аведениях синих фраков… Исполни мое прошение, Господи!
О, Боже мой, если бы Ты мне помог на самом деле сделать то, что мне так хочется! Мы не можем служить и занимать важные должности, но есть одна область, где не нужно мужчин, а где все дело должно принадлежать женщинам… Но для этого надо мне еще шесть лет ждать… Долго! Долго!..
Соня пишет роман в прозе «Погибшая молодость». Я не читала его, но, судя по заглавию, кажется, похож на те малоизвестные романчики, вроде «Восходящая дверь» или «Мертвецы мстители», которые наполняют ежемесячные книжки малораспространенных журналов. И стихотворения ее отсылать в редакцию пока нельзя: новые, без сомнения, будут гораздо лучше. А у меня «Четвертый класс» еще не двигается: потеряла тетрадку, но мама сегодня пришила новую, и завтра начну писать дальше.
С чего начать? Господи, какой день сегодня! Сто лет пройдет – не забуду, да и никто, наверное, не забудет. Обедня была торжественная, пели прекрасно; о. Клавдий сказал краткую отличную речь. «Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих»; он говорил о жертвоприношении Исаака и просил Бога принять нынешнюю молитву всей России. После обедни начался молебен, служившийся по особо составленному для этого дня Святейшим синодом чину. Что это был за молебен! Век бы слушала и не ушла из церкви. «Да не хвалится мудрый мудростью своею, сильный силою своею, богатый богатством своим», – читал отец диакон. Господи, приими молитву нас, людей простых, темных, незаметных… Дивно было, когда запели «Слава в вышних Богу»: слова этой, обыкновенно вечерней, молитвы (что придает ей большую торжественность) производят странное, торжественное, светлое, прекрасное впечатление…
Из церкви мы пошли на парад. На площади было много народу, и я не могла видеть все то, что там происходило. Слышно было только пение, и как только оно раздалось – заиграли «Коль славен»: две молитвы поднимались к ясному, синему небу, точно два звука от всей массы народа летели к Богу, сливаясь в один нежный, чистый и звучный… Что это была за минута! После молебна началась закладка часовни. Я все ждала, когда же крикнут «ура». Но вот унесли старые, изорванные знамена полков, через минуту шапки замелькали в воздухе, и крики «ура» понеслись по площади…
На нашем балу танцевала я много, весело мне было и… за это получила замечание, что дурно держу себя. Я очень удивилась и обратилась к Шкалику за объяснением. «Нечего объяснять: вы стояли впереди, а больше ничего и не спрашивайте, идите, идите!» – был ответ. Так вот в чем дело! Я стояла в первых рядах группы танцевавших воспитанниц и шла вперед, потому что вся толпа двигалась так же. Если я в чем и виновата, то, пожалуй, в том, что пригласила родственника губернаторши; ведь он все же посторонний, а я, как-никак, все же ученица… А если меня часто приглашали, то не виновата же я в этом; своею внешностью никогда не занимаюсь, или ровно настолько, чтобы каждый день быть умытой, одетой и причесанной, да и то подозревают в употреблении чего-то неподобающего – кольдкрема или глицерина. Жду, что будет завтра в дежурство Шкалика. Но что будет, когда мама узнает это замечание?!
В поведении в вывод 5–; из франц. оказались три единицы… Мама все узнала о моем поведении на балу, и ради того, что она простила, не прогнала меня от себя, – я все готова от нее теперь перенесть; даже буду охотно учить Игнатовича для N. Noyer, буду учить усердно теоремы и делать алгебраические задачи. Милая мама! А я какая гадость, глупая девчонка!
Думаю написать «Царство математики», и для этого просила Ал. Ник. назвать мне возможно большее количество имен математиков знаменитых, древних и новых, и их «ученые разговоры». Но – вообще нужно заметить – она не может ответить на мои вопросы; и теперь уже сознаю, что за два года я выросла, а она нет, что я ее догоняю. Если она знает арифметику лучше меня, умеет учить малых ребят – это еще не резон говорить мне: «Как вы смеете так со мной обходиться? Я вовсе не хочу фамильярности с вами». В романе «Дача на Рейне» педагог не такой был, а доктор философии, да и тот позволил своему воспитаннику говорить себе «ты», был с ним хороший и добрый, а не гордился и не говорил Роланду «не фамильярничайте», хотя имел тысячу раз более прав поднять перед ним свою голову, чем Ал. Ник. перед нами…
О многом судит она как-то странно. Вы, говорит, знаете, что обязанность каждого человека – не грешить, а когда он не грешит, то старается каждому делать приятное; вы не должны раздражать своими вопросами других, это грех. Хитро, ловко придумано, но тут ясное противоречие: очень ведь часто человек, желающий делать приятное другим, – льстит, для приятности этой берет себе на душу даже очень большое количество грехов. Я это и сама ясно вижу и читывала в священных книгах у бабушки. Что же это она, не понимает, что ли?
То же о театре: нам о. Клавдий говорил, что в нем бывать грех, а она говорит – нет; даже отвергает, что ад вещественен, хотя этому и есть не опровергнутые доказательства в книге «О смерти», сочинения какого-то Измаила, епископа в Бабаевском монастыре. Я спорю, доказываю – не верит, ну точь-в-точь как некоторые мои одноклассницы, которые также это отрицают…
Недавно читала «Воспоминания о поездке на Афон» Страхова («Рус. вестн.», 1889 г.); когда читаешь «письма» Святогорца – на душе так отрадно, точно праздник какой-то, даже и теперь, когда пишу, не выразить всего словами. Чудное место, судя по описаниям, эта гора – вся озаренная вешним солнцем и природою. И среди нее люди и Бог… Спросили бы меня, где Богу быть подобает на земле, скажу: на Афоне. Там только служат Ему так, как должно служить, и среди наиболее лучших рабов Своих Он пребывать должен…
Вот приближается Рождество, и мне невольно на ум приходит эта гора: как там проводят праздник и как у нас? Как ничтожны все наши удовольствия, заботы и желания пред одной молитвой жителей горы Афонской. Ведь из этих-то забот и удовольствий состоит вся наша жизнь, следовательно, также и она сама жалка, пошла и низменна. А те молятся до конца жизни своей, мысли их чисты и ясен ум. Мы – червяки, они – птицы! И часто мы, люди, ползаем весь свой век в житейской грязи, и ни на один миг в нас не проснется дума о том, что из этого будет?.. Остается только пожелать умереть на Афоне – там так приятна и смерть.
1890 год
С Новым годом! По примеру прошлого года я и на этот раз поздравляю себя… День хороший, очень тепло. Суворин в «Маленьких письмах» совершенно верно заметил: «если бы воскрес Алексей Михайлович и ему бы сказали, что готовятся встречать Новый год, то он нисколько не удивился бы: в его время встречали 1 сентября, и заметил бы только: „что это холода рано наступили и снег выпал“». Совсем поздняя осень, да и та холоднее.
Господи, отгони от меня мирские мысли! Читая из книг и газет описания придворных балов, театральных представлений – постоянно воображаешь себе все великолепие их обстановки, роскошь жизни и изысканность обращения. Нам, серенькому люду, который весь свой век прожил в провинции с ограниченными средствами, – недоступна та среда, представлять которую – моя страсть: меня туда тянет… Не знаю почему, но я люблю или все блестящее, известное, или же таинственное, неведомое; а такая середина, в которой я живу теперь, – нет, совсем не по душе она мне. Но что за глупость – любить и думать о том, чего тебе не достичь, стремиться туда, куда никогда не попадешь! Вот страсть! И чего это я? Сознаю, что глупо до крайности, но как пьяницу трудно отучить от вина, так и меня от моей привязанности к недостижимому… Господи, дьявол вселился в меня, помилуй меня, окаянную грешницу… Нет, решительно надо идти в монастырь…
«Паки Голгофа и Крест, паки гроб и плащаница» – так, кажется, начинается одна из известных проповедей. У нас – «паки рыдаше и плач, паки гроб»: умерла милая Лена Борисова. О. Клавдий при погребении сказал проповедь, пояснив нам ее счастье в смерти. Как она была хороша в гробу! Как невеста лежала она вся в кисее, с большим венком вокруг головы; красивый и при жизни профиль – у мертвой казался еще изящнее, темные брови и ресницы так нежно выделялись на бледном лице, губы слегка посинели, но еще сохраняли розоватый цвет, что придавало лицу несколько живой оттенок. Впервые пришлось мне «прощаться», и сердце у меня страшно забилось, когда я подходила к гробу. Увидев красивое, спокойное лицо покойной, – я вся задрожала, сразу почувствовав всю ничтожность пред этим мертвым телом, и, пробормотав: «невеста, невеста», – расплакалась не хуже малого ребенка. Я вдруг узнала ничтожность моего «я», мне показалось, что я пигмей перед Борисовой, а она невеста. Вот она теперь увидится с Михайловской, встретятся они. Когда-то и мы все, весь наш класс сойдется там! Более половины из нас тогда уже будут старухи, а Борисова с Михайловской, бывшие старше многих из нас, – молодыми… А день был ясный, солнечный, кругом все было так оживленно, что я после невольно подумала: «спящий в гробе, мирно спи; жизнью пользуйся живущий…»[23] Эх, суета!
Соня влюблена, и, кажется, серьезно. «Боже мой, что только иногда выкидывают дети!» – так ворчал старый адвокат из романа Мавра Иокая… Вот что Соня сказала мне сегодня: «Он надо мной такую силу, такую власть имеет, что скажи он в воду броситься – и я брошусь; для него всем пожертвовать готова, и если нужно для него голову отрубить – я дам».
В первый раз в жизни вижу перед собой влюбленную, говорю с ней и нахожу, что любовь – прелюбопытная штука: вот какие чувства и мысли приходят тогда на ум.