[26], – тихо сказала я учителю, который громко повторил мои слова всему ареопагу. Все обратились к учителю: «Она в году отлично училась, позвольте ей вынуть другой билет». Я вынула 20-й. – «Опять из всеобщей», – сказал учитель, тревожно взглядывая на меня… – «Столетняя война. Жанна д’Арк». Этот билет я знала хорошо, но – странное дело – 6-й билет произвел на меня такое сильное впечатление, что я забыла все о Столетней войне и безнадежно посмотрела на учителя. «Отвечайте из русской истории о Михаиле Феодоровиче!» – громко сказал он. У меня горло сжимало до того, что я отвечала тихим, прерывающимся голосом. Меня остановили: «Расскажите о Дарии Гистаспе». С трудом припомнив эту статью, я заговорила быстро, насколько могла: еще немножко, и я громко разревелась бы, как малый ребенок. – «Довольно»… Я вышла из класса в зал, и тут только вздохнула свободно… – «Mesdames! страсть как режутся» – и подобного рода замечания так и лились кругом…
Экзамен кончился, все бросились к учителю. – «Сколько мне?» – «5–». – Экзамен небывалый: никогда так ясно не выражались снисходительность учителей и мошенничество экзаменовавшихся…
Урра! Серебряная медаль!! Аттестат!! Мама очень довольна, и я тоже: за лень медаль получить – это даже очень хорошо. «Вот сладкий плод ученья!»[27] Теперь скорее в Нерехту, а пока дочитаю «Божественную комедию», – жаль, что не знаю по-итальянски…
В своей проповеди, обращенной к оканчивающим курс, о. Клавдий увещевал всех жить благочестиво, говорил о самообразовании и молитве. А мне так и представилось, что на пустой середине церкви вальсирует одна из нас, как доказательство того, что некоторые из нас будут делать… Ирония? Нам бы учиться и учиться еще года 4 или 5, чтобы по выходе считаться образованными, а тут – самообразование предлагают.
Воспитанницы, куда вы разойдетесь, в какие стороны вас раскинет судьба? Будете ли вы богатыми невестами производить фурор в ваших захолустьях, будете ли вы просто жить дома, т. е. ничего не делать, или бегать по грошовым урокам? Может быть, будете сельскими учительницами и сгинете без вести в дальних селах; или замуж выйдете и на базар ходить будете с корзинкой на руке и грязно одетой прислугой позади? – Во всех случаях судьба ваша скверная, и не такую мне нужно… Господи, услыши молитву мою, вонми гласу моления моего. Я пойду в монастырь, если только сделаю то, что хочу сделать.
Как хороши были вечера, которые я проводила одна в Нерехте. Бывало, встанешь перед окном своей комнаты наверху и смотришь: внизу раскинулся темною массой город, не видно реки из-за темноты, за городом молчаливо чернеет лес. Нерехта спит, кругом все тихо, в маленьких домишках почти нигде нет огня. И тоскливо как-то становилось: нигде я так ясно не видела всю ничтожность человека, таких людей, как мы… На большой равнине, где-то в средней полосе России, меж зеленых лугов, затерялся городишко Нерехта; люди настроили себе крошечных домиков, живут в них, спят спокойно… А ночь величавая смотрит с неба на землю, покрыв ее темным покрывалом, и люди кажутся маленькими черными точками… тоска, тоска страшная… Как ни думай, человек – муравей, нуль, ничто, несмотря на всю свою премудрость, все науки и изобретения; и с таким приятным сознанием придется прожить всю жизнь, до смерти…
Как часто играет судьба! Я нередко думаю, отчего я не родилась принцессою или от родителей, принадлежащих к высшему свету? О, тогда бы мне можно было возвыситься! У меня есть два желания, и одно из них – попасть в этот заколдованный круг, знакомый мне лишь по газетам и мемуарам… Нет, довольно думать о том, чему никогда не исполниться: ты будешь монахиней с четками в руках и псалтирем на аналое своей кельи… А до монастыря, т. е. до старости, надо много трудиться и учиться…
Вернулась с дачи около Москвы, где гостила у тети. Какой там чудный лес! Небо голубое, деревья высокие, солнце светит, кругом – ни души, все тихо, и если бы можно было – я оставалась бы там целыми днями…
На дачу часто приезжали гости – купцы и комиссионеры. За обедом, когда собирались все вместе – молодежь и они, – не было слышно никакого разговора, тем более смеха и шуток; все молчали, лишь изредка перекидываясь фразами вроде «он купил на 40 тысяч меди… и дешево». Молчание это не казалось мне странным или принужденным: я, по рождению русская купчиха, попав в круг людей коммерческих, где мне надлежит быть, сразу поняла, что купцу или приказчику – людям занятым – нет вакации, как то бывает для интеллигента, а поэтому они и устают больше, им не до болтовни…
Скверное впечатление производит Москва летом: пыльный воздух, грязно, шум. На улицах вывесок столько, что я удивилась, – где же живут покупатели для такого множества магазинов? Нет почти дома без вывески, часто очень неграмотной. От прежней, древней Москвы, столько раз описанной в романах, не осталось камня на камне: это другой город, выстроенный на месте старого. В одном стихотворении сказано: «Москва, как много в этом слове для сердца русского слилось»[28]. Это правда; но вид Москвы, с ее летней духотой, суетой и шумом, не способен возбудить ни малейшего чувства. Только входя в Кремль, невольно проникаешься благоговением: там везде тишина, все соборы дышат чем-то спокойным, давно минувшим; невольно вспоминаешь, чем была прежде Москва, какие в ней совершались события, и ниже склоняешься пред какой-нибудь иконой в сознании своего ничтожества.
Странное впечатление производит единоверческая церковь: везде старинные иконы и живопись на старинный лад; глазу негде отдохнуть от этих сухих линий, этих неестественно выгнутых рук, ног и голов у изображенных святых. В богослужении нет почти ни одной не искаженной молитвы; поют даже такие, которые кажутся лишенными всякого смысла, напр.: «Милость мира, жертва и пение», вместо «жертва хваления». О, как велик бессмертный патриарх Никон! Слушая эту службу с диким, режущим ухо пением, я невольно изумилась: какой же силою воли должен был обладать человек, чтобы заставить современных ему людей служить по исправленным книгам… Стоявшие вокруг меня старообрядцы и старообрядки внимательно следили за каждым словом, точно боялись, чтобы не пропустили ни одного слова из этих старых книг. Порядок всюду наблюдается образцовый: войдя в церковь, берут маленькую подушку и, перекрестившись, кладут земные поклоны в разные стороны, держа подушку в обеих руках; подходя ко кресту, сперва идут мужчины, потом женщины, все с четками; за службой стоят, поджав руки, почти не крестятся, а в землю не кланяются совсем.
Невозможно описать всю красоту Волги. Хороша она днем, освещенная ярким солнцем, кипящая жизнью; тогда она тянет к себе отдохнуть, развалиться и нежиться на зеленой душистой траве ее берегов. Ночью – ее природа величественно-прекрасна. Ночь имеет в себе что-то торжественное, таинственное, какова бы она ни была: бурная, грозная, с дождем и ветром – возбуждая особенный страх, тихая, звездная, ясная – принося благоговейное чувство. И часто останавливаешься пораженною, смотря на освещенную луною Волгу, покрытую отблесками тысячи синих переливчатых огней… В природе живет что-то, невольно заставляя говорить каждого: тише! Это – чудная красота неувядаемой природы. «А ночь – Небесные силы – какая ночь совершается в вышине!»[29] – воскликнул бессмертный писатель. Иные ночи именно «совершаются», как таинство: есть нечто торжественное и таинственное в ярком мерцании звезд. Но мне в такую ночь еще хочется сесть на коня и скакать безумно куда-нибудь, только бы не видеть проснувшегося душного города.
Читаю теперь Надсона. Модный поэт, его любит, кажется, вся молодежь; начитавшись критических этюдов Буренина, я смотрю на него с предубеждением. В сущности, Надсон не повинен в своей славе, раздутой десятками его поклонниц из маленького огонька в большой костер, и так как вся его жизнь сложилась неудачно – он был бы без нее несчастлив: получив плохое образование, он не знал корифеев иностранной литературы, был болен, беден, не особенно развит умственно – и среди всех этих несчастий ему протянула руку Фортуна, он стал знаменитостью. Его смерть оплакивали тысячи, и долго, может быть, в глухих захолустьях России будут увлекаться таким поэтом. Надсон – калиф на час; час его пока еще не пробил, конец, может быть, еще не близок, но время сделает свое дело. Надсон – поэт чувства; это чувство так и сквозит, плещет через край во всех его стихотворениях; он искренен – это несомненно; искренность чувства, выраженного в гладких стихах, да еще сама жизнь Надсона, по-моему, главным образом и положили начало его славы. От избытка чувств – он даже не ставил заглавий над стихами, и достаточно прочесть алфавитный указатель, чтобы составить себе понятие о поэте: «Я пришел к тебе», «Я жду тебя», «О любви твоей, друг мой», «Умерла моя муза», «Друг мой, брат мой» – вот названия, встречающиеся на каждом шагу. Стихотворения Надсона отчаянно молоды, чересчур, до смешного; в них нет силы, той железной силы, которая придает такую красоту стиху; он примиряет, но сам не может поднять руку с оружием – у него нет для этого мощи. Изящное по задушевности тона стихотворение «Страничка прошлого» напоминает личность поэта, и не в его пользу: сразу вспоминаешь, кто написал эти стихи, и другие читаешь уже осторожно, не увлекаясь. Оттого так приятно, среди бездны этого «чувства», наткнуться на стихотворение вроде «Песни Мефистофеля»: кажется, что писал его другой поэт, только не Надсон. В заключение скажу, что посмертные стихотворения, за малыми исключениями, не следовало бы печатать, – почти все они состоят из десяти строк и все не окончены. Мастерски написанное одно стихотворение Полонского – «На смерть Надсона»