Я с любопытством посмотрела на автора нравственных романов. Это была уже немолодая женщина, без признака французской грации и кокетства, – как наши провинциальные дамы, – одетая в простую черную юбку и скромный шелковый немодный корсаж. Гладкая прическа, и ни следа косметики на еще свежем лице. Она задумчиво просматривала газету, сидя у камина и не обращая никакого внимания на окружающих.
Двое молодых людей – блондин с длинной бородой, маленького роста и брюнет с живыми глазами и черными бровями полукругом, что придавало в высшей степени комическое выражение его молодому лицу, – смеясь, о чем-то спорили с Кларанс.
Madame Tessier сидела важно и неподвижно, не говоря почти ни слова и с удовольствием смотря на веселую молодежь.
Художник, очевидно, сказал что-то особенно смешное, – и Кларанс, хохоча во все горло, опрокинулась в кресло…
– Ох, ох, ох… – задыхалась она от смеха, скульптор расхохотался тоже, madame Tessier улыбалась.
Я ничего не понимала и во все глаза смотрела на них: говорили по-французски, но совершенно новые, непонятные слова.
– Вы не смущайтесь, mademoiselle, – сказала Кларанс, стараясь перестать смеяться. – Вы часто услышите здесь такие слова, которых не поймете. Это – сленг, что называется. Так как здесь народ вольный – артисты, художники, – то мы не стесняемся в выражениях. Я очень дурно воспитана.
– Скажем так, Clarence, – перебил ее художник.
– Молчать. Дайте мне предупредить русскую. Она может невесть что о нас подумать. Что мы – чудовища, а на самом деле – право, вовсе не злые люди. Мы любим пошутить и посмеяться без стеснений – это верно, но ведь это же не грех. Мы мало того, что друзья, мы и земляки – почти все из Тулузы.
– Мы – бедные артисты, чающие славы и утешения! – сказал художник, вскакивая со стула и опускаясь предо мной на колени; он приложил руку к сердцу и мечтательно закатил глаза кверху.
Эта выходка была так неожиданна, выражение его лица так комично, что все присутствующие рассмеялись.
– Смотрите – это он вам в любви признается… скоро же, скоро же, Henry! – крикнула Кларанс.
– Я из страны снегов и льда… Они тают не так-то быстро, – ответила я, улыбаясь.
– Под солнцем юга растает лед севера! – с комическим пафосом воскликнул художник.
Я опустила глаза, придумывая, что бы ответить, как вдруг он вскочил и повелительно протянул руку:
– Сидите так… Смотрите, Кларанс, смотрите все – как хороша mademoiselle в этой позе.
Я почувствовала на себе несколько пар любопытных глаз и невольно покраснела.
– Ах, как хорошо! какая вы чудная модель! Что у вас за цвет лица – настоящий, розовый, живой, не искусственный, как у парижанок…
– Да, с моей соотечественницей можно сделать прекрасные вещи не шутя. Вы должны быть хорошо сложены, – серьезно сказал скульптор, внимательно смотря на меня.
Я не знала, что отвечать… Я чувствовала, что здесь надо выйти из рамок общепринятого буржуазного понятия о «приличии» и, так сказать, – суметь воспринять эту новую атмосферу.
И в то же время мое артистическое чувство было польщено.
У меня совсем нет женского самолюбия, но есть любовь к искусству, к прекрасному и понимание его. И мне приятно было слышать, что я своею внешностью могу возбудить художественный восторг, – дать идею…
Madame Tessier взглянула на часы и поднялась. Ей пора было идти приготовлять обед своему Шарлю. Я встала тоже. Кларанс ласково простилась с нами, прося не забывать ее вторников.
– Ну что, понравилось вам? – спросила madame Tessier, поднимаясь по лестнице. – Они держат себя немного вольно, но в общем милые люди.
И я искренно ответила, что весьма благодарна за такое знакомство и что это все действительно милые люди…
Зашла сегодня к Муратовым. Уходя с вечеринки, мы встретились на лестнице, и они звали зайти, жаловались, что плохо устроились. Я побывала у них – и действительно, неудобно и нехорошо. Предложила им переехать в наш пансион, там как раз есть две свободные комнаты. Сводила, показала, поторговались с мадамой и упросили ее отдать комнаты именно им, а не другому семейству, которое тоже имелось в виду. Они были очень довольны, я тоже: оказать услугу таким людям считаю за честь, и очень рада, что теперь у меня в пансионе есть такое симпатичное знакомство.
Сегодня утром получила от него визитную карточку – «Э. Ленселе. Интерн в больнице». А его почерком внизу написано: «Приезжайте в Бусико в четверг около четырех часов, если этот день вам подходит».
«Если этот день вам подходит!» – да будь у меня хоть тысяча дел – все брошу и пойду!
Сегодня начало лекций на нашем факультете. Когда я появилась в аудитории в парижском зимнем костюме, не то что в прошлом году – в черной шляпе и нескладной русской жакетке, – студенты устроили овацию. Я несколько растерялась от такого выражения симпатии. Положим, я одна на своем факультете, и это немало занимает их…
Я рассеянно слушала профессоров, заглянула в библиотеку и после завтрака, чтобы убить время, – зашла и в Guild, на уроки, которые мне страшно надоели своей скукой и элементарностью. Нет, мне решительно нечего делать в этом учреждении для учительниц языков: я настолько хорошо знаю язык, что практически говорю очень бегло, а изучать грамматику – не хватает терпения, и я умираю от скуки на уроках.
Потом поехала в Бусико. Горничная отворила дверь.
– Мсье Ланселе просит его извинить, он не мог дождаться вас; по телефону его вызвали к больному, он вынужден был уйти. Он назначит вам другую встречу.
– Спасибо, мадам.
Я ушла. Сердце мучительно сжалось. Ну что ж? Он вынужден был уйти… значит, нельзя было остаться. Но если бы… он все-таки захотел остаться… Ведь мне он нужен не меньше, чем тому больному.
И опять по-прежнему жду письма… Напрасно буду ждать! Но нет, – ведь он же сказал горничной, что назначит другой день.
Сегодня, по окончании лекции, Бертье по обыкновению вышел со мной в коридор. Бедный мальчик не отходит от меня ни на шаг. К нему подошел высокий, стройный, красивый брюнет, очень хорошо одетый.
– Позвольте вам представить моего товарища Danet, – сказал Бертье.
Брюнет почтительно поклонился.
– Впрочем, он не столько студент, сколько художник.
– Ну, просто любитель, – вы ему не верьте, он и впрямь расскажет так, что можно подумать, будто я настоящий художник, – перебил его Danet.
– Вы много рисуете? – спросила я.
– Да. Во всяком случае – это интересует меня гораздо больше, чем юридические науки. Особенно теперь работы много: с одним художником рисуем ложу в госпитале Брока для бала интернов.
Я вся насторожилась.
– Это еще что такое – бал интернов?
– А это очень интересно. Видите ли, интерны дают бал в зале Бюлье. И вот некоторые госпитали делают ложи и устраивают процессии. Мы выбрали текст из Тита Ливия: богатый помпеянец дает праздник в честь освобождения своего любимого раба. После празднества он отправился в храм Юпитера и возвращается к себе домой, окруженный друзьями. Вот мы и рисуем вид Помпеи у подошвы Везувия, – наша ложа должна быть римская. И оденемся все в античные костюмы.
– О, так это должно быть очень интересно! – воскликнула я.
– Да, будет весело, – улыбаясь, отвечал Danet.
Значит, он будет на этом балу, я могу увидеть его…
– А мне… можно попасть на этот бал? – робко спросила я.
Danet рассмеялся, а на детском лице Бертье отразился явный ужас.
– О, нет, нельзя… это бал веселый и… очень свободный. Жаль отказать, но, право, это не для вас. До свиданья, спешу в Брока. Работы много.
Он пожал нам руку и скрылся в толпе.
– Надеюсь, вы спрашивали Danet о бале интернов не серьезно? Ведь вам же нельзя туда идти… – сказал Бертье, тревожно заглядывая мне в лицо.
– Конечно, конечно, – нет… я пошутила. А вы сами туда не пойдете?
Детское лицо Бертье приняло совсем испуганное выражение:
– Я-то? Да как это можно?! Меня родители не пустят. Danet живет самостоятельно, у него нет отца, он очень богат, что хочет, то и делает. А я не могу, у меня родители очень строгие.
Я успокоила бедного мальчика, – но уже решила, что буду на этом балу. Если я не могу видеть его нигде, неужели потеряю такой случай?
А вечером сидела у румынок и слушала рассказы медички о больнице и интернах. Отчего бы и мне не сходить с ней в Hôtel-Dieu, это так напомнит его, – вдруг сообразила я. И попросила na belle Romaine взять меня с собою.
– С удовольствием, – любезно согласилась она. – Это действительно очень интересно. Одного Dieulafoy стоит посмотреть.
– Это, кажется, знаменитость? – неуверенно спросила я.
– Еще бы! – воскликнула медичка, чуть не негодуя на мое неведение светил медицинского мира. – Еще бы! Вот вы увидите – замечательный красавец, и как сохранился для своего возраста! Совершенно шикарно! Он читает по средам и субботам. Пойдемте в среду. Заходите за мной к 9 часам утра.
Поздно встала сегодня: накануне у Кларанс был вечер.
Она прислала мне с утра записку. И madame Tessier – пока я одевалась – заботливо следила, все ли хорошо. Когда я сошла вниз, небольшая гостиная была уже полна. Молодые люди – пианист, скрипач и виолончелист – играли трио. Я тихо пробралась по стенке, чтобы не мешать, и села рядом с Кларанс.
Было несколько новых лиц. Кроме писательницы сентиментальных романов, еще две: одна – молодая красивая брюнетка, в ярко-красном платье, другая – блондинка неопределенных лет, высокая и тонкая, с пышно взбитой прической и подведенными глазами.
Я уже начинаю привыкать, что в Париже употребление косметики не есть признак какой-либо одной категории женщин, как у нас, – а общераспространенная привычка. Первое же время по приезде я со всей провинциальной наивностью всякую накрашенную женщину принимала за кокотку.