Впервые за все время пребывания в Париже я почувствовала себя как бы в своей сфере – меня окружал сказочно-таинственный мистический Восток, знакомый с детства по сказкам, – который так близок к нам.
Я бродила по этой зале точно в волшебном царстве.
Снова была в этом музее.
Но сегодня зала с Буддами была закрыта; открыты другие – японского искусства.
Это было для меня настоящим откровением. Почти все, что принято называть «современное искусство и современный стиль», – стало мне вдруг понятно. Это совершенно несправедливо по отношению к японцам: следовало бы назвать «японское искусство, японско-современный стиль», как говорят о стиле дорическом, ионическом. Все эти афиши, все издания, современная манера живописи, предметы искусства, переплеты с рисунком, идущим от угла, – все, все японское и существовало в этой удивительной стране за сотни лет до нашего времени. Я видела рисунки, относящиеся к 1513–1685 годам, – они сделали бы честь любому современному художнику… И как у нас, в России, мало об этом знают! Как невежественны мы в художественном отношении! Право, жаль, что все знакомство с историей искусства у большинства моих соотечественников ограничивается знанием того, что Фидий жил в Афинах во время Перикла, а Антокольский сделал статую Ермака…
Одна только мысль – как бы увидеться с ним?
Но как? Притвориться больной и позвать его к себе – но я не умею притворяться. Пойти к нему самой, как будто бы у меня опять начались головные боли, – я так не привыкла лгать… Как быть?.. надо придумать.
А времени не теряю. Для изучения французского языка записалась во Franco-English Guild, занятия начались сегодня. Побывала и в секретариате своего факультета; там мне сообщили, что нынешний год подали прошения о приеме четверо русских…
Прекрасно! Значит, идея носится в воздухе, если мы, в разных концах России, приходим к одной и той же мысли… Начало лекций еще через месяц…
Неприятный сюрприз! Оказывается, хозяйка сдала салон, и еще кому – консерваторке, с пианино! Эта новость меня поразила как громом. Вот тебе и раз!
Когда моя русская соседка почти одновременно со мной взяла пианино, я была не очень довольна. Нанимая комнату, я предварительно осведомилась, нет ли инструментов – я не могу заниматься при музыке, – оказалось, что нет. С русской мы условились, что она будет играть тогда, когда меня не бывает дома, я – когда ее нет… Но с третьим пианино, да еще с консерваторкой, в пяти комнатах – это уже совсем неудобно, и я прихожу в ужас при мысли, что только будет?!
Консерваторка! это слово для меня, как жупел для купчихи Островского. Ведь это беспощадные гаммы и упражнения по шести часов подряд. Здесь было так хорошо, покойно, и вдруг – три пианино! Вот тебе и квартира исключительно с жилицами… Три пианино – этого не могло бы быть, если бы жили студенты. Проклятое женское воспитание, – и к чему только музыке учат?!
Пробовала урезонить хозяйку – не сдавать комнаты этой девице, обещала ей рекомендовать какую-нибудь жилицу – напрасно: консерваторка уже дала задаток и переехала сегодня, а к шести часам водворилось и третье пианино… Я сразу искренно возненавидела нашу новую жилицу – немецкую еврейку с типичным носом и лицом, обсыпанным пудрой.
Мне надо было писать перевод с русского на французский – консерваторка села упражняться. Я пробовала сосредоточиться, несмотря ни на что, и настойчиво искала в словаре и старалась составить фразу… напрасно! Фраза не шла на ум, несмотря на усилия воли; в ушах звучала беспрерывная, точно барабанная дробь, гамма упражнений.
Голова тяжелела… вдруг острая, резкая боль пронизала висок, я невольно ахнула – и в отчаянии отбросила книгу и словарь…
Голова болит весь вечер; заниматься нет возможности; консерваторка знай дубасит то гаммы, то этюды…
Но странное чувство радости охватило меня: ведь теперь я могу обратиться к нему! и это будет правда!
И сейчас же написала ему:
Мсье,
пожалуйста, будьте так любезны, сообщите мне день, когда я могу приехать в Бусико.
Пожалуйста, мсье, примите мои самые исключительные чувства.
Мадемуазель.
Если сможете, приезжайте в четверг к двум часам, поговорим о вашем здоровье.
Верьте, мадемуазель, в мои самые преданные и лучшие чувства.
И сегодня в два часа поехала в Бусико.
При дневном свете лестница показалась мне грязной, также и библиотека, куда ввела меня горничная, поражала общим небрежным видом… Можно было удивляться, как в новом госпитале все так быстро теряет чистоту.
Волнение от сознания того, что я сейчас его увижу, – отнимало у меня все силы. Я сидела неподвижно у стола, опустив голову и глаза, чтобы не выдать себя, увидя, как он войдет…
– Добрый день, мадемуазель. Как вы поживаете? – Слова эти как музыка прозвучали около меня.
И я едва могла ответить:
– Мне очень плохо, мсье.
– Головные боли снова возвращаются? – спросил он, садясь к столу, против меня. – Ну, рассказывайте, что случилось с вами с тех пор, как я вас не видел?
Я сказала ему о влиянии музыки на мои занятия.
– Но этому очень легко помочь! Стоит только переменить квартиру! – И его серьезное лицо на минуту осветилось ласковой, доброй улыбкой.
– Но мне жаль оставить эту комнату… там так хорошо и удобно. И потом – что же это будет, если при всяком подобном случае будет болеть голова? Чем так страдать от нервов – лучше смерть, чем такая жизнь.
– Вы не имеете права…
– Нет, – перебила я, – теперь есть уже другие юристки, кроме меня, на первый курс нынче поступают четверо… Они будут работать во всяком случае лучше меня и принесут больше пользы. Значит…
– Значит, вы не даете мне высказать, – спокойно возразил он. – Я хотел сказать, что вы не имеете нравственного права распоряжаться своею жизнью. Каждый ответствен за себя. Другие будут работать на этом поприще – прекрасно, но у вас, быть может, есть способности, которыми они не обладают. И вы должны развивать их и стараться быть полезной, сами лично.
Я сидела и слушала, и слова его пробуждали во мне что-то хорошее, какую-то веру в себя. Его голос звучал так ласково, так гармонично, и весь он со своим серьезным лицом, прекрасными голубыми глазами казался мне существом лучше, выше всех, кого я когда-либо знала.
– Ну а как теперь ваше настроение?
Он меня спрашивал об этом! Страдание, острое, как лезвие ножа, охватило меня всю… Ведь этот человек, которого я так люблю, – не любит меня. И, несмотря на все самообладание, глухое рыдание вырвалось у меня, и я отвернулась.
– Значит, вы находитесь по-прежнему – в угнетенном состоянии? Что ж… Надо же быть мужественною. Помните одно библейское изречение: надо бороться… Что же делать, если жизнь так устроена. Она тяжела – согласен… я сам не хотел бы иметь детей. Но раз мы уже родились, то наш долг стараться делать все возможно лучше и совершенствоваться самим.
Он вздохнул, подвинул к себе чернильницу и взял лист бумаги.
– Я дам вам лекарство… Вот, Valériane d’ammoniaque de Pierlot. Принимайте ежедневно три раза чайную ложку в полстакане сахарной воды. Когда кончите – приходите сюда. И если вы думаете, что я могу служить вам нравственной опорой, – всегда сделаю все, что в моих силах…
Он проводил меня до дверей, и я ушла… почти счастливая тем, что опять могу увидеть его.
Мой товарищ Андрэ Бертье вернулся с вакаций. Тотчас же побежал в пансион, где я жила весной, узнал мой настоящий адрес… и сидел в моей комнате весь сияющий, счастливый…
– Oh, mademoiselle! Я с ума сходил от отчаяния, не видя вас! Так долго тянулись эти вакации, так долго! И какая вы жестокая! Отчего не написали мне? отчего не ответили на мое последнее письмо?
Я с трудом припоминала… да, ведь это правда, – он писал, и я, кажется, один раз ему написала, после этой истории с немцем; потом, право, не до того было.
Я хотела так и ответить ему шутя, но при взгляде на его лицо запнулась. Столько искренней любви, столько преданности было в этих больших черных глазах, во всем выражении его красивого юношеского лица.
Вот что значит вместе готовиться к экзаменам по утрам в Jardin des Plantes! Мне стало жаль бедного Андрэ. И я сочинила какую-то историю, из которой он мог ясно понять, что невозможно было ответить ему, что в Лондоне решительно теряешь голову.
Он успокоился и смотрел на меня, блаженно улыбаясь, пока я приготовляла чай… и, уходя, – робко, почтительно поцеловал мне руку… Что с ним делать?
Лавочка Мерсье в Villa Médic служит справочным бюро для ее обитателей; я беру у них молоко.
Сегодня спустилась туда, рассказала о своем несчастном положении и о трех пианино, чем и вызвала живейшеее сочувствие лавочника и его жены. И они тотчас же сообщили мне, что сдаются две комнаты в двух зданиях; одна в квартире, другая комната – в семье! О, счастье! одна жилица – и нет другого пианино! Уже одно это заставляло снять комнату, не раздумывая долго и даже не видав ее…
Я оделась получше, наученная горьким опытом; во все время переговоров не переставала любезно улыбаться, – и хозяйка, которая сдавала салон и не хотела взять менее 40 франков, что мне было дорого, – сбавила два:
– Вы так любезны, мадемуазель, поэтому вы мне нравитесь, я хотела бы, чтобы вы здесь поселились.
Я с торжеством вернулась и заявила madame Torchet, что переезжаю, из-за трех пианино. Хитрая старуха притворилась, будто она тут ни при чем, и потребовала было платы за две недели. Но я храбро пригрозила ей довести дело до мирового судьи – за неисполнение условий тишины и спокойствия, – она струсила и замолчала.