Так он любил больную… кого? кто она?
Я быстро опустила вуаль на лицо, так как мы были уже у выходной двери… и, простившись с m-me Delavigne, пошла к себе домой.
Так вот что…
Он любил больную… Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине. Ну, любил, – очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как он не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже ее? Нет, нет, – не может какая-нибудь ограниченная хорошенькая женщина сравняться со мной… Я не менее той неизвестной достойна его любви…
И возмущенное чувство заглушило все остальное… Сердце разрывалось при мысли о том, что он лицемер и делал зло другим. В душе был целый ад. Я не помню, как пришла домой. И после того, что я сегодня узнала, – как еще можно жить?
Действительно, человек удивительно живучее существо: чего-чего только не переносит…
Если он делал зло другим – что же из того? Ведь это только доказывает, что и он, как все, не лучше других.
Когда-то художник создал статую и влюбился в нее. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала как артист, с восторгом, с увлечением…
А беспощадная действительность рано или поздно должна была разбить этот идеал…
«Мы любим живых существ и даже вещи за те качества, что им приписываем сами», – вспоминается мне отрывок из «Etudes Littéraires» de Faguet.
Но глубокое, острое страдание охватывает меня всю, и я была бы рада умереть…
Кончено со мной… Все равно: невидимая цепь приковала меня к этому человеку. И теперь – кто бы он ни был, – я уже не в силах не любить, разлюбить его…
Бегала сегодня часа четыре, чтобы разыскать адрес m-lle Léontine, – работа которой так понравилась Муратовой, что она хочет отдать шить платье непременно ей. И когда, усталая, прибежала к Кларанс, – никого уже не было – все гости разошлись, и она, переодетая в длинный капот с открытым воротом, отворила дверь с пером в руке.
– А, это вы! я уже села работать. Но все-таки войдите, ничего, – успокаивала она, когда я извинилась, что опоздала.
– Пройдемте ко мне в спальню. Это будет менее церемонно, чем в гостиной. И там еще теплее, потому что там я топлю день и ночь, – приветливо сказала она, обнимая меня за талию.
Мы вошли в спальню. Уютная большая комната, все стены которой были покрыты художественными афишами, рисунками. У стены, против камина, стоял большой диван. Я села на него и сидела не двигаясь, пока Кларанс в кухне приготовляла чай.
Я так измучилась за эти дни, что очутиться здесь, в этой уютной теплой комнате, где меня встречали приветливо, – было как-то отрадно… А Кларанс вернулась в спальню с чайником и чашками, придвинула стулья и маленький столик к камину, перед которым была разостлана медвежья шкура.
– Идите сюда, будем чай пить… – позвала она меня.
Я села у ее ног на мягкий пушистый мех. Приятная теплота разливалась по всему телу. Казалось, век бы не ушла отсюда.
– Я очень рада познакомиться с женщиной независимой и без предрассудков. Это такая редкость у нас, во Франции. Вы, русские женщины, такие энергичные, учитесь, всюду ездите одни. Вы заметили, что у меня бывают почти исключительно мужчины? Это потому, что наши женщины такие буржуазки, с предрассудками, клерикалки – ужас!
– Да, действительно, мы в среднем умственно более развиты, согласна, но все-таки и у француженок есть достоинства, которых нет у нас, – добросовестно сказала я, не желая, чтобы Кларанс очень нас идеализировала.
– Нет, нет, – наши женщины невозможны, пропитаны самой узкой буржуазной моралью. Раз замужем – может иметь десять любовников, и все будет шито-крыто… какое лицемерие! Вот почему я их и ненавижу и не имею знакомых так называемых дам «comme il faut».
Она посмотрела на меня, негодующее выражение сошло с ее лица, и по нему пробежала ласковая улыбка.
– А вы – как посмотрю я на вас – какая вы чистая! Боже, какая вы чистая – точно дитя… Сколько вам лет?
– Двадцать шесть.
– Поразительно! Вам по виду нельзя дать более восемнадцати.
– Да ведь и вы, я уверена, кажетесь моложе своих лет, ничего тут нет удивительного. Сколько вам лет? – спросила я.
– Двадцать девять. Но я не люблю об этом говорить, – откровенно призналась она.
Я извинилась.
– Ничего, ничего… это я только так, к слову… Между нами только три года разницы, но вы еще дитя… Скажите, вы еще девственница?
Я широко раскрыла глаза.
– Конечно!
Я была так удивлена этим вопросом, что обидеться как-то и в голову не пришло.
Кларанс разразилась громким смехом. Вообще, она любит смеяться, хохочет всегда громко, и тогда вся ее худенькая фигурка качается, как тростник от ветра.
– Ох-ох-ох… простите, моя милая… ну, нечего сказать, спросила. В наши-то годы… ну, я бы не могла, ни за что не могла бы… Хо-хо-хо… – И она снова закачалась на стуле, в припадке неудержимого смеха.
Я недоумевала.
Но Кларанс объяснила мне сама.
– Извините… вы можете подумать, что я над вами насмехаюсь: не обижайтесь, ради бога, – нет. Я смеюсь просто потому, что это было так смешно. Как это можно так жить? Вы еще не любили?
– Нет, – отвечала я, опустив голову, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.
– Не может быть! Невероятно! – воскликнула Кларанс.
– Я вам говорю правду, – лгала я, как когда-то в Англии «хозяину».
Мне казалось, что я оскверню свою тайну, если ее выдам, – а ведь это, моя любовь – самое священное, самое дорогое, самое лучшее, что только есть у меня.
Кларанс покачала головой:
– Странно… Во всяком случае, так жить нельзя. Мы все созданы из души и тела, а вы… – И она громко рассмеялась этой удачной насмешке.
Я покраснела. Впервые в жизни приходилось мне слышать такой откровенный разговор, и простота и искренность Кларанс располагали в ее пользу, а интерес мешал сказать буржуазную фразу – «об этом говорить неприлично».
– Должно быть, вы стоите за добродетель? И охота вам поглощать ее принципы.
– Позвольте, но…
– Видите ли, по-моему, люди напрасно так рассуждают о добродетели. Девственность отнюдь не добродетель, а скорее – противуестественный порок. Ведь мы как созданы? а? К чему же нам атрофировать то, что дано природой? Мы должны жить согласно ее законам. И величайшая ошибка всех религий лежит в том, что они возводили девственность и воздержание в культ. Вот почему я и ненавижу буржуазную мораль. Она вся построена на культе именно такой добродетели. А добродетель вовсе не в этом, а в отношении к другим людям.
Я инстинктивно чувствовала, что в ее словах есть доля истины, и не возражала… Я заинтересовалась этой женщиной, и у меня вдруг невольно вырвалось:
– А сами вы девственны?
Кларанс почти покатилась со стула.
– Вот так вопрос!.. Ох, какое же вы дитя, какое дитя! Конечно, я люблю, как хочу, свободною любовью, и замуж никогда не пойду.
– Отчего же вы не живете открыто, перед всеми? – спросила я.
– Оттого что не хочу, чтобы все видели мою интимную жизнь. Общество так полно буржуазных предрассудков, что оно, не задумываясь, забросает меня камнями… а ведь вы видите, какая я, – жалкая калека, совершенно одна на всем свете. Мне бороться с ним не под силу, и вот я для всех – барышня, m-lle, сохраняю все приличия, а на самом деле живу как хочу, и никому до этого дела нет… У меня бывает так много народа, что никто никогда и не догадается, с кем я живу… Жить без любви – невозможно! Это единственная радость в нашем печальном существовании.
Лицо Кларанс стало вдруг серьезно и печально. Ее прекрасные темные глаза устремились куда-то вдаль, казалось, она рассматривала там свое прошлое.
– Если бы вы знали, какую ужасную юность провела я. У меня не было детства. – И вся ее худенькая фигурка содрогнулась под наплывом тяжелых воспоминаний.
Я тоже вспомнила, сколько пришлось перенести мне, и с симпатией взяла ее за руку…
– Я – круглая сирота. Отец умер, когда мне было два года, мать я потеряла десяти лет от роду. И я с сестрой воспитывалась у опекуна… И что за жизнь должна была я вести у него, что за жизнь! Он был полковник, и уже стар; так можете себе представить, когда мне исполнилось пятнадцать лет, его жена стала меня ревновать к нему и шесть лет не говорила со мной ни слова, а жили мы в одном доме… Я оставила его дом за полгода до совершеннолетия, он дал позволение, так как выходил в отставку и уезжал в деревню. И я, как молодой жеребец, выпущенный на волю, устремилась в Париж.
Кларанс замолчала на минутку, мешая уголья в камине. Потом продолжала:
– О, счастливое время! Хорошо было жить… я веселилась, увлекалась…
– И тогда вы встретились с тем, кого полюбили?
– О, нет, позже. Двух первых – я не любила… их я просто любила из любопытства. Но это было так себе, мимолетные связи. Мне было 24 года, когда я встретилась с ним, ему – двадцать пять… О, какое счастье встретить родственную душу… какое счастье найти человека, который понимает вас!
Мы встретились с ним в одном доме и в течение года каждый день писали друг другу письма. А потом – в один прекрасный день он пришел ко мне… Я пережила чудное время. Мы виделись часто, очень часто… Он приходил ко мне с вечера, уходил в четыре…
– Отчего же вы не вышли за него замуж?
– Замуж? Ни за что, ни за что! Видите ли, замуж нужно выходить только тогда, когда хотите иметь детей. А я не хочу. Кроме того, я обожаю свободу. Муж… я не могу себе представить, как бы я была на содержании у другого человека. Я привыкла быть независимой. Был у меня небольшой капитал – я его прожила; теперь – так как литература не приносит ничего – я занимаюсь ремеслом: пишу романы-фельетоны… Но зависеть от мужчины в денежном отношении – ни за что!..
– И никто не знал вашей связи? – удивилась я.
– У меня бывает масса народу; кроме того – в доме много жильцов, консьерж не может знать, к кому пришли, кто крикнет ночью: «Отворите, пожалуйста!»