– Так, так, так, – одобрительно кивала мне m-me Шолль.
– Ну, ну, – примиряющим тоном сказал Даркур, – к чему такая строгость? Ведь важен результат, а не его причины. Что же делать, если во Франции богатые женщины все клерикалки и дают деньги на… на что, спрашивается? Вот недавно в приходе Св. Фомы Аквинского собрали десять тысяч франков на усиление средств миссионеров…
– Я же сказала, – с жаром подхватила дама, – я же сказала, что другие и этого не делают! Поэтому и надо ценить великодушие и щедрость Маргариты Дюрамбер.
Я была так возмущена этими «снисходительными» понятиями, что мне захотелось припереть эту даму и Даркура к стене, побить их собственным же оружием.
– Ну, хорошо. Допустим. Но как вы согласите факт, о котором сами же рассказывали. Маргарита Дюрамбер устроила приют, с целью предохранять молодых девушек от падения, от продажи себя.
– Это опять-таки нас не касается. Хочет она делать добро – пусть делает.
– Да я не об этом. А, по-вашему, выходит так, что вы допускаете, чтобы женщина, которая сама себя продавала, имеет нравственное право учить бедных женщин добродетели. Так что выходит – продавать себя за дорогую цену – можно, за дешевую – нет, безнравственно? – с насмешкой сказала я.
– Браво, браво! – аплодировали мать и дочь Шолль.
Журналист одобрительно усмехнулся.
Дама поднялась с места.
– Когда спор принимает подобный оборот, я не нахожу уместным продолжать его. До свидания, милая m-me Шолль, m-lle, monsieur, – раскланивалась она. – Мне надо еще сделать несколько визитов. А вам, m-lle, советую поменьше высказывать вслух ваши мысли… о Маргарите Дюрамбер. Это может дойти до нее. И эта умная женщина может вам так отомстить, так повредить, что… одним словом, не советую. До свидания.
И, окинув меня всю ехидным взглядом, с утонченной любезной улыбкой, дама вышла из гостиной.
– Кто эта особа? – спросила я Даркура.
– Право, не знаю. Сам вижу ее здесь в первый раз.
– Это m-me Дюрсо… она недавно поступила в члены Лиги прав, – объяснила m-lle Шолль.
– Она очень рассердилась на вас и наверное все передаст Дюрамбер. Я и не знала, насколько она с ней близка, но, судя по всему, ее сторонница.
– Я совершенно против нее, – объявила m-me Шолль, вернувшись в гостиную. – Я во всем согласна с вами, m-lle.
Мне захотелось убедить и упрямого Даркура.
– Ну хорошо, по-вашему, Дюрамбер права, пусть делает, что хочет. А допускаете вы, чтобы она занималась устройством общежития для студенток? Ни одна из нас в отдельности не согласилась бы продавать себя, и однако мы соглашались бы принимать деньги от женщины, которая выручает их за продажу себя?.. Этого еще только не хватало, чтобы парижские кокотки строили дешевые квартиры для учащихся женщин! Как вы думаете, не было бы это немного… подло?
Даркур в затруднении перебивал пальцами по столу…
– Это… действительно… немного чересчур… даже как будто неловко, – согласился он.
Я и обе Шолль торжествовали.
– А все-таки вы согласны с нами!
– Нет, видите, – если в силлогизме в первой посылке поставить компромисс – получится он и в заключении.
– И вот, во избежание таких компромиссов с совестью, я и не поступила в члены Общества студенток, – сказала m-lle Шолль, – так как оно соглашается принимать от Дюрамбер даровое помещение.
– Да, быть может, эти студентки и не знают про ее репутацию, если они иностранки и приезжие? – сказала я.
– По уставу председательница и члены комитета должны быть француженки, – сказала Шолль. – Я лично знаю председательницу де Орелиа, у этой знакомств – масса. Она парижанка и не может не знать, кто такая Дюрамбер. И однако согласилась, и члены комитета тоже. С одной стороны, я, как феминистка, должна бы принимать участие в студенческом обществе, с другой – как честная девушка – не могу согласиться стать членом общества, которое так легко компрометирует себя, принимая подарки от подобной особы.
Я порадовалась, что не состою членом подобного общества. Сколько иностранок, попадая в него, делают невольную ошибку!
И я ушла вместе с Даркуром, который, несмотря на спор, был очень любезен и проводил меня до самого дома.
Я сказала Danet, что еду с ним на бал – с условием, чтобы никто не знал об этом ни в Брока, ни на курсе.
– Не беспокойтесь, никто ничего не узнает, – обещал Danet. – Так и вам удобнее, и мне достать билет не представит никакого затруднения. А то бы удивились, да еще стали спрашивать, как и почему. Я просто скажу, что вы – модистка или цветочница, – «мой маленький друг».
– А так как по моему акценту догадаются, что я иностранка, то скажите, что я – полька.
– Хорошо. С нами будет и мой двоюродный брат – Charles Danet, с первого курса, но за него опасаться нечего, что разболтает, – это могила.
– Смотрите, Danet… я вам верю.
Вместо ответа он поцеловал мою руку…
…А однако Муратовы совсем переменились ко мне. Она почти не говорит ни слова. Он, прежде простой и любезный, – теперь уже не заговаривает со мной за обедом и только изредка, бегло, будто боясь чего-то, обратится с каким-нибудь незначительным замечанием.
Даже madame Dorez заметила и говорит:
– А ведь что-то странно: monsieur, когда встречает вас в коридоре один, – подает вам руку, а когда с madame – только кланяется; и вообще они к вам очень переменились, отчего это?
Ах, я бы сама была рада, если б кто-нибудь объяснил мне отчего. Мне как-то не верится, чтобы эти интеллигентные люди, к которым я так искренно расположена, для которых так старалась быть полезной, – могли придраться и составить обо мне нелестное понятие на основании только одного моего рассказа о знакомстве с Кларанс. Неужели эти люди настолько узки, настолько нравственно близоруки, что могут, не заглядывая глубже, так, сразу осудить беспощадно и закрыть навсегда для меня свою дверь?
Впрочем, я теперь и сама из простого чувства собственного достоинства не пойду к ним.
Но мне больно переносить их скрытое холодное презрение, больно видеть, как муж трусит своей жены и старается подражать ее поведению со мною: видно, что это, в сущности, вовсе не свойственно его мягкой и добродушной натуре.
За что все это?!
Получила от Danet письмо, что костюм готов и я могу примерить его. Что я примерю у него на квартире – это было условлено и раньше, чтобы не узнала хозяйка.
Danet живет с кузеном Шарлем на отдельной квартире, поближе к факультету, – мать и замужняя сестра – около Триумфальной арки. Он ждал меня в изящно убранном рабочем кабинете, который одновременно служил ему и мастерской.
На широком турецком диване, обитом красным плюшем, лежал костюм: туника цвета mauve и пеплум crème – все из дешевой бумажной фланели. Но этот материал казался дорогим и красивым в изящных складках костюма, который был сшит так, как шьют только здесь, и нигде больше. Где, как, у кого научилась его мать, богатая женщина, которой, наверное, никогда и не приходилось учиться ни шитью, ни кройке, этому искусству драпировать ткани так художественно, с таким тонким вкусом и, главное, пониманием красоты античного платья? Она, как и все француженки, родилась с этим умением…
Danet все обдумал, как настоящий артист… Купил чулки, сандалии, ленту на голову и камни на нее наклеил…
Я, не раздеваясь, тут же на платье надела тунику и пеплум… Очень хорошо, как раз для меня. Как Danet снял мерку – я уж и забыла, – кажется, только длину и ширину груди, – однако все впору.
И он смеялся над моим восхищением работой…
– Ну вот, пустяки… Дома прислуге делать нечего, а мама только задрапировала на манекене. Она у меня предобрая, совсем идеальная мать. Отчего же, говорит, не доставить удовольствие молоденькой иностранке?
Я сняла пеплум и тунику. Danet аккуратно сложил все и усадил меня на диван.
– Ну, теперь я покажу вам пригласительные билеты. Надо вписать ваше имя. В Брока мне выдали дамский билет, не вписывая имени, по доверию. Я сказал, что приведу с собой маленькую цветочницу… польку. Но все-таки имя вписать нужно, это формальность… Так какое же мы придумаем? По кортежу я буду римлянин, а вы – моя вольноотпущенница.
Это слово мне напомнило что-то… Вот! да ведь в романе «Quo Vadis?» есть вольноотпущенница Лигия… По-французски это только выходит не так красиво – Lygie, а лучше Lydia, – это и по-русски так же.
– Так и впишите – Lydia.
– Да, это красивое имя, – согласился Danet, развертывая билеты.
– Смотрите, вот это белый – мужской, а это зеленый – дамский. Пока вы читаете, что написано на моем, я впишу ваше имя.
Я взяла билет, отпечатанный крупным красным шрифтом на белом, элегантном, узком листе толстой ватманской бумаги со вставками из белой глянцевитой. Вверху – красивая виньетка весьма откровенного содержания: римлянин в каске, покрытый только плащом, обнимающий голую женщину; внизу – переплетающееся тело такой же женщины и сатира. Сбоку, в длину текста приглашения, шла надпись буквами одна под другой: «Бал интернатуры».
Дорогой друг,
в понедельник, 16 декабря 1901 года, мы празднуем в Буллье прибытие в школу-интернат наших будущих преемников; мы рассчитываем на вашу помощь.
Интерны по медицине в больницах Парижа.
Внизу была подписана фамилия – Danet.
На другой половине мелким красным шрифтом были отпечатаны правила.
Карточка строго персональная. Должны присутствовать: имя приглашенного лица, имя приглашающего интерна, подпись начальника охраны и больничный штамп.
Вход на бал будет ВОСПРЕЩЕН любому лицу не в костюме (за исключением шефов) или в костюме, не удовлетворяющем требованиям. Разумеется, некоторая художественная непоследовательность допустима.
Следующим лицам будет отказано во входе без объяснения причин: монахам, мошенникам, велосипедистам, водителям, больным, интернам в медицинских блузах, клоунам, Пьеро и другим зевакам. Однако, если один из этих персонажей необходим для шествия, на контроле это должен подтвердить заведующий шествием.