Я отыскала по плану Бедекера, на последнем сером листе, семнадцатое деление и на нем – rue Brézin. Дорогу нетрудно запомнить: rue Berthollet, любимое место русских – бульвар Port-Royal, – там прямо по rue Denfert Rochereau, rue avenue d’Orléans – третья справа – и будет rue Brézin.
Было ровно полночь. У нас нет консьержи, – не надо неизбежного «отворите, пожалуйста!» – у каждого из пансионеров есть свой ключ от входной двери.
Я шла по бульвару Port-Royal, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Кругом ни души не было.
Я шла быстро. Вот и Бельфорский лев на площади Denfert Rochereau. В темноте ночи его громада вырисовывается как-то особенно внушительно. Я забыла, которая по счету с avenue d’Orléans будет rue Brézin. Кого бы спросить? Полицейских не было; кабачок на углу был ярко освещен, две-три женщины обнимали поздних посетителей.
Я подошла к кассирше.
– Прошу простить, мадам, скажите, где rue Brézin?
Сказала и испугалась откровенно-любопытного взгляда, каким уставилась на меня хозяйка. Мне показалось, что она догадалась, зачем я иду… Я смутилась, покраснела, и в голову не пришло, что в такой поздний час «порядочные» женщины не входят в кабаки.
– Это дальше, мадам, вторая улица направо.
– Благодарю вас, мадам.
В самом деле – вторая направо – это и была rue Brézin. На какой стороне четные и нечетные номера? направо – 4, 6… значит, налево… вот он, 5, с красной решеткой, небольшой, пятиэтажный. Только в двух-трех окнах виднелся свет; которое из них его окно?
Я прошла улицу до конца. Какой сюрприз! небольшая площадь, усаженная деревьями, и сквер!
Я села на одну из скамеек… Тишина, чудная тишина ночи охватила меня. Кругом – громадный город спал со всеми своими разнообразными горестями и радостями, надеждами и неудачами. А когда люди спят – начинает говорить природа. Деревья, посаженные в каменной мостовой, окруженные железными решетками около корней, – как закованные пленники, исполняют днем свою службу, украшают город, дают тень… Звон конок и уличный шум заглушают поэтический шорох их листьев… И казалось, вечером они рассказывают друг другу о том, что видели и слышали за день…
Торжественное спокойствие ночи захватывало и меня.
Сидя неподвижно на скамейке, я слушала тихий шелест листьев и голос ночи, таинственный и странный, и думала – где он теперь?
Когда я возвращалась по улице Brézin, какие-то люди подходили к подъезду его дома. Что, если это он возвращается домой? Что подумает он, если встретит меня здесь? ведь я не от него узнала адрес, а случайно сама прочла на его карточках… Сердце так и замерло… Но нет, это оказались две дамы и старик.
Этот дом… все, что есть у меня самого дорогого на свете, все там…
И я уходила домой, должно быть, в том же настроении, с каким бабы-богомолки возвращаются с поклонения святым местам…
Мне самой стало смешно при этой мысли. А ведь верно, хоть и знаю, что надо мной могут смеяться…
Но если бы кто-нибудь предложил мне годы успехов, – реальной удачи в делах – нет, – не отдам я за них этот час!
Еще пятница – и нет письма! Как бы узнать – вернулся ли он? Идти в Бусико? Тогда он, пожалуй, узнает… К нему на квартиру? – немыслимо.
Просматривала вечером в читальне русские газеты. Напротив сидел юноша – лет двадцати и усердно читал «Русские ведомости». Мы одновременно вышли из читальни; сходя с лестницы – разговорились и познакомились. Он оказался одесским евреем, кончившим среднее техническое училище. Приехал сюда поучаться культуре и поступил рабочим в литейную мастерскую.
Вечер был слишком хорош, чтобы благоразумно возвращаться домой.
Он живет недалеко от укреплений и предложил пройтись до парка Монсури. Я согласилась. На обратном пути, когда мы шли по avenue d’Orléans, мне вдруг пришло в голову – попрошу его узнать, вернулся ли Ленселе в Париж.
И я сказала, как бы мимоходом:
– Если не ошибаюсь, здесь где-то близко должна быть улица Brézin. Там в № 5 живет некий г. Ленселе, и меня давно еще просила одна товарка справиться – вернулся ли он в Париж? А я такая лентяйка, все откладываю… Так вот теперь мы проходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу.
– Позвольте мне вам помочь, – с готовностью возразил юноша. – Вот тут неподалеку – справлюсь у городового, где эта улица, и сейчас все вам узнаю. Посидите здесь, на скамье, я сейчас вернусь.
И пока он ходил к полицейскому, я старалась овладеть своим волнением… Вот сейчас… вернется и узнает… rue Brézin тут близко, в трех шагах.
– Я никак не мог дозвониться, но с удовольствием справлюсь завтра и приду вам сказать, если позволите.
Я мысленно от всего сердца поблагодарила милого юношу, но вслух небрежно сказала:
– О, конечно, это не важно… зайдите завтра – если время будет…
Я заранее сказала madame, что если кто-нибудь придет ко мне во время завтрака – так не заставляла бы ждать в моей комнате, пока я кончу, а вызвала меня тотчас же: есть спешное дело.
Я ждала этого молодого человека, так как он обещался прийти в обеденное время.
И, не дожидаясь конца этой церемонии, которая тянется целый час и называется завтраком, – я быстро побежала вверх, в свою комнату, едва сказали, что меня спрашивает какой-то молодой человек.
– Я вам помешал, вы еще не кончили? – спросил он.
– О, нет, нет… очень рада… терпеть не могу этих длинных завтраков.
– А я ваше поручение исполнил. Консьерж сказал: «Он никогда не уезжает из Парижа. Вчера вернулся из своей больницы и весь вечер провел дома в одиночестве». И предложил мне пройти к нему, если надо. А я не знал, что сказать. Поблагодарил и говорю: приду в другой раз…
Так он давно вернулся! И однако – и не подумал написать мне. Чувство какой-то острой обиды наполнило душу.
– Большое вам спасибо, садитесь, пожалуйста; я сейчас приготовлю чай.
Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в кресле и немедленно с ожесточением закурил папиросу. Пока он курил, пил чай и говорил, – я делала вид, что внимательно слушаю… а у самой мысли были далеко-далеко… Сердце так и ныло от боли…
Он не думает обо мне; зачем же я буду думать о нем? или уж потеряла всякую власть над собой?
Надо готовиться к экзамену. Весь год ничего не делала – теперь так трудно приходится.
Представленный Кореневской товарищ André Morthon бегает ко мне чуть ли не каждый день, приносит программы и учебники, – начали заниматься вместе… Ему это страшно льстит: я – одна женщина на всем курсе, и он из сил выбивается, стараясь угодить мне…
Сегодня шла по улице, навстречу сломя голову бежал уличный мальчишка с пачкой каких-то пестрых листов под мышкой. Он сунул мне в руку развернутый лист и промчался дальше, что-то крича.
Это было иллюстрированное начало романа-фельетона, который завтра должен был появиться в «Petit Parisien», – «La Grille d’or». Большая картина в красках занимала почти всю первую страницу и изображала мужчину, лежавшего на кушетке, и вдали женщину в пеньюаре с видом преступницы, которая что-то сыпала в стакан. Много здесь печатается этой дряни – романов-фельетонов, и я хотела было уже бросить лист, как вдруг увидела слово «интерн» внизу в тексте. А… что бы это такое могли писать об интернах в романе-фельетоне? Во всяком случае – интересно.
И я внимательно прочла весь текст, напечатанный на листе. Начало было очень интересное: жена отравляла мужа, бывшего интерна, одного из молодых парижских врачей, отравляла так искусно, что никто этого и не подозревал, – и муж погибал медленною смертью от непонятной для своих коллег болезни. И фельетон ловко обрывался на самом интересном месте…
Тут говорилось о врачах, буду читать этот фельетон…
Подготовка к экзаменам притупляет мозг. Не могу читать ничего серьезного, но каждое утро – покупаю «Petit Parisien» и перед тем, как сесть за книги, – с интересом читаю фельетон.
Что герой романа отравляется женой, это наконец стало ясно одному из действующих лиц, которое и увозит его к себе. Потом двое откуда-то появившиеся старые товарищи встречаются после долголетней разлуки, и один спрашивает другого: почему он не женился? А тот, вместо ответа, говорит ему сонет д’Арвера:
Святую тайну глубь моей души скрывает, —
В ней вечная любовь оттиснула печать.
Но, мучась без надежд, я принужден молчать:
Виновница любви о ней совсем не знает.
Увы! Она меня всегда не замечает,
И, рядом с ней идя, я одинок опять…
Так дни мои пройдут… Но ничего мне дать, —
Не смевшему просить, – она не пожелает.
Ее Господь создал и нежной и не злой.
И все ж, не слушая слов страсти за собой,
Рассеянно она пойдет тропой своею.
И, строго чистая, невинная, шепнет,
Читая этот мой сонет, весь полный ею:
«Кто ж эта женщина?» И знаю, не поймет[155].
Газета выпала у меня из рук, когда я прочла эти строки: это точно про меня написано:
Переменить только «она» на «он» – и будет то же самое.
Но, мучась без надежд, принуждена молчать:
Любви виновник о ней совсем не знает.
Его Господь создал и нежным и не злым.
И все ж, не слушая слов страсти за собой,
Рассеянно пойдет тропой своею.
Даже в газете, случайно – и то нахожу такое совпадение!
Что ж?! Не могу же я разлюбить его. Ну и пусть —
Святую тайну глубь моей души скрывает, —
В ней вечная любовь оттиснула печать.