а, что у меня необыкновенные линии и она не настолько знает, чтобы прочесть их.
– Ну, покажите… Действительно, у вас очень странные линии. Смотрите, господа, – не так, как у всех.
Все показывали свои, сравнивали, и, однако, у меня линии были не такие, как у большинства.
– В самом деле? – вмешался в разговор небольшого роста брюнет в штатском, но с военной выправкой, с добродушной круглой физиономией.
У Кларанс каждый раз видишь новые лица. У нее бывает масса народу, и этот господин, очевидно, был введен к ней одним из ее друзей.
– Вот вы не верите, m-lle, – так же лениво говорил мне Дериссе, – а доказательства будут налицо. Этот молодой человек здесь в первый раз. Кларанс его совсем не знает, а я – очень хорошо. И вы увидите, как она его сейчас узнает.
Я с трудом удерживалась от смеха, но Дериссе и его друг были серьезны, и когда Кларанс показалась на пороге гостиной, Дериссе схватил ее, как маленького ребенка, и посадил в кресло.
– Теперь мы собираемся вас эксплуатировать!
Кларанс смеялась:
– Хорошо, хорошо, подойдите сюда, молодой человек. Дайте вашу руку.
Она взяла его руку в свои, подержала с минуту, потом посмотрела на линии, коснулась пальцем его затылка и начала:
– Вы родились от молодых родителей. Характер у вас положительный, но есть известная доля сентиментальности. Иногда под влиянием гнева вы способны на жестокость.
На лице молодого человека выразилось удивление.
– Верно, верно!
– У вас прекрасное здоровье. Вы любите женщин… о, как любите! Ваша молодость прошла в борьбе, в тяжелых испытаниях. Но вас ожидает спокойная, счастливая старость.
Лицо молодого человека прояснилось.
– Вот это хорошо! Действительно, я провел ужасную молодость.
– Вы упрямы, но в общем – очень добродушный человек. Вот все, что я вижу… но можно сказать гораздо больше, – я мало знаю.
И Кларанс вскочила с места.
Дериссе с торжеством смотрел на меня:
– Что? Я знаю его как самого себя, – все верно. Убедились теперь?
Офицер с довольным лицом качал головою:
– Удивительно, как вы это знаете.
– Посмотрите на нее и скажите что-нибудь о ней, Кларанс, – не унимался Дериссе.
Я была удивлена и озадачена тем, что Кларанс сказала офицеру, – как вдруг она очутилась на ручке моего кресла.
– Вы с характером, но вами можно управлять – кротостью, – сказала она, глядя на меня.
Я не могла сдержать удивления проницательности, с какой Кларанс схватила самую основную черту моей натуры.
– У вас аналитический ум, о, вы все, все анализируете, – разбирала меня Кларанс.
– Правда, – подтвердила я.
– Вы нисколько не чувственны, ничуть; и если полюбите кого-нибудь, то главным образом со стороны нравственной или умственной.
«Как хорошо, что по лицу нельзя угадать, кого люблю», – подумала я.
– Вы мечтаете об отдаленном путешествии.
– Но как это вы узнали?! Действительно, я очень интересуюсь Новой Зеландией, так как там женщины имеют политические права, мне хотелось бы съездить туда…
– Я вижу. А вот теперь вы поверили, что можно узнавать людей по лицам, по линиям руки? Дайте-ка вашу руку.
Но я вспомнила, что линии моей руки не похожи на линии других людей, – и какой-то смутный страх перед возможностью узнать что-нибудь страшное вдруг охватил меня.
– Нет, нет, – не покажу!
– Да ведь вы же не верите! Полноте, дайте! – настаивала Кларанс.
– Не дам. У меня, говорят, линии особенные…
– Так я вам ничего не скажу, сама только посмотрю.
И она взяла мои руки. А я смотрела на нее, и в душу забирался какой-то тайный страх перед этой странной женщиной, которой, казалось, было открыто все существо человеческое.
Я ушла к себе гораздо ранее обыкновенного.
Danet давно собирался ко мне прийти; встречаясь на лекциях, спрашивал, когда можно застать меня дома. Но все не шел.
Сегодня я вымыла волосы и сушила их, распустив по плечам. Мягкие, длинные, они покрывали меня как шелковистым покрывалом.
Пришел Danet.
– Добрый день, мадемуазель… – и он запнулся, с восторгом глядя на меня. – Какие волосы! Боже, какие волосы! Я никак не подозревал… вот так красота!
Он забыл и раздеться и, стоя посредине комнаты в пальто и шляпе, любовался мною.
«Он в моих руках», – подумала я и, не говоря ни слова, быстро подошла к трюмо, вынула большую черную фетровую шляпу с широкими полями à la Rembrandt, надела и медленно повернулась к нему. Я знаю – это так ко мне идет, что его артистическое чутье не должно было устоять.
Danet действительно терял голову.
– О, как вы хороши!.. картина! Если вас одеть в пеплум и так, с распущенными волосами, а я буду одет римлянином – да ведь это чудно хорошо будет! Произвели бы такой эффект! Слушайте, – мы поедем вместе на бал интернов, я сегодня же нарисую для вас костюм, а дома, у нас, его сошьют.
Я нарочно молчала.
– Хотите? Я готов сделать для вас все, все, только бы вы позволили видеть себя такой… Что за волосы! я никогда таких не видывал… Что ж вы молчите? Так едем вместе на бал, да? Ведь это такое интересное зрелище! Это нужно увидеть хотя бы раз в жизни.
– По-е-дем… – с расстановкой проговорила я и, медленно подняв глаза, окинула его взглядом, в котором он мог прочесть, что хотел.
Он с жаром поцеловал мою руку.
– Теперь давайте чай пить, русский чай, с лимоном. Вы никогда еще не пили? Так вот, попробуйте…
И, сняв шляпу, занялась хозяйством. Вся душа моя так радовалась… Я увижу его на балу интернов! Я увижу его!
И я кокетничала с Danet и позволяла ему целовать мои волосы. Ведь только через него я и могла попасть на этот бал, и чем больше он увлекался мной, тем вернее было то, что он сделает все, и этого только мне и было нужно.
Вчера достала для Декурсель письмо к редактору газеты «Разум». Та пошла, но редактор ничего для нее сделать не мог, дал ей тоже два-три адреса. Она везде была, все сочувствуют, и все ничего не могут сделать, всем некогда. Я уже совсем было пришла в отчаяние, и даже приход Danet с рисунками костюма и образчиками фланели не мог обрадовать меня.
Звонок… Я расслышала в прихожей голос Бертье:
– Мадемуазель… она дома? – И, поскорее схватив со стола образчики фланели и рисунок, сунула все это в карманы Danet.
В комнату влетел сияющий Андрэ.
– Я устроил ваше дело! нашел учителя! согласен за двадцать франков в месяц давать два раза в неделю уроки по древним языкам и поправлять французские сочинения. Это мой бывший преподаватель, превосходный педагог. Вот его адрес. Пишите поскорее…
– Да неужели правда?! правда?! – И только присутствие Danet удержало меня броситься на шею Андрэ, и я ограничилась тем, что протянула ему обе руки:
– Не знаю, как вас и благодарить!
Андрэ видел, что он не один, и поэтому не хотел остаться ни на минуту.
– Я только забежал вам сказать, спешу в библиотеку. До свидания!
Он пожал руку Danet; я пошла проводить его в коридор.
– Для вас, для вас! – шептал он, обнимая меня. – Паж исполнил поручение крестной… теперь – награда.
Я чувствовала, как в темноте коридора блестели его глаза, и, взяв его голову, поцеловала беззвучным долгим поцелуем, чтобы никто ничего не слыхал, и потом потихоньку освободилась от его объятий… Заперла за ним дверь.
Danet, сидя в моей комнате, усердно рисовал детали костюма…
– Как хорошо будет! – повторял он.
А я с трудом, рассеянно слушала его соображения, думая – как напишу Полине, как увижу его.
– Скоро ли бал?
– 16 декабря.
Как еще долго ждать! как долго! Кажется, и не дожить до этого дня.
Когда Danet ушел, я вынула его последнее письмо и, не отрываясь, смотрела на сухие краткие строки…
Я увижу его там! найду! Глаза влюбленной женщины отыщут любимого из тысячи тысяч, узнают во всяком костюме, под всякой гримировкой…
Я понемногу привыкла к свободной атмосфере гостиной Кларанс. Некоторые слова все еще остаются для меня тайной, но откровенность и смелость выражений – уже не шокируют меня больше. Я нахожу это даже оригинальным – все говорят так, как думают, все очень искренни, и никогда не возникает ни малейших недоразумений. И ведь вся эта молодежь нисколько не хуже других, тех, которые подходят к нам, молодым девушкам «из общества», с безукоризненно почтительной манерой, вполне цензурной речью…
Мне интересно изучать эту мужскую подкладку. Кларанс, хохоча, по своему обыкновению, во все горло, уверяет меня, что они нигде себя так не держат, как у нее. И прекрасно. По крайней мере, я могу изучить мужчин такими, как они есть. Иначе для нас, буржуазно воспитанных девиц, – это почти невозможно.
Скульптор так и вертится около меня, впрочем – это слово не идет к его неуклюжей грузной фигуре.
– Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для искусства… С вами можно сделать хорошие вещи, – говорил он сегодня по-русски, усевшись около меня.
– Перестаньте… уверяю вас, мне надоели эти комплименты, – отвечала я.
– Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с художественной точки зрения. Вы никогда не носили корсета?
– Нет.
– То-то и видно, что вы не изуродованы, как большинство женщин. Знаете что – позируйте мне! Я сделаю с вас красивый бюст и статую… и вам дам; конечно… Право! сделайте мне такое удовольствие.
– Для головы я согласна.
– А так, вся?
Я строго взглянула на него.
– Отчего нет? – нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.
– Оттого, что… подобное предположение…
– Вот тебе и раз! а еще считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж, по-вашему, нечестно, неприлично – позировать для художника? А восхищаться статуями, картинами, где изображены обнаженные тела, – это не неприлично? Так ведь это срисовано же с кого-нибудь? По-вашему выходит, что ремесло модели как труд – презренно? А туда же, кричат всякие громкие фразы об уважении к труду… – неожиданно заговорил Карсинский серьезно, искренно и убежденно, чего я от него никак не ожидала, – и явное презрение зазвучало в его голосе.