О! Как это красиво! – невольно вырвалось у меня.
– Не правда ли, мадемуазель? – довольным тоном сказала продавщица.
Это была легкая накидка, сделанная на античный лад: вся красота заключалась в складках легкой материи, которые грациозно бежали с плеч вниз, черные кружева и узенькая бархатная лента рельефнее выделили их. Искусство, с каким древние римляне драпировали тогу, перешло в совершенстве к их потомкам… Я всегда любовалась одеждами античных статуй…
Живая кукла грациозно выступала, поворачиваясь вправо, влево; казалось, она родилась в Древнем Риме и всю жизнь только и делала, что драпировалась в пеплум.
– Годится вам эта модель? – заставил меня очнуться вопрос продавщицы.
Тут я сообразила, что к тяжелой русской купеческой фигуре тети античный пеплум мало подходит.
– Н-нет… покажите что-нибудь другое… дама очень полная. Надо такое, чтобы скрыть полноту, и солидное в то же время.
Продавщица тотчас же поняла мою мысль.
– Вот лучше этого – вряд ли найдете, – сказала она, надевая на essayeuse широкий шелковый жакет цвета marron[153], отделанный черным же, с широкими рукавами фасона тридцатых годов.
– Эту модель можно сделать из черного креп-де-шин на подкладке из тафты mauve, покрытой шелковым газом с цветочками. Вот таким.
И она откуда-то вмиг вытащила картонку с шелковым газом, нежным и легким, тафту, быстро и ловко набросила на нее газ.
– Вы представьте себе, как это хорошо будет… черный шелковый креп-де-шин и эта подкладка mauve.
Я представила себе черный шелковый креп-де-шин, на подкладке из тафты mauve, покрытую этим газом с легким рисунком васильков…
Выходило хорошо, солидно и изящно.
– А на рукавах мы поставим отделку из настоящего кружева – увидите, как хорошо будет, – уверяла продавщица.
Но я и без нее видела, что все хорошо будет, только какая цена?
– Пятьсот пятьдесят франков. У нас накидки начиная от пятисот… дешевле нет. Посмотрите, какой материал мы ставим – кружева настоящие, шелк самый лучший… Право, – пятьсот пятьдесят франков за такую вещь – недорого.
«На русские деньги это будет около двухсот рублей…» – соображала я, не зная, в сущности, как решить – дорого это или недорого; вообще – на одну накидку истратить такую сумму дорого, а относительно качества материала и работы выходило недорого, дешевле, чем в России. А навязывать свои мнения о нравственности и безнравственности дорогих покупок богатой и уже немолодой женщине – было бы глупым бросанием гороха в стену.
И я сказала:
– Да, так хорошо будет. Только я предварительно посмотрю еще, зайду к Ворту и Дусэ, и если не найду ничего более подходящего, то вернусь к вам.
Продавщица с достоинством поклонилась. «Идите, мол, ищите, – напрасно! лучше, чем у нас, не найдете…»
Пошла к Ворту и Дусэ. Знаменитый портной императрицы Евгении помещается на простой квартире, и залы были пусты. У Дусэ, наоборот, была давка страшная, и в светлом салоне так же мелькали живые куклы, как и у Пакэна. Я быстро пересмотрела несколько моделей – действительно, не нашла более подходящего, и вернулась к Пакэну.
Тут за это время успела прийти целая семья американок. Мать, две дочери и старуха – чуть ли не бабушка, гувернантка – заняли большую часть салона, как привычные, постоянные посетители. Перед ними прохаживалась essayeuse в простом бумажном платье.
– Сколько? – своим гортанным английским акцентом спросила дама.
– Четыреста франков.
На этот раз я подумала, что такая цена действительно дорога: за бумажное-то платье… Но когда рассмотрела ткань – батист тончайшей работы, и фасон – простой, но исполненный прямо художественно, – опять нашла, что недорого. И на мелькнувшую мысль, что это безнравственно – тратить такие деньги на летнее платье, – вдруг нашла оправдание: «но зато как оно красиво! какое изящество!»
А продавщица, думая, что я куплю еще что-нибудь, повела меня к картонам с вставками и блузами. Самая дешевая вставка стоила сто франков, блуза – полтораста. Я смотрела и никак не могла сообразить, как же за такой ничтожный кусок ткани – платят такие деньги? С ценами на платье я еще могла помириться, но с этими мелочами – нет.
Я сказала продавщице, что имею только один заказ. Записала имя тети, ее адрес и поскорее ушла из этого дома, где теряешь разницу между понятиями, что дорого и недорого, нравственно и безнравственно: изящество и роскошь так тесно сливаются с искусством, с красотою, что решительно все в голове путается и почва ускользает из-под ног…
Сегодня утром поехала в Бусико.
Как красив этот новый госпиталь теперь, в яркие весенние дни! Небольшие красные павильоны разбросаны среди зелени направо и налево… вдали в центре шумит фонтан.
Я прошла к знакомому павильону направо, в коридор. Там никого не было, только больные в халатах выходили погреться на солнце.
Я сидела не двигаясь. Только теперь почувствовала я, до чего устала – и физически, и нравственно. Один из больных полюбопытствовал, кого мне надо.
– Мсье Ленселе.
– А, он сейчас пройдет с старшим врачом… вон слышно, выходят из палаты.
Действительно, через несколько минут в коридоре послышался шум, и мимо меня быстро прошла группа мужчин в белых блузах и направилась к павильону напротив.
– Чего же вы? ведь вот сейчас и прошел мсье Ленселе, – говорил больной.
– Но я, право, не могла его увидать… – оправдывалась я.
– Погодите, я сейчас сбегаю! – И, подобрав полы халата, он побежал по направлению удалявшейся группы.
Я увидела, как одна фигура в белом отделилась и тоже бегом направилась к нашему павильону.
Это был Ленселе.
– Добрый день, мадемуазель! Давно ли вы вернулись из России? – услышала я вновь его голос.
– Около недели назад, мсье.
– Не могли бы вы подождать меня немного? Я вернусь через полчаса.
– Хорошо, мсье.
И он ушел, а я по-прежнему неподвижно сидела на скамейке… Мне было как-то хорошо под лучами солнца; я и не заметила, как он вернулся.