Отчего – ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край России, в вагоне железной дороги, – отчего, отчего я не встретилась с ним?
И я рада была ухватиться за мысль, что тем более не надо мне его любить… что это безумная любовь – так лучше вырвать ее из своего сердца и победить себя самое…
Все равно нет выхода…
Если бы даже он и полюбил меня?
Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин, со мной в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? согласился бы он променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города светоча» – ville lumière – на нашу русскую тьму и бедность?
Нет, нет и нет…
А беспощадный внутренний голос спрашивал: а если бы он, твой милый, любимый, сказал: я люблю тебя, останься здесь со мною навсегда… отвечай, отвечай, – согласилась бы ты?
И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе…
Нет, так лучше, что он не любит меня… по крайней мере, одна я страдаю…
Бертье сломя голову прибежал с извинением, что ему наконец удалось найти товарища, согласного перемениться номером. Сдаю в пятницу.
А как быть с книгой? придется написать ему, спросить – куда и кому ее отдать.
Получила ответ.
Мадемуазель.
Единственная причина, почему я вам не отвечал, в том, что у меня не было свободной минуты. Я был занят операциями, которые требовались членам моей семьи, и было невозможно найти времени увидеться с вами. Если вы желаете вернуть мне книгу, пожалуйста, принесите ее как-нибудь утром к девяти часам в Бусико на этой неделе.
С самыми лучшими и самыми преданными чувствами,
Чтобы приехать в Бусико к девяти часам утра, – надо было встать рано. Я сплю долго, по русской привычке, – и очень торопила madame Odobez с утренним завтраком. Я старалась не думать о нем… как будто бы иду только по делу. Но зеркало предательски отражало мое оживленное лицо и всю стройную фигуру в белом платье.
Я решила надеть что-нибудь темное, старое, некрасивое, но на улице такая жара, такая жара, – иначе как в белом днем и выйти нельзя.
Когда я приехала к Бусико – его еще не было. Ждать пришлось долго, чуть ли не целый час. Я усердно читала «Конституционное право» – Esmein’a[156], чтобы не терять времени даром. И все-таки увидела его еще издали, когда он быстро подходил к павильону. На этот раз он был без черной шапочки – мне бросились в глаза редкие волосы на голове. Такой молодой и уже… лысый. Видно, хорошо провел молодость!
Он увидел меня в коридоре, остановился, поздоровался.
– Извините, – я опоздал и очень спешу. Все это время я был так занят. Одна из моих кузин больна – ей делали операцию… вероятно, она умрет.
– Вот ваша книга, – сказала я, не смотря на него. – Очень вам благодарна. Вы правы – читать ее было бесполезно, я все равно ничего не поняла.
Он взял книгу и пошел немного проводить меня. Я шла быстро, опустив голову, стараясь не слышать звуков этого чудного тихого голоса, который, казалось, проникал прямо в сердце.
– Прощайте, – сказала я.
– До свидания. Извините, что не провожаю вас до дверей, – я должен скорее вернуться.
Мне и не надо было, чтобы он провожал меня до дверей. Я спешила уйти из этого госпиталя и, едва сев в конку, раскрыла «Конституционное право». Экзамен скоро…
Сдала экзамен. Теперь скорее бежать отсюда. Взяла билет на Лондон прямого сообщения – Париж-Руан-Диепп-Ньюгавен.
Иван Николаевич пробудет здесь еще с неделю, а потом идет пешком путешествовать по Швейцарии. Звал меня пойти с собой – отдохнуть от занятий. Я отказалась: там такая чудная природа, все расположит к мечтам.
Нет, я уеду лучше в такую страну, где все для меня ново, где язык непонятен, где ничто, ничто не напоминает о нем.
В совершенно другой обстановке я, наверное, скорей забуду о нем, а масса новых впечатлений – не дадут мне и опомниться. Я составила себе целую программу, что делать: по приезде прежде всего – овладеть немного языком, а потом – ознакомиться с женским движением и физическим воспитанием детей, с народными университетами. Все это полезно – и пригодится в моей будущей деятельности.
Город громадный, город-чудовище раздавил, уничтожил меня, бесконечные улицы, однообразные дома… до такой степени однообразные, что можно позвонить, войти и не заметить, что это чужой дом.
На улицах – движения еще больше, чем в Париже, беспрерывно снуют на велосипедах мужчины, женщины и дети. Язык гортанный, шелестящий, которого я не понимаю… все ново и чуждо…
Я поселилась на одной из окраин города, в одном из бесчисленных красных уютных домиков. Мой случайный знакомый по русской читальне дал адрес одного из своих земляков, который служит наборщиком в одной из здешних типографий. Этот услужливый и милый юноша помог мне устроиться первое время и будет показывать Лондон.
После французских семей, где самое большее – двое, трое детей, – английские невольно удивляют своею многочисленностью. Я уже успела отвыкнуть от наших русских больших семей, – и теперь как-то странно снимать комнату в семье, где пятеро-шестеро детей. Но что здесь особенно поразительно – численное преобладание женщин над мужчинами. Всюду – пять-шесть дочерей, один-двое сыновей, или даже вовсе ни одного, и так как все англичанки ездят на велосипедах, то на улицах велосипедисток больше, чем велосипедистов.
Несчастные мисс! им не хватает мужей… и в стране насильственно образуется «третий пол».
Отчего же такое явление? чем оно объясняется?
Я тщетно ломаю себе голову. Знаю, что есть разные теории, из которых одна: темперамент более страстный производит пол себе противоположный – кажется мне наиболее вероятной. Я проверяла ее на своих родных – выходило верно. И в недоумении поделилась своими соображениями с моим знакомым. Тот был поражен. Его, оказывается, тоже занимал этот вопрос, и теперь он уверял, что эта теория верна.
– Теперь мне ясно! Я, как мужчина, знаю отношения полов ближе, чем вы, и могу сказать, что англичанки страшно холодны, англичане же с женщинами – прямо звери. Я живу здесь три года, я не аскет и от сношений с женщинами не отказываюсь. Так уж довольно навидался… ох, какие они звери! Надо видеть, как они бросаются на жен…
И юноша вдруг запнулся и покраснел, вспомнив, что зашел слишком далеко в разговоре с незамужней женщиной.
Я рассмеялась и поспешила успокоить его взволнованную совесть. Но загадка – так и остается загадкой. Верить справедливости слов этого юноши – рискованно; – чем же, чем это объяснить?
Осматриваю Лондон. Была в Вестминстерском аббатстве, в Национальной галерее.
Огромные расстояния и трудность объясняться очень утомляют меня. Для англичан – мало знать язык, надо уметь произносить по-ихнему – они не могут понять самого простого слова, если оно сказано неправильно.
Догадки, сметки, – на которую такой мастер русский мужик, понимающий любого иностранца по соображению, – у них никакой. Мозг какой-то негибкий, односторонний.
Это начинает меня раздражать: ищешь-ищешь слова, а его нет, а догадаться они не могут.
На днях пришлось быть на почте. Мне хотелось, чтобы чиновник сам заполнил бланк для пересылки денег, я боялась сделать ошибку. А он хоть и понял, но не хотел этого сделать, и стоял как истукан, качая головой и хладнокровно повторяя – «но-о».
Это вывело меня из себя, – и я даже по-английски сумела послать его к черту.
Русский, француз, конечно, тотчас же вспылили бы тоже, но англичанин даже бровью не повел. Я рассердилась еще больше и в конце концов настояла-таки на своем, заставив его заполнить бланк…
Моим недоразумениям и затруднениям, по незнанию языка, не было бы конца, если бы в Лондоне не было полицейских.
Это действительно – идеал. Скромно одетые в синюю куртку и синюю фетровую каску – они стоят всюду и исполняют свою должность слуг общества: помогают старым, слабым, указывают дорогу, провожают до омнибусов – подсаживают туда детей. Мы, жители континента, так привыкли, чтобы полиция знала одно: «тащить и не пущать», что английские полицейские являются существами какого-то высшего порядка.
Сначала я не верила себе, как подошла к одному из этих высоких, стройных, симпатичных джентльменов, и он указал мне все, что надо, объяснил, написал на бумажке, так как я не понимала, – и все это вежливо, как любой молодой человек «из общества».
Я начинаю думать, что, должно быть, дух нации отражается на ее блюстителях порядка.
В Берлине, где все дышит воспоминаниями победы 1870 года, где что-то воинственное носится в воздухе, где воздвигнут гордый памятник Вильгельму Первому, украшенный львами с разинутою пастью и оскаленными зубами, цепями и ружьями, – там и городовые в блестящих медных касках с военной выправкой напоминают задорных индейских петухов.
Французский полицейский, одетый просто и изящно, в фуражке и пелеринке, имеет вид элегантного и легкомысленного папильона, готового ежеминутно упорхнуть с дамой в ближайшее кафе.
О нашем русском городовом и говорить нечего: он прост, мешковат, сероват и… груб.
И каждый день, усталая от похождений по городу, я засыпала, вспоминая об услугах этих джентльменов, и с наслаждением думала, что их в Лондоне – пятнадцать тысяч… С такой полицией можно спать спокойно, и нечего опасаться за свою личную безопасность.
Когда читаешь английскую газету – точно чувствуешь биение пульса мощной мировой жизни… Со своего небольшого острова англичане следят за всем, что делается на свете, получают известия буквально со всех концов земного шара. Названия, которые мы когда-то, давным-давно учили в учебниках географии, – здесь оживают: Кан, Новый Южный Валлис, Мадера, Бомбей, Суматра, Ява – все шлют известия о своей жизни. И статьи! жизнь во всех ее проявлениях отражается в них: политика, местные самоуправления, собрания, спорт, и наряду с этим – заграничные корреспонденции из всех государств континента. Поэтому английские газеты превосходны. Куда до них французским! Помню, как я была разочарована ими. При полной свободе печати французы не сумели сделать ничего другого, как обратить печатное слово в орудие партий. За исключением более или менее передовых по направлению статей – на первой странице, вторая и третья наполнены мелкими известиями, анекдотами, об