– Теперь гораздо лучше, только сил нет.
Это, очевидно, был «интересный» случай. Интерн говорил долго, Dieulafoy после него – еще дольше, но, увы! среди массы непонятных специальных слов я могла понять только одно, – что больной был ушиблен вагоном и, очевидно, произошли какие-то осложнения. При взгляде на эту ужасную опухоль у меня мурашки пробегали по коже, и я инстинктивно опускала глаза, боясь, что в них все прочтут сострадание и ужас и поэтому узнают, что я не врач.
Наконец длинное объяснение кончилось. Dieulafoy перешел на другой конец залы, где к своей кровати быстро подошел какой-то рабочий; Dieulafoy велел выдвинуть ее, – и рабочий лег, раздеваясь донага… Это, очевидно, был больной, только что пришедший в больницу. Все студенты с любопытством столпились около него. Dieulafoy начал осмотр.
– Сколько вам лет?
– 38.
– Давно вы больны?
– С первого ноября.
– Уже три недели? Отчего вы раньше не обратились к врачу?
– Я думал, что это пройдет.
Насмешливая улыбка проскользнула по лицам студентов. Но лицо знаменитого профессора оставалось бесстрастно и спокойно. Он ничего не сказал и жестом полководца, призывающего войска на поле сражения, пригласил интернов сделать диагноз.
– Daniel, начните вы!
По некрасивому лицу бойкого интерна пробежала смешная ужимка.
– Ну, это очень сложный случай, – откровенно признался он.
Студенты засмеялись.
– Ничего, ничего, – ободрил его Dieulafoy.
Интерн исследовал больного, потом осторожно начал выводить свои заключения.
– Это язва, – объявил он.
«Язва – думала я… – В русском языке есть такое слово, что-то такое слыхала, но что это за болезнь – не припомню».
– Теперь вы, Marignan, – вызвал Dieulafoy другого интерна.
– Я должен заявить, что мой диагноз будет диаметрально противоположный диагнозу моего товарища, – так же откровенно признался маленький брюнет еврейского типа, выступая вперед.
Студенты опять рассмеялись.
Опять исследование, лупа, тряпочки, и опять – длинная речь.
– Это сифилитическая язва, – решительным тоном заключил он.
A-а, так это венерическая болезнь, – и я без всякого сожаления, с чувством какого-то злого удовлетворения посмотрела на эту жертву слишком усердного поклонения богу любви. Поделом тебе, не развратничай! Наверно, какая-нибудь проститутка отплатила ему за все, что он сделал подлого, пользуясь в домах терпимости женским телом для своего удовольствия…
А тем временем исследовал еще интерн, и еще другой. Их мнения разделились: одни определяли шанкр как сифилитический, другие – как мягкий.
Наконец заговорил сам «maître»:
– Я совершенно согласен с диагнозом Marignan – это шанкр сифилитический. Почему не мягкий? Мягкий шанкр, господа, образуется несравненно дольше, месяца два, а здесь – смотрите – в три недели какое образование, какие ясные симптомы…
Я расскажу вам аналогичный случай из моей практики. Тридцать лет тому назад, когда у меня был интерном Paillard, – к нам пришел такой же больной. Он определил шанкр как мягкий, я – как сифилитический. Больной возмутился – как это у него находят сифилис, сказал, что это невозможно, и ушел.
Через несколько времени болезнь захватила горло, нос, и потом я лечил этого больного пятнадцать лет от сифилиса.
Пред вами теперь такой же случай, очень интересный. Этого больного надо оставить здесь на неделю.
– Вы можете остаться? – обратился он к пациенту.
– Могу.
– И прекрасно. Мы ему предпишем лечение, а там увидим…
Такой диагноз был ясен, логичен, и я поняла все, тогда как у интернов ничего нельзя было разобрать – они точно брели ощупью.
Визит в палату был окончен. Монахиня подала профессору массу листков, похожих на те, которые при мне подписывал Lencelet. Dieulafoy присел к столу, быстро подписал их все, сделал то же в женской палате и прошел по лестнице вниз в аудиторию.
Там его уже ждали студенты. Dieulafoy поместился в средине длинного стола, покрытого зеленым сукном; около него заведующий больницей, заведующий лабораторией, рядом – интерны, а сзади, у самой стены – экстерны.
Демонстрировали больного – бравого служаку из муниципальной охраны, который страдал разлитием желчи; после него – препарат печени недавно умершего больного.
Молодые врачи были, очевидно, очень учены: то и дело ссылались на толстые тезы, на последние журнальные статьи, говорили складно и бойко.
Я сидела, слушала, ничего не понимая, и думала – наверно, и он так теперь сидит и слушает или, быть может, сам тоже демонстрирует больных.
Лекция кончилась. Dieulafoy вышел, за ним потянулись студенты…
Элегантный экипаж, запряженный парой лошадей, ожидал его на дворе. Он вскочил в карету быстро и легко, как юноша.
– Вот зарабатывает в Париже, как никто, – говорила красотка Romaine, задумчиво глядя вслед удалявшемуся экипажу. – Собственный отель на avenue Alarignal. А какие деньги ему в Лондоне платят! Не правда ли, хорош?
– Очень; только… в его взгляде есть что-то хищное… это несимпатично.
– Ну? а мне так очень нравится. Как вы думаете, сколько ему лет? 61 год.
– Неужели? – искренно удивилась я. – На вид невозможно дать более 50, и даже меньше. Как французы долго сохраняют молодой и свежий вид…
Мы пошли домой. И всю дорогу я думала о нем.
Посещение больницы – напомнило его еще ярче, приближало к нему… Ведь в этот же час он так же обходил палаты с своим главным врачом…
Сегодня приемный день в Брока. Давно не видалась ни с Анжелой, ни с madame Delavigne.
Когда я пришла – почти у всех кроватей уже сидели посетители; а около m-me Delavigne было общество молодежи. Анжелы не было: к ней тоже пришли, должно быть, посетители в маленьком павильоне.
Madame Delavigne представила меня: красивая молодая пара были муж и жена Пеллье, а высокий стройный брюнет – их общий знакомый, тоже интерн из госпиталя Сент-Антуана – monsieur Рюльер.
Madame Pellier заговорила со мной, расспрашивая, где я учусь; madame Delavigne продолжала начатый разговор с интерном.
– Он был с Ленселе, вы знаете этого иезуита…
– О, да! – ответил Рюльер, вдруг услышала я.
Они смеют называть его иезуитом! За что, почему? И кто же? Сама m-me Delavigne, добрейшая душа, которая мухи не обидит… Что же, как же… и мне надо было сделать над собой страшное усилие, чтобы отвечать m-me Pellier на ее вопросы…
Рюльер, веселый и подвижный, рассказывал m-me Delavigne о больнице Сент-Антуана, а monsieur Pellier, пассивный и молчаливый, внимательно слушал, посматривая на свою хорошенькую жену, которой наконец надоело интересоваться юридическим факультетом и она воскликнула с живостью, обращаясь к m-me Delavigne:
– Вот он в мае кончает… надо и о женитьбе подумать.
– Мне жениться? Ни за что! – воскликнул Рюльер. – Хватит с меня.
– Да уж, хватит с него, – важно подтвердил Pellier.
На лице m-me Delavigne выразился живейший интерес.
– Почему же, в самом деле? – спросила она.
– Да потому, что я хотел жениться… год тому назад у меня была любовница.
Я несколько опешила от такой откровенности. У нас в России молодой интеллигентный человек не станет говорить перед нами, курсистками, так развязно о своих любовницах…
А тот продолжал:
– Я жил с ней, а потом надумал жениться. Так вообразите – она соглашалась быть моей женой и в то же время хотела оставаться любовницей. Как это вам нравится? Бился, бился я с нею – ничего не поделал, разошелся.
– Возмутительно! подлая женщина! – подтвердили супруги Pellier.
Я не выдержала.
– Позвольте, да ведь вы сначала жили с нею как с любовницей?
– Ну конечно.
– Вы, образованный человек, пользовались бедной невежественной женщиной; вы, привыкший ее покупать, и она – себя продавать, – так как же вы хотите, чтобы она вдруг стала добродетельной, если вы осчастливили ее своим предложением? Если бы вы ее любили – надо было начать с предложения, тогда, быть может, она и поняла бы, что вы смотрите на нее так, как все, и могла бы исправиться.
– A-а… ну, признаюсь, я об этом не думал, – небрежно ответил Рюльер.
Madame Delavigne сочувственно кивала мне головой. Она была феминистка и всегда очень рада, когда заступаются за женщин.
А я с нетерпением смотрела на часы и думала, скоро ли уйдут, чтобы спросить m-me Delavigne, отчего она назвала его иезуитом?
Стрелка приближалась к трем – час, когда кончается прием. И я соображала, как быть, если они тоже будут сидеть до конца и уйдут вместе со мною?
К счастью, Рюльеру надо было спешить куда-то, он поторопил своих друзей, и они все вместе ушли.
Я осталась одна с m-me Delavigne и, когда пробило три часа, стала прощаться. Она вышла проводить меня; мы шли по длинному темному коридору, я спросила ее небрежным тоном:
– А, кстати, – почему вы назвали Ленселе иезуитом? Ведь вы знаете – я была его пациенткой, и я боюсь, – неужели есть тайные, переодетые иезуиты? Я этого не знала.
M-me Delavigne, бывшая прачка, не очень сведуща в истории и не может догадаться, что студентка университета не должна говорить подобных нелепостей. Но все-таки я вся вспыхнула за эту ложь – хорошо, что в темноте коридора нельзя было этого заметить.
И она серьезно ответила:
– Вам нечего бояться. У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой. Все его ненавидят… Он сделал мне много зла, когда был интерном в Брока…
У меня вся кровь прилила к сердцу. Он делал зло… все его ненавидят… неискренний человек… Ведь и в самом деле – назначил мне час прийти, а сам ушел; обещал написать – и не подумал; он лжет мне, как и другим…
И я спросила, стараясь придать своему голосу как можно более спокойствия:
– За что же он преследовал вас? Как это нехорошо с его стороны… вы такая добрая.
– Тут была история. Когда он был интерном в Брока, он любил одну больную. У нас по правилам – больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу, – так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы я ни сделала мазь, все было нехорошо…