– А где он теперь? – спросила я.
– Вот уже девять месяцев, как он уехал на Мадагаскар… Он мало зарабатывал в Париже, служил в банке; так чтобы улучшить свое положение, и уехал в колонию. Какое это было для меня горе! Я два месяца никого не принимала…
Я не знала, что подумать об этой женщине. С точки зрения буржуазной морали, в которой я была воспитана, – предо мной была чуть не преступница; с точки зрения человечности – одна ее искренность стоила всех проповедей.
– Почему же вы так упорно не хотите иметь детей? – спросила я.
– Это страшная ответственность. Детей надо хорошо воспитывать. Отчего наше общество плохо? Оттого, что все воспитание молодого поколения, как мужчин, так и женщин, дурно, очень дурно. И большинство родителей об этом не думают. И дети являются на свет как случайное следствие нашей похоти. Подумайте только! Является мыслящее, чувствующее существо. А? какова ответственность! И никто об этом не думает. Сами посудите, какая я мать? Жалкая калека. В детстве у меня была страшная болезнь… я осталась жива, но ноги – как последствия ее – атрофированы. Я немного истеричка. Какую бы наследственность я им передала?
Я вспомнила одну из своих близких родственниц, истерическую особу, которая за семь лет замужества родила шестерых слабых, больных существ, из которых двое умерли; а муж, выведенный из терпения беспрерывными родами, пеленками, болезнями, – стал с горя пить. Вспомнила я свою мать, эту ужасную женщину, для которой все мы, пятеро детей, – случайные последствия… Всю жизнь были тяжелой обузой, развязаться с которой насильственно она не смела только потому, что за это грозила Сибирь и каторга…
И в порыве искреннего чувства, со слезами на глазах, я крепко обняла Кларанс.
– Вы – честная, хорошая женщина, и как я вас люблю!
Кларанс взяла мою руку в свои, тихонько пожала их и печально вздохнула.
– Да, жизнь надо производить осторожно… она слишком тяжела. В этом земном существовании мы искупаем ошибки предшествующих…
– Что вы хотите этим сказать? – спросила я в недоумении.
– Мы живем – грешим, не так ли? – спросила Кларанс.
– Ну да.
– Так вот, для искупления их душа после нашей смерти входит в тело другого человека, чтобы в новой жизни изгладить ошибки старой.
И, видя явное недоумение на моем лице, объяснила:
– Я занимаюсь оккультизмом и магией.
– Это еще что такое? – удивилась я.
– Видите ли, человек состоит из трех начал: тела физического, тела астрального и души. Из каждого человека исходит ток – fluide, посредством которого он может влиять на других людей: хорошо или дурно, смотря по тому, какой ток от него исходит.
Мое удивление не имело границ. Я испытывала такое ощущение, будто предо мной открыли дверь в какую-то таинственную темную комнату и заставили смотреть туда, и я ничего не видела. Так и из этого краткого спутанного объяснения я ничего не поняла.
– Душа наша бессмертна. Я – не боюсь смерти. Я убеждена, что возвращусь в этот мир снова в виде новорожденного младенца… и опять буду жить новою жизнью.
– И у вас не останется никакого воспоминания о предшествовавшем существовании?
– Нет.
– Какое же это «бессмертие души», раз от нашего «я», со всеми нашими мыслями и чувствами, не остается ничего? – недоумевала я над такой теорией своеобразного «бессмертия».
– Душа наша меняет свое содержание. Проходя через несколько существований, она совершенствуется нравственно. Это объясняет кажущееся несправедливым с первого взгляда. Почему, например, одни с детства уроды, калеки? Ведь они сами не сделали никому ничего дурного. А между тем этой теорией все объясняется: значит, душа эта в предшествовавшем существовании делала очень много зла и теперь искупает свои грехи… Я, например, калека – значит раньше много грешила и теперь я должна совершенствоваться нравственно.
«Однако, каких только нелепостей не придумают люди; уж подлинно – фантазия человеческая неистощима», – подумала я, но ничего не сказала, желая дать ей высказаться до конца.
– Каждого человека сопровождает дух – Guide. У меня руководитель дух 18-го века. Я его вижу. Я ведь провидец. И мать свою вижу: вон она тут, в саване, около меня на диване.
Я инстинктивно обернулась – на диване никого не было. «Что с нею?» – с опасением подумала я.
Но Кларанс сидела совершенно спокойно, – не думая, очевидно, вовсе, что такие речи могут внушить опасение за целость ее умственных способностей. Она была глубоко убеждена в том, о чем говорила.
Я пожала плечами. Суеверие в Париже в двадцатом веке принимает формы соответственно требованиям прогресса. Что ж с этим поделаешь?
– Объясните мне, пожалуйста, как же вы занимаетесь магией и что это за штука такая? Какие книги написаны об этом?
– Не спрашивайте, не спрашивайте меня, – вдруг заволновалась Кларанс. – Я ничего больше не могу вам сказать. Это невозможно. Книги читать – бесполезно. Это изучается на практике, меня научила одна женщина из Шербурга. Она сказала, что, если только я расскажу кому-либо, что я делаю, и я и она – мы обе умрем… Я и то болтаю много… а ведь по-настоящему – если кто занимается оккультизмом – не должен никому говорить. Я вам скажу только одно: что для этого нужно поучиться управлять своей волей, почему и необходимы пост и молитва и строгая нравственная жизнь, не в физическом, буржуазном смысле, а в духовном. Нужно в отношении к другим людям быть доброй, снисходительной, не делать никому зла. Поэтому я занимаюсь белой, а не черной магией. Я не хочу никому делать зла…
Мне казалось, что я наяву переживаю волшебную детскую сказку.
Огонь догорал в камине; черная кошка тихо терлась у ног странной женщины в черном, и вся она, с своим прекрасным бледным лицом и блестящими темными глазами, казалась фантастическим видением в этой уютной комнате, со стен которой смотрели странные и страшные рисунки.
Встретилась с Danet на лекции.
Он приходит, как и я, не каждый день. Хитростью отделавшись от Бертье, чтобы остаться одной с ним в коридоре, я спросила, как идет работа ложи.
– Отлично! Вчера особенно весело было: мы были приглашены завтракать, и с нами в зале интернов было одиннадцать женщин.
И он был интерном в Брока! Я стиснула пальцы так, что кости захрустели, но все-таки шла рядом с Danet, улыбаясь и глядя на него.
– Вот как вы веселитесь!
– Это не мы, а интерны. Они-то веселятся вовсю. Их положение очень выгодно, впереди – карьера, живут в свое удовольствие. Впрочем, иногда – до безобразия доходят. Вчера, например, один пристал ко мне с непристойными предложениями, я, понимаете, с трудом сдержался дать ему пощечину. Я люблю женщин, но слава богу, не так еще извращен, чтобы… Что с вами? вам дурно?
– Ничего, ничего… я рано встала… не завтракала… голова кружится…
Я сделала сверхъестественное усилие, чтобы не упасть и держаться прямо. И это удалось. Danet дружески упрекнул меня за небрежное отношение к гигиене и утренним завтракам и советовал скорее идти в ресторан.
Но мысль о том, что надо попасть на бал и просить Danet достать билет, вернула мне силы.
– Послушайте… я хочу попасть на этот бал… слышите? Просто как иностранке мне нужно посмотреть, что есть наиболее интересного в Париже.
Danet с сожалением развел руками:
– С удовольствием бы, но… не могу.
Так вот как?!
Я буду на этом балу…
Был Бертье. Преданная любовь этого юноши глубоко трогает меня. В те дни, когда я не прихожу на лекции, он заходит ко мне, справляется, не нужно ли чего, исполняет всякие поручения. И при этом перед всеми держит себя как товарищ, так что никто на курсе и не догадается о его настоящем отношении ко мне. Сколько бы я ни разговаривала с другими – никогда ни слова упрека или ревности. Словом, он безупречен. И я понемногу начинаю привыкать к его любви… Я так одинока, так несчастна, и это сознание, что существует хоть один искренно преданный мне человек, – немного поддерживает меня. У нас не может быть общих умственных интересов, он слишком молод; но душа его прозрачна, как кристалл, и не загрязнена пока житейскою пошлостью.
Как хороша любовь! Настоящая, искренняя, преданная любовь!
Он показывал мне сегодня Консьержери; по возвращении домой сели у камина чай пить… Я не зажигала лампы… в сумерках комнаты видно было, как красивые темные глаза Бертье смотрели на меня.
И я смотрела на него… и потом, сама не знаю как, – меня обхватили сильные руки, и горячие губы прижались к моим губам. Я закрыла глаза.
– Милая, дорогая, любимая… полюбите меня – хоть немножко. Я буду и этим счастлив… Вся моя жизнь – ваша… – слышала я шепот Бертье.
Ласка, давно, с детства не испытанная, окружала меня словно бархатным кольцом. Я инстинктивно обняла Андрэ и прижалась к нему.
Потом тихо отстранила его и сказала:
– Что же… что же мы делаем?
– Я люблю вас!
– Но я серьезно любить вас не могу… слишком много для этого причин…
– Я ваш паж… Керубино… будьте моей крестной, знаете – как в «Свадьбе Фигаро»… – шептал Бертье.
– Андрэ, мы делаем глупости.
– Позвольте мне любить вас и любите меня немножко. Мы уж и так друзья, – настаивал Андрэ.
И я позволила быть ему моим пажом.
Я сидела с книгой, но не читала; мысли были далеко – на будущем балу интернов. Звонок, и ко мне в дверь постучали.
– Войдите.
Вошла Полина Декурсель.
Я познакомилась с ней в прошлом году в Сорбонне.
Робкая и застенчивая, эта худенькая брюнетка, с лицом испанки, блуждала по коридорам, не смея спросить студентов – где секретариат? Я показала дорогу, проводила ее до дверей.
Студентки-француженки в Сорбонне – явление редкое, поэтому я заинтересовалась, на какой факультет она поступает и что скажут ей в секретариате. Подождала ее у дверей. Она вышла расстроенная, чуть ли не плача. Даже вольнослушательницей не принимают! У бедняжки, получившей воспитание в монастыре, не было аттестата.