Мне надо было сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться, но бесконечное добродушие, с каким madame Tessier рассказывала о своем пеньюаре, уничтожало в корне всякую насмешку… Ну что ж, ведь она действительно выглядит моложе своих шестидесяти четырех лет, – отчего бы и не носить ей голубых капотов?..
Я иногда сама на себя досадую, зачем так скоро усвоила эту французскую внешнюю любезность. То ли дело англичане: те всюду возят с собой свои привычки, не подчиняясь ничьим обычаям. А мы – наоборот: ничего, кажется, кроме чаю, да и то без самовара, с собой не привозим. С удивительной легкостью и быстротой схватываем чужое произношение, с готовностью подчиняемся чуждым обычаям.
Пресловутая славянская гибкость натуры! Не в этом ли причина нашей слабости – что мы недостаточно тверды сами в себе?
Все смотрю на стеклянку – много ли осталось, скоро ли можно будет написать ему.
Сегодня ровно две недели, как я видела его… и впереди увижу опять. О, какое это чудное время, между двумя днями, когда вся живешь воспоминаниями о прошедшем и надеждой на будущее!
Я не думаю о том, что будет дальше. Я закрываю глаза на будущее, оно слишком страшно, чтобы думать о нем…
Мне так хорошо теперь… Я – здесь, вблизи от него и скоро увижу его…
Вчера пригласила madame Tessier пить чай. Она пришла в восторг от thé russe, и мы дружески беседовали целых два часа.
Она рассказала о соседях, но не о всех, а только о выдающихся – их ведь так много, что и знать трудно.
Напротив нас, оказалось, живет французская женщина-адвокат Жанна Шовэн, – под ней в прошлом году жила романистка Marcel Finayre, а внизу, в нашем доме – как раз под нами – тоже писательница Кларанс.
И madame Tessier знает ее лично и бывает у нее.
– Это преинтересная особа. У нее вторники, собираются артисты, писатели. Я, конечно, стара для этого общества и воспитана была иначе, но все-таки люблю иногда сойти к ней. Там так весело, и мне приятно смотреть на эту молодежь. И сама Кларанс очень милая девушка. Конечно, эта среда артистов и писателей очень свободная, но – не мое дело, как она живет, я знаю только, что это очень симпатичная молодая особа.
Madame Tessier, при ее возрасте и воспитании, – уже не раз приятно удивляла меня своими широкими, терпимыми взглядами, хотя бы самому передовому интеллигенту впору.
– И у ней бывает ваш соотечественник, скульптор Карзи… Карей… какие трудные эти русские имена… вот – вспомнила – Karsinsky. Я рассказала, что сдала комнату русской студентке, и он тотчас же спросил: «Красивая она?»
– Он мог бы и не спрашивать, – заметила я, задетая бесцеремонным тоном этого вопроса за глаза.
Но для madame Tessier, как для француженки, вопрос этот был вполне естествен.
– Отчего же не спросить? Я ответила: «Она очень и очень мила, ваша соотечественница, мсье Карсинский». Ему очень интересно познакомиться. И Кларанс тоже говорила: «Вы ее приведите ко мне». Если хотите, я познакомлю вас с ней. Вам будет интересно.
Я с удовольствием согласилась и спросила, что же пишет эта Кларанс, какие романы?
– Знаете ли, я нахожу их немного слишком… вольными… для женщины… Есть у меня один ее том, если хотите, я дам вам прочесть, только…
И madame Tessier запнулась. Я рассмеялась и стала уверять ее, что она все-таки с предрассудками, что нравственность должна быть одна для обоих полов и отчего же женщине и не написать более или менее «вольного романа», когда мужчины на практике проделывают ежедневно то же?
Но madame Tessier на этот раз стояла на своем: «Вы не читали, вот сначала прочтите».
И она принесла мне небольшой томик «Ужасные страсти».
О, какое забористое заглавие! посмотрим, что это за роман!
Сегодня написала ему письмо… Если бы он мог между этими сухими краткими строчками увидеть всю бездну страдания моего сердца, все мое горе, все мое отчаяние…
Пробежала роман Кларанс. Действительно, права madame Tessier, с той только разницей, что писать такие романы одинаково «чересчур» и для женщины, и для мужчины. Это был такой откровенно-сладострастный роман, какого я никогда еще не читывала. Тут были и «гибкие тела», и «шелковистые ткани», и «надушенные юбки», и «оргия ночи», и «горячая кровь похоти»… Смелая и откровенная фантазия, но без таланта Золя… И если роман сам по себе, кроме слога, никаких других достоинств не имеет – его автор должен был представлять очень интересную личность…
Madame Tessier после завтрака предупредила меня, что сегодня в пять часов мы сойдем вниз к Кларанс. Это значило – одеться.
В пять часов я вошла в столовую – и ахнула. Madame Tessier была великолепна: черное атласное платье с бархатным воланом и тюлевой вставкой; черная шляпа с белыми розами; подвитая, напудренная, с ярко-розовыми губами от фиксатуара – под вуалеткой с круглыми черными мушками, – она казалась совсем свежей сорокапятилетней женщиной… Я рассыпалась в комплиментах и скорее докончила свой туалет, стараясь не ударить лицом в грязь рядом с такой великолепной дамой.
Внутренне вся эта церемония очень забавляла меня: я надевала нарядный корсаж, меховую пелерину и большую черную шляпу à la Rembrandt с длинным пером… для того, чтобы сойти с лестницы и позвониться внизу.
Это было смешно и весело.
Мы сошли с торжественной медлительностью: полнота madame Tessier, несмотря на корсет, мешает окончательно свободе ее движений, и она не может ходить быстро.
Мы позвонили. Отворилась дверь, и в полумраке прихожей мелькнуло бледное, красивое молодое лицо; маленькая тонкая фигурка – хромая – отошла, чтобы дать нам войти.
– А, это вы, madame Tessier? и с своей новой жилицей? Очень, очень рада, – быстро сказала она, протягивая руку. – Проходите, пожалуйста, в гостиную…
И она, затворив входную дверь, отдернула портьеру.
В небольшой уютной комнате ярко горел камин, и кругом на стульях сидело несколько мужчин и одна, уже немолодая, дама.
– Дорогая мадемуазель Кларанс, позвольте вам представить мадемуазель Дьяконофф, – представила меня хозяйка.
Я раскланялась по всем правилам здешних обычаев первого знакомства: сдержанно и церемонно, – не протягивая руки, слегка наклоняясь вперед.
– Очень, очень рада познакомиться; я уже слышала о вас. Господа, позвольте вам представить mademoiselle Lakoff, – тут же переврала Кларанс мою фамилию.
Присутствующие так же церемонно раскланялись.
Я села рядом с madame Tessier, которая торжественно поместилась в широком кресле, и с любопытством осмотрелась.
Кларанс была действительно очень интересная особа, начиная с внешности. Короткие, черные, завитые волосы обрамляли ее бледное лицо с правильными чертами и блестящими темными глазами; черные, как бархатные, брови оттеняли белый лоб. Ее хрупкая, тонкая фигурка, несмотря на физический недостаток, отличалась необычайной подвижностью. Черное платье фасона Tailleur, безукоризненной простоты и изящества, сидело на ней ловко, и вся она казалась какой-то оригинальной, живой картиной, откуда-то зашедшей в эту гостиную.
Разговор, на минуту прерванный нашим приходом, возобновился. Ловко усевшись на ручку кресла, Кларанс рассказывала о чем-то страшно быстро и громко смеясь. Один из гостей – молодой человек с длинной белокурой бородой и ленивыми голубыми глазами – вставил замечание, которого я не поняла. Все рассмеялись, и Кларанс громче всех.
– Перестаньте, будет, Дериссе! Хоть бы постыдились перед русской барышней… Mademoiselle Lakoff, я должна вас предупредить: не судите, видя нас, о парижском обществе… Вы попали в самую свободную среду, самую что ни на есть парижскую… Мы здесь почти все художники, артисты, литераторы. Мы не богема, но все-таки свободная артистическая среда, где всякий говорит, что хочет…
– Еще бы, между друзьями! – И из угла поднялась грузная русская фигура и неуклюже, размашисто охватила сильной рукой тонкую талию хозяйки.
– Убирайтесь, русский медведь! хоть для первого раза постыдились бы перед соотечественницей! – крикнула на него Кларанс, вырываясь и ударяя его по руке.
– Ну, ничего, это я так, немножко, – нимало не смущаясь, отвечал «русский медведь» и подошел ко мне.
– Очень рад познакомиться с вами… я – скульптор Карсинский, – отрекомендовался он, протягивая руку и широко, добродушно улыбаясь.
И я улыбнулась, глядя на этого человека. Прозвище, данное Кларанс, подходило к нему как нельзя более. Его высокая, мощная фигура, широкое лицо, пышная борода, волосы, небрежно откинутые назад с низкого лба, – ничто в нем не гармонировало с этим изящным парижским салоном, и весь он, большой, сильный, грубоватый, – казалось, попал сюда как редкость, как кукла самоеда в женском будуаре…
– Вот и она, мсье Карсинский, – ваша соотечественница… – любезно обратилась к нему моя madame Tessier…
– Да, я уже говорил о вас с ней, – сказал он. – Вы недавно приехали?
– Второй учебный год в Париже.
– A-а… а я так здесь живу уже четырнадцать лет… Но Россию люблю и не забываю… О памятнике Белинскому, быть может, слышали? Я его автор…
– Как же, как же, слыхала, – сказала я, обрадованная такой встречей. – Так что вы и есть автор проекта?
– Да, я. Если хотите, дам вам фотографию с бюста Белинского, рисунок «Апофеоз Белинского»… Я знаком с его дочерью и внуками, они были в моей мастерской, когда приезжали делегаты из Пензы…
– Очень вам благодарна… – радовалась я такой счастливой случайности. Шутка ли, читала об этом в газетах, а тут вдруг – судьба сводила с самим автором памятника…
– Mademoiselle, вот видите у камина даму – это madame Emile Carsolle, я вам говорила о ней, – пишет сентиментальные романы, нравственные и очень хорошие… признанные Академией; я очень люблю ее жанр, – прошептала madame Tessier, наклоняясь ко мне.