Так как у меня остается очень мало времени до отъезда, то мисс Элен Блэкбери предложила приехать к ней сегодня же вечером, чтобы просмотреть интересующие меня журналы.
Я согласилась и после обеда, к восьми часам вечера, была уже у нее.
Она ждала меня в уютном кабинете, уставленном мягкою мебелью и освещенном электричеством. На особом столе лежали журналы с разных концов земного шара: австрийские, американские, итальянские, французские, немецкие, датские, шведские, финляндские, греческие обозрения и газеты. При взгляде на них – у меня невольно забилось сердце: все эти неведомые сестры с разных концов света – одушевлены одной идеей.
Я взяла «The Australian Women’s Sphere». На первой странице был рисунок: в средине молодая девушка в тоге и шапочке студентки, с книгою в руке, окруженная другими маленькими рисунками, изображавшими пьяных, оборванных мужчин. Над ними была надпись: «Они имеют право подачи голоса», под изображением студентки – «А я не имею».
Мне очень хотелось получить сведения о тех английских колониях, где женщины имеют одинаковые с мужчинами избирательные права. Мисс Элен Блэкбери сообщила, что в Новой Зеландии они введены, кажется, с 1893 года, в следующем году – в Южной Австралии и недавно, в 1900 году – в West Australia.
Разговор коснулся и французских женщин, их полной зависимости от духовенства. Мисс Элен Блэкбери была, видимо, au courant всего, что делается во Франции. Но о России, о нашем женском университете – С.-Петербургских Высших женских курсах – она и понятия не имела и была очень довольна, когда я с гордостью сообщила ей сведения о нашей alma mater.
С письмом мисс Кэт я отправилась сегодня к мистеру Ричардсу, викарию церкви Св. Иуды, который оказался очень любезным, веселым и добрым духовным отцом своего стада.
Он немного понимает по-немецки. После неизбежной чашки чая мы пошли по Уайтчепелю.
Я знакома и с Хитровым рынком, и с Вяземской лаврой, – жизнь городского пролетариата везде одна и та же. Только здесь впечатление получалось грандиознее. В Лондоне все принимает колоссальные размеры: его пространство, богатство, нищета… И сердце сжалось, когда мы проходили по одной из улиц – это был, должно быть, рынок, и толпы народа двигались по нем.
При тусклом свете серого сентябрьского дня, под мелким дождем, нищета, сама нищета, казалось, шла нам навстречу, смотрела сотнями глаз с голодных измученных лиц мужчин, женщин и детей, едва прикрытых оборванной одеждой. Кругом каменные мешки домов, каменная мостовая, тяжелый спертый воздух…
Глаз искал отдохнуть на чем-либо в этой ужасной картине – и не на чем было: все безотрадно, голо, серо; всюду человеческое бедствие и камень – ни дерева, ни цветка, ни куста зелени… Казалось, природа испугалась этого современного ада и исчезла. Да это так и есть на самом деле: проходя по одной из улиц, викарий вдруг указал на чахлое жалкое деревцо, почти без листьев, которое сиротливо приютилось в углу двора, залитого асфальтом…
– Вот это – единственное дерево во всем Уайтчепеле, – сказал он.
И я с симпатией посмотрела на этот жалкий, выродившийся остаток природы, который, очевидно, должен был скоро погибнуть.
Мы побывали в нескольких квартирах, где жили бедняки, покровительствуемые добрым викарием. И, глядя на эту грязь, бедность, лохмотья, бледных, больных детей, которые жили, не зная, что такое природа, – можно понять, что цивилизация может произвести своеобразных дикарей.
До сих пор мы считали за дикарей тех, кто не знал ничего, кроме природы; теперь узнаем тех, кто, наоборот, – не знает вовсе, что такое природа, а родился и вырос среди отрицательных сторон жизни.
Что видели эти несчастные существа со дня рождения? Один камень кругом, да сердца людские, такие же твердые. У них нет ни поэзии детства, ни молодости, ни куска хлеба на завтрашний день…
Им все равно – убивать и грабить, потому что им – нечего терять.
С утра уложила все вещи и послала мисс Кэт телеграмму спросить – когда она дома. Получила ответ – в пять часов. При моем незнании путей сообщения я должна была поехать за два часа.
Мисс Кэт живет ужасно далеко: на другом конце города. Прекрасный каменный дом-особняк, как и большинство здешних домов, с обязательным садиком впереди. Я захватила с собой фотографии в русском костюме, чтобы хоть этим выразить свою признательность мисс Кэт за ее любезность; утром послала такую же викарию.
Вся семья была в гостиной. Мисс Кэт представила меня матери, племяннику – молодому человеку, консерватору из Британского музея, который оказался счастливым исключением среди англичан – он был очень способен к языкам и порядочно говорил по-немецки и по-французски.
Отец его, художник, брат мисс Кэт, был в России в свите герцога Эдинбургского – и теперь сопровождал наследного принца в его путешествии по колониям.
Я не чувствовала ни малейшего стеснения, разговор завязался просто и непринужденно о России, – видно было, как все члены семьи дорожили тем, что одному из них удалось увидеть такую далекую страну.
Акварель – внутренность Успенского собора – висела на стене, на большом бархатном щите. Среди медалей, блюд и всяких других редкостей – я увидела и нашу икону. Принесли альбом и показали фотографию отца в большой русской шубе. Потом, в свою очередь, показали мне весь дом, выстроенный, как и все дома здесь, удивительно разумно, обставленный комфортабельно и уютно.
Когда мисс Кэт вернулась со мной в гостиную – к five o’clock tea пришли еще друзья дома: немолодой мужчина с дамой и еще молодой человек.
Завязался общий разговор; меня расспрашивали, что я изучаю, трудны ли юридические науки. Я вспомнила – мне рассказывали, что один из наших соотечественников, приговоренный здесь за подстрекательство к убийству на полтора года каторжных работ, по окончании срока вышел из тюрьмы в злейшей чахотке. Он ежедневно вертел в одиночной камере огромное колесо, перепрыгивая беспрерывно со ступеньки на ступеньку; механизм верчения был устроен так, что в случае остановки он рисковал раздробить себе ноги…
И я воспользовалась теперь случаем, чтобы высказать этим, более нас цивилизованным людям все свое возмущение жестокостью и бессмыслием такого наказания.
– О, нет, вертеть колесо – это не бессмысленно, – с живостью возразил один из гостей. – Насколько мне известно – это мельничное колесо, – они таким образом мелют себе хлеб.
– Но согласитесь, что такие наказания жестокостью своей превосходят самое преступление, – настаивала я. – Надо же иметь сострадание.
– Сострадание? – с холодным удивлением спросил англичанин, точно я сообщила какую-то новость.
– Ну да, – продолжала я, с недоумением глядя на этих интеллигентов. – Сострадание к преступнику.
– Для преступника нет сострадания. Он нарушил законы общества и должен быть за это наказан, – медленно, с расстановкой сказал один из гостей, который пришел с дамой.
– Но ведь этот человек еще и не убил никого, – сказала я наконец.
– А если убил – за жизнь должна быть отдана жизнь, – с живостью сказал другой гость. – Он должен быть повешен.
– Он должен быть повешен, – как эхо повторили остальные.
У меня язык прилипнул к гортани при виде того, до чего чуждо было этим людям то чувство, которое с детства воспитывается в нас почти религиозным отношением к «несчастным», которое заставляет мужика, крестясь, подавать копейку арестанту, а других, кто побогаче, – посылать в тюрьмы подаяние.
Это было свыше моих сил. Я забыла совсем, что нахожусь в чопорном английском салоне, и вскочила с места.
– И вы ходите в церковь, читаете Библию, – как смеете вы считать себя христианами, раз в своем законодательстве держитесь ветхозаветного правила «око за око, зуб за зуб»?! – закричала я в негодовании, от волнений мешая французский, немецкий и английский языки. – Ведь смертная казнь бессмысленна уже потому, что не достигает цели. Кого «вознаграждает» отдача одной жизни за другую? Родных убитого? да ведь казнью преступника нельзя оживить его жертву. Если вы, общество, присваиваете себе право судить преступника, – докажите ему, что вы достойны этого права, что вы нравственно лучше, выше его… а для этого, прежде всего, – отнеситесь к нему с состраданием, постарайтесь исправить его. А вы – ведете его на виселицу… Чем же, скажите, чем вы лучше его?!
Что-то подступило мне к горлу – я не могла больше говорить…
– Но ведь у вас, в России, есть смертная казнь?
– Нашему уголовному процессу и общественному мнению – чужда смертная казнь, – с гордостью сказала я, с трудом переводя дыхание.
И только тут ясно поняла, какое счастье, что нашему народу так чуждо это холодное, вполне сознательное жестокое отношение к преступникам, на какое я неожиданно наткнулась в этом интеллигентном обществе.
– Бороться с жестокостью народа малоцивилизованного – еще можно, надеясь на то, что просвещение смягчит нравы. Бороться же с жестокостью цивилизованного гораздо труднее: он умеет создавать себе разные опоры в виде общественного мнения, науки и проч.
Никто не смеялся над моей ломаной, из трех языков речью… и все ее поняли, – мое лицо, глаза и жесты говорили яснее всяких слов… Все молчали… молчала и мисс Кэт… она совсем не принимала участия в разговоре. Молодой человек встал и подошел ко мне…
– Да, вы правы, мы действительно следуем Ветхому Завету, тогда как в Новом сказано: «возлюби ближнего твоего…» Вы говорили так хорошо… благодарю вас.
Я была тронута, что хоть одного удалось убедить, и чуть не со слезами на глазах пожала руку этому молодому человеку, фамилия которого так и осталась мне неизвестной.
Подошла мисс Кэт и показала мне пчельник, который помещается в комнате: красивый, искусно сделанный ящик, где под стеклом видны были соты и ползали пчелы. Она с любовью смотрела на них, рассказывая, как нынче вечером повезет свой пчельник в один из народных университетов для демонстрации и будет читать там реферат.