Мне стало больно… Зачем он так говорит?
Я не выдержала и с упреком возразила:
– И не стыдно вам так рассуждать? Да разве можно насильно учреждать опеку над взрослым человеком? Вам важен не факт происхождения состояния, а в данном случае способность распоряжаться им. Неужели женщина, раз она замужем, должна быть на положении ребенка? У нас в России на этот счет гораздо справедливее: имущества мужа и жены раздельны…
– Я не знаю, как у вас, в России… но наша, французская женщина в среднем – стоит неизмеримо ниже мужчины… и она в настоящее время не может еще требовать правоспособности в браке. Посмотрите на наши лицеи – они пусты, туда отдают дочерей только чиновники.
О, зачем он так говорит! Ведь это же грубо, несправедливо, – узко, эгоистично.
И главное – он так говорит!
Но стрелка показывала без четверти десять. Надо было уходить. А он, очевидно, и не заметил, какое впечатление произвели на меня его слова. И, провожая до дверей, говорил:
– Все мы страдаем, более или менее… И единственное утешение – это делать добро. Творите добро, облегчайте страдания… Знаете ли, я пожил среди людей всех слоев общества, слышал самые разные мнения… и я стал ярым скептиком. Все повторяется в этом мире. И люди здесь – они всего лишь пыль!
Противоречит, подумала я. Если люди на земле – прах – то к чему же им делать добро?
– Но в таком случае жизнь теряет всякий смысл! – воскликнула я.
– А в чем ее смысл? – насмешливо-грустно спросил он.
– В том, чтобы идти к прогрессу… Цель жизни – добро…
– Как знать, что есть добро?
– Добро – это справедливость, – убежденно ответила я.
– Добро в утешении страждущих… – поддерживать своего ближнего – вот наша задача. А сами мы, люди, – слишком ничтожны… Не более чем пыль…
Мы стояли на крыльце. Теплая майская ночь спустилась над Парижем, и в ее тишине, среди наступившего безмолвия ночи, как-то особенно безотрадно прозвучали слова молодого скептика, точно подавляемого тяжестью собственного убеждения, что он – прах на земле…
Я опустила голову… и задумалась…
– Мне нужно идти, мадемуазель, – тихо сказал он.
– В самом деле! Извините, я вас задерживаю.
И, простившись с ним, потихоньку пошла по тротуару, не зная, на какой трамвай сесть. Было темно, и я забыла направление. На углу стояла группа в ожидании трамвая. Я присоединилась к ней.
Вскоре господин в пенсне и в цилиндре подошел ко мне.
– Добрый вечер, мадемуазель… Вы здесь дожидаетесь трамвая?
Это был он, уже переодетый. Я подумала: очевидно, он носит цилиндр, потому что знает, как это к нему идет.
– Я узнал вас по белой шляпе. Вы здесь дожидаетесь трамвая?
– Да.
– Это не ваш. Надо пройти дальше метров триста. Я вас провожу. Я еду в Mont-Rouge, к одному из своих друзей, который болен.
Он дождался, пока подошел мой трамвай, посадил меня и скрылся в темной пустынной улице… А я – поехала домой в каком-то странном настроении, которое поглощало меня всю…
И когда в пансионе madame Odobez сообщила мне, что приходили двое русских, которых я ждала, – мне это было уже безразлично…
Сегодня утром была в секретариате – вынимала жребий, когда сдавать экзамен. Вынула номер 1029-й.
– О, это на последнюю неделю! – сказал чиновник.
Сама не знаю почему, но я была довольна, что еще долго останусь в Париже… Увижусь с ним…
Написала ему сегодня письмо, что, если не получу ответа до 3 часов в пятницу, – значит он свободен и я приду вечером.
Я одевалась, чтобы идти в Бусико. Накануне принесли полутраурное серое платье; я сама придумала фасон – гладкий лиф с белой косынкой Marie-Antoinette. Я очень люблю этот жанр. Но насколько наши русские портнихи не умеют понимать идей заказчиц и исполнять их, – настолько здесь всякая последняя швея – художница. Теперь, в эту минуту, одеваться доставляло мне такое же наслаждение, как год тому назад – чтение Лаврентьевской летописи. Я любовалась своим отражением в зеркале, и сознание того, что я молода и хороша собой, – наполняло меня чем-то новым.
Как могла я прожить на свете столько лет – и не знать и не замечать своей внешности!
Я уже прикалывала шляпу, как в дверь постучалась наша madame Dorez…
– Телеграмма! О, да вы стали совсем парижанкой! – сказала она, с улыбкой смотря на меня и подавая городскую телеграмму – carte-lettre. До чего чувствительны к внешности эти француженки! Они не пройдут молча мимо того, что красиво. Я сейчас же догадалась, что это была телеграмма от него.
Мадемуазель.
Не приходите сегодня вечером, у нас не будет времени поговорить.
Пожалуйста, примите мои глубокие сожаления, а также самые почтительные и преданные чувства.
Вечером пришел немец, и мы пошли с ним гулять в сквер Observatoire. Он что-то говорил… я не слушала…
Какое-то досадное чувство наполняло мою душу, и я не могла дать себе отчета – почему…
Отчего все чаще и чаще думаю о нем? Неужели полюбила его? До сих пор я не знала, что такое любовь… и не понимала. Ну что ж? все надо знать, все надо испытать в этом мире… А любовь для меня – нечто такое новое-новое…
Какое-то радостное и гордое чувство наполняет душу. Мне кажется, будто я не жила до сих пор, точно чего-то ждала… а теперь – начинается жизнь…
Серенький конверт с знакомым почерком. Это было от него.
Мадемуазель,
на несколько дней я уезжаю из города и до моего возвращения не смогу сообщить вам, в какой день вы сможете прийти в Бусико. Надеюсь, что до того момента ваше недомогание не будет вас тревожить и что вы начали работу. Работа – лекарство от многих умственных недугов. Пожалуйста, примите, мадемуазель, мои самые лучшие и преданные чувства.
Так он уехал!
Работа – лекарство от многих умственных недугов… Точно ли, правда ли?
И я взяла с полки желтый томик – «Современная история» Анатоля Франса и читала там:
«Труд полезен человеку. Он отвлекает его от собственной жизни, отвращает от мучительного заглядывания в самого себя; он мешает ему всматриваться в того двойника, который живет в нас и делает страшным одиночество. Это безошибочное средство от всяческих нравственных и эстетических страданий. Труд хорош еще и тем, что льстит нашему тщеславию, тешит наше бессилие и ласкает нас надеждой на приятный оборот событий. Мы мним, что благодаря ему распоряжаемся своей судьбой. Не улавливая необходимой связи наших усилий с механизмом вселенной, мы считаем, что они направлены нам на благо и в ущерб всему прочему миру. Труд создает иллюзию воли, силы и независимости. Он обожествляет нас в собственных глазах, благодаря ему мы смотрим на себя, как на героев, гениев, демонов, демиургов, богов, как на самого Господа Бога. И действительно, Бога никогда не представляли себе иначе как в образе труженика»[154].
Да… так вот, кому верить?
Прав, конечно, этот тонкий скептик, сквозь вечную ироническую улыбку которого проглядывает тоска, грусть, сострадание к несчастному человечеству…
Я взялась за книги, раскрыла программы…
При мысли о том, что он отдыхает там, на даче, тогда как я должна сидеть здесь, в душном городе, – как-то хорошо делалось на душе. Если бы эти мои занятия могли заменить его! Пусть бы он отдыхал, я работала бы за него…
Когда он должен вернуться?
– «На несколько дней я уезжаю из города…» Ну, значит, скоро…
Когда вернется, он напишет… Наверное в пятницу, так как это его дежурство в госпитале…
Еще только начало недели! как долго…
Сегодня на электризации в Брока познакомилась с интересной сиделкой, madame Delavigne. Бывшая коммунарка, член партии социалистов-революционеров, очень энергичная и неглупая женщина. М-elle Angèle, которая электризует больных, – тоже очень симпатичная и простая. Гораздо лучше, чем в Сальпетриере. И с больных взяток не берут, хотя на стене и нет объявления о том, чтобы их не давать…
Пока, сидя на скамье, мы разговаривали во время электризации, дверь растворилась, и вошел пожилой господин, окруженный толпою студентов. Взгляд его прекрасных черных глаз, казалось, проникал прямо в душу – и сразу выделял его из толпы. Он подошел к нам и стал спрашивать каждого, кто его послал.
– А вас, мадемуазель?
– Меня послал мсье Ленселе.
– Что это за человек с таким необыкновенным взглядом? – спросила я m-elle Angèle, когда он ушел.
– О, это знаменитость по накожным болезням, доктор Дрок.
– Действительно, он очень симпатичен.
– Так-то так, да все-таки он клерикал… – со вздохом сожаления прошептала мне на ухо madame Delavigne. – Я нарочно вам это говорю потихоньку. Не стоит спорить с Анжелой. Та – сама католичка… верит в весь этот вздор.
Мне было жаль, что человек с таким чудным взглядом оказался не безупречен…
Сегодня, когда вернулась из Брока, подали утреннюю почту, и madame раскладывала для пансионеров письма по клеточкам. Я с замирающим сердцем смотрела, не появится ли конверт с его почерком. Нет, ничего нет.
Поздно вечером я отбросила в сторону толстый том конституционного права… и выглянула в окно. Хорошо бы выйти пройтись в такую чудную ночь.
Вдруг я вспомнила его адрес – 5, rue Brézin… и мне захотелось непременно пройти по этой улице, мимо дома, где он живет.
Какие это вздорные предрассудки, что опасно ходить одной по Парижу поздно вечером! Раз навсегда освободившись от всех предрассудков, я всюду и во всякий час хожу одна. И теперь, конечно, не стала отказывать себе в исполнении этой фантазии.