Музыканты играли очень недурно, как настоящие артисты. Henry, живой как ртуть, не мог спокойно сидеть на месте: он, казалось, с нетерпением ожидал, скоро ли кончится концерт, чтобы показать свои таланты.
Кларанс потихоньку, чтобы не мешать игре, рассказывала мне его биографию.
– Вы услышите от него всякие анекдоты… скабрезные, а в сущности, он сам ведет очень скромную жизнь, работает не покладая рук, беден, как Иов: живет всего на 55 франков в месяц, стипендиат города Тулузы. Сам готовит себе обед, при этом – всегда весел, всегда в хорошем настроении, ни на что не жалуется. Предупреждаю вас, что бы вы ни услышали здесь, знайте одно – здесь нет дурных людей.
Henry легким прыжком очутился около нас и признался мне в любви.
Кларанс готова была опять разразиться смехом во все горло, но музыканты кончили играть, раздались аплодисменты.
Опять надо было представить меня новым посетителям. Henry сел за фортепиано, перебирая клавиши.
– Ну, теперь, господа, споем нашу родную песню, – предложила Кларанс. – Madame Carvolli, к пианино! Henry – сюда, вы, Дериссе, поете? нет? Ну, начнем… Henry – вы запевайте.
Лицо художника стало вдруг серьезно, и он запел прекрасным баритоном.
Звуки бесшабашной веселой песни, казалось, раздвигали стены этой маленькой гостиной и далеко уносили всех присутствующих под благодатное южное небо – в счастливую страну, залитую солнцем.
«Ah, Toulouse!» – раздался мощный, гордый припев, и волна беззаботного веселья разливалась в комнате и захватывала всех… У меня сердце замирало, – не знаю отчего… И невольно вспомнились печальные напевы моей родины…
И когда Henry, весь красный, усталый, отирая пот со лба, отошел от пианино, – все не сразу заговорили, точно эти чарующие звуки удерживали еще всех в своей власти…
– Какова же должна быть у вас жизнь – там, на юге Франции? – с невольной завистью к этой способности наслаждаться жизнью воскликнула я.
– О, жизнь у нас хороша! Солнце сияет, мы вечно веселимся! Поэзия, искусство, женщины, любовь – что может быть лучше такой жизни? – с увлечением объяснял мне Henry, становясь на колени. – Полюбите меня. А? Отчего? – И он вертелся как волчок, возбуждая общий смех.
Я и не заметила, как высокая блондинка с подведенными глазами подошла к пианино, музыкант взял первые аккорды аккомпанемента:
Прекрасные дни наконец возродятся,
Вот и он, ароматный апрель!
Меня пронизывает трепет любви…
Приди же, мой любезный друг! —
пронеслись и замерли нежные, ласкающие звуки.
И этот музыкальный призыв заставил смолкнуть начавшиеся было разговоры, и Henry затих, присмирел, сидя у моих ног.
Я вся встрепенулась и жадно ловила каждый звук, каждое слово.
Все длились долгие мрачные вечера,
Но уже благоухает сад
И наполняется птицами и розами…
Приди же, мой любезный друг!
И я не могу ему это сказать. Никогда… Все мое сердце зовет его, но сказать… невозможно…
Эти нежные звуки острою болью проникали в душу, и однако я слушала и слушала, вся дрожа, стараясь удержать рыдания, сидеть спокойно, чтобы никто ничего не заметил…
Солнце, твое пьянящее сияние,
Я чувствую, воспламенило мое сердце.
Но еще более пьянит твоя ласка…
Приди же, мой любезный друг!
Все тихо; сетью миллионов звезд
Покрыто бездонное небо,
Когда опускается завеса ночи…
Приди же, мой любезный друг! —
замер в последний раз призыв любви. Я поскорее вышла в коридор и приотворила входную дверь… слезы душили меня.
Струя холодного ночного воздуха освежила, привела меня в себя.
Я слышала за собой шорох женского платья и обернулась: в темноте краснело платье брюнетки.
– Я последовала вашему примеру – тоже вышла освежиться, в гостиной так жарко.
Я подвинулась, чтобы дать ей место у приотворенной двери, радуясь, что все объясняется так просто и легко для других.
А красивая дама продолжала:
– Вы часто здесь бываете? Я в первый раз.
– Я второй. Меня недавно познакомила с ней хозяйка, я снимаю комнату наверху.
– А, так вы студентка? Я тоже недавно кончила Высшую школу.
– Чем вы занимались?
– Латинской эпиграфией. Моя теза была напечатана на счет факультета. Профессора одобрили… – скромно прибавила она.
Это меня заинтересовало. Она говорила по-французски слишком хорошо для иностранки, но француженкой быть не могла: здесь женщины не станут заниматься археологией. Я спросила, откуда она.
– Я румынка, муж тоже, моя фамилия – Васкареско. Он занимается здесь в психометрической лаборатории. Целый день занят. Мне было ужасно скучно одной дома, я и поступила в École des Hautes Etudes. Все-таки на три года были занятия.
Я с любопытством посмотрела на эту красавицу, которая занималась латинской эпиграфией и писала тезу… от скуки.
Прежде развлекались всяким вздором, теперь, в наше время всяческого прогресса – и наука уж не так недоступна.
Нам стало холодно, и, затворив дверь, мы вернулись в гостиную. Румынка посмотрела на часы и извлекла из кресла своего мужа, высокого господина с правильным бритым лицом, что придавало наружность актера. Он сидел неподвижно и, казалось, что-то созерцал, не принимая участия в общем разговоре. Оба они, и муж и жена, своими сдержанными, корректными манерами совсем не гармонировали с остальным обществом, и видно было, что они тут случайные гости. Кларанс стала их удерживать, они настаивали и простились. Около полуночи встали и музыканты, которым надо было ехать далеко на Монмартр.
После их ухода – веселье оставшихся, не сдерживаемое более ничьими посторонними элементами, – разошлось вовсю.
Henry был неистощим: он прыгал, представлял балерину, певцов, певиц – сочинял целые комические сцены, рассказывал неприличные анекдоты.
Все покатывались со смеху.
– Henry, чаша, представьте чашу! – кричала Кларанс.
Что бы это такое могло быть? – недоумевала я и, видя, что все смеются, – тоже улыбалась. Должно быть, это уж что-то необыкновенное, – все очень оживились и хором поддерживали просьбу Кларанс.
Henry ушел за портьеру. Все присутствующие притихли, молча улыбаясь. Кларанс давилась от смеху, закрывая рот платком.
Раздался как будто плеск воды – голос Henry удивительно верно передавал этот звук; потом аханье – как погружаются в холодную воду летом, – страшно и приятно, потом – поцелуи, брызганье, снова плеск воды…
В комнате стон стоял от смеха.
Я ничего не понимала. По-моему, Henry представлял, как жена уговаривает мужа брать холодный душ, а тот боится и не сразу идет под струю холодной воды; она хлопает его по голому телу, целует… Это было, конечно, смешно, но меня еще более смешило безумное веселое настроение присутствующих.
Я попробовала было спросить Кларанс, но та при взгляде на мое лицо закричала:
– Посмотрите, она не понимает, ох-ох-ох…
– Ха-ха-ха-ха-ха…
Мы уже не могли сидеть, а лежали от смеха… кто удерживался за спинку стула, а Дериссе буквально катался по пушистому ковру. Я утирала слезы, как и все, ничего больше не спрашивала, не думала, не соображала… Веселье опьянило меня, голова кружилась.
Я смутно слышала комплименты у Henry, чувствовала, как он поймал мою руку и поцеловал ее при общем одобрительном смехе присутствующих.
Гости стали расходиться; я поднялась по лестнице к себе наверх и заснула как убитая, без всякой мысли в голове.
Проспала, по обыкновению, долго, до без четверти девять. В четверть часа оделась и скорее побежала за медичкой. Надо было идти в Hotel-Dieu.
Мы пришли туда еще рано. По обширной палате, стены которой были выкрашены светло-зеленой краской, неслышно расхаживали несколько студентов.
Это была женская палата.
Румынка заговорила с одной из больных, а меня вдруг охватил страх: а ну как вдруг кто-нибудь заметит чужое лицо, подойдет и спросит… Но Ja. belle Romaine вполне успокоила меня: на визитах Dieulafoy бывает столько посторонних посетителей, столько иностранцев, что все привыкли и не обращают внимания на незнакомые лица. Я вздохнула свободно.
Раздались три звонка – и на пороге палаты показалась высокая, стройная фигура в светлом вестоне и фартуке, – это и был Dieulafoy.
Действительно, на него стоило посмотреть: прекрасная, совершенной формы голова, с правильными чертами лица, орлиным носом и взглядом хищной птицы. Я смело вмешалась в толпу студентов и последовала за профессором в мужскую палату. Но идти вместе с ними оказалось не так-то легко: меня скоро оттеснили назад; группа остановилась; с минуту я увидела на кровати совершенно обнаженную мужскую фигуру, и потом спины студентов скрыли от меня и ее, и профессора.
Впервые в жизни видела я так близко от себя совершенно нагого мужчину и не чувствовала никакого смущения – больница убивала все предрассудки. И когда профессор подошел к другой кровати, я ловко, как змея, изгибом, проскользнула между студентами и встала впереди.
Красивый мальчик лет 14, с чудными черными глазами. У него была болезнь сердца. Бледные восковые руки неподвижно лежали на одеяле. Из толпы выделился интерн и стал читать о ходе болезни. Dieulafoy внимательно выслушал, утвердительно кивая головой, потом взял руку мальчика и показал студентам на кончики пальцев. Те с любопытством посмотрели и взяли другую руку… Я могла только смутно догадаться, что, должно быть, он указывал на сосуды.
Минуя несколько кроватей, он опять остановился, велел выдвинуть одну из них на середину, чтобы студенты лучше видели, и попросил обнажить больного.
Это был рабочий лет пятидесяти. Среди белой простыни темным пятном выделилось волосатое, худое, донельзя истощенное тело; ужасная краснота и опухоль покрывала ему правую руку и шла по боку. Тонкие худые руки медленно задвигались, больной поднял на нас свои растерянные глаза и тихо ответил на вопрос интерна, – как вы себя чувствуете?