Теперь я ухватилась за него: мне положительно было невыносимо оставаться наедине с самой собою и книгами. Заседание продолжалось около трех часов; я спорила, горячилась, доказывала, хотя, право, мало смыслила, в чем дело.
Будучи на курсах, я была слишком занята, чтобы принимать участие в подготовительных хлопотах каких бы то ни было вечеров. А тут сразу надо было постигнуть всю премудрость организации этой подготовительной работы.
Мне поручили продавать билеты; дали список адресов – что-то много, около тридцати, надо всех обегать и продать.
Во время заседания один за другим являлись члены первой комиссии с неутешительными известиями, – кто совсем не продал билетов, кто на 30 франков, кто на двадцать.
– Господа, да что же это?! Ведь мы в прошлом году начали вечер с тремястами франков, а нынче и ста-то нет! Откуда же взять деньги на расходы? – в отчаянии вскричал председатель. – Где список адресов? где самый главный, у кого?
– У Соболевой, она отказывается ехать.
– Слушайте, как же так? Список-то, по крайней мере, возвращен ею?
– Кому же ехать?
– Да вот новый член, Дьяконова, она в первом заседании не участвовала, так пусть теперь поработает, – протянул мне список один из студентов.
Я взяла список и обещала сделать все, что могу.
– Уж вы постарайтесь, а то – на вас последняя надежда.
Хорошо. Постараюсь. Если ни на что больше не годна – хоть билеты продам. И никакие лестницы, этажи и расстояния теперь не пугают меня…
Устала смертельно. Бегала с девяти утра до девяти вечера.
То же самое. Поднималась и спускалась по этажам, из квартиры в квартиру. Квартиры в Елисейских Полях и скромные комнатки Латинского квартала. Безумная роскошь обстановки – в одних, скрытая бедность – в других. Какое богатое поле для наблюдений, какой материал для романиста! Только я-то не сумею воспользоваться всем этим.
Чем богаче квартал, чем богаче квартира – тем менее она доступна. Богатый еврейский банкир Caran-Denvière, женатый на русской, не только не принял меня, но даже и билет возвратил под тем предлогом, что жена уехала.
Зато нет ничего симпатичнее русских интеллигентов. Поднимаясь в их скромные квартиры, я знала наверное, что буду принята как человек, что меня не посадят в роскошной гостиной и не вышлют двадцать франков с горничной, – а лично сами дадут пять или десять франков, которые тем более ценишь, что знаешь, с каким трудом они заработаны.
Кларанс уже давно говорила, что у нее будет вечер в первый день Рождества.
Я все более и более втягиваюсь в ее общество. Оно дает мне забвение.
Сыплются неприличные анекдоты, смелые остроты. Скульптор так и вертится, представляя то танцовщицу, то английского полисмена… Наконец я увидела и знаменитый Медный Цветок.
Это была странная женщина, которая с первого взгляда приковывала к себе внимание. Вся в черном, необыкновенно тонкая, гибкая и стройная, с волосами, выкрашенными в ярко-рыжую краску, отливавшую как медь, – она действительно оправдывала такое прозвище. Ее туалет отличался тонким изяществом, и вся она – накрашенная, напудренная, с малиновыми губами – производила впечатление чего-то отравленного, точно Клара из романа Мирбо «Сад пыток». «Такая женщина как змея обовьется около сердца мужчины и ужалит его», – невольно подумала я, глядя на нее.
Она держалась скромно, с достоинством и очень симпатично, не шумела, как Кларанс, не вертелась из стороны в сторону, а сидела прямо, грациозно перегибая стан во время разговора. Только что перед ее приходом был разговор о ее женихе. И теперь я с невольным интересом смотрела на эту женщину.
Веселье шло по нарастающей. Карсинский представлял миску. Музыкант заиграл вальс. Все стали просить Медный Цветок танцевать, и она согласилась, не ломаясь долго.
Сняли ковер, раздвинули стулья к стенам. Медный Цветок взяла кружевной шарф Кларанс.
Я сидела неподвижно в углу, усталая, разбитая после двухдневной беготни по лестницам. Голова кружилась.
Веселый смех разливался кругом, а Медный Цветок, которая убила своего жениха, изгибалась в грациозном танце.
Скульптор сидел у моих ног и в сотый раз объяснялся в любви.
Еще день беготни – и завтра сдаю отчет. Последние десять адресов.
Из-за всей этой беготни – еле-еле успеваю позировать скульптору. Бюст подвигается быстро.
Сестра Надя прислала неожиданно сорок рублей, полученные по переводу. Вот прекрасно! Сошью себе на них русский костюм, благо шелк здесь дешев!
Сошью голубой шелковый сарафан, кокошник вышью в одну ночь… и рисунок есть – из Румянцевского музея давно взят. Это будет чудно хорошо, и ко мне пойдет.
Сдала отчет. Привезла около полутораста франков. Теперь будет с чем начать вечер.
Я никого не знаю из этих господ, но один из присутствующих подошел и отрекомендовался Самуиловым, «поэт по профессии». Я с любопытством посмотрела на этого субъекта – еврейский тип, неряшлив, в общем – ничего особенного; голова – с претензией на надсоновскую, но несравненно хуже ее.
И так как я спешила домой, то он предложил свои услуги проводить меня. Я не боюсь ходить одна, но из вежливости – не отказала.
Он начал говорить о поэзии – довольно-таки сбивчиво и запутанно; я рассеянно слушала и думала – скоро ли приду домой, напьюсь чаю и согреюсь у камина. И не заметила, как дошла до дому.
Пригласить его зайти напиться чаю или нет?
В Париже наш чай не очень-то всюду предложат, – и русское гостеприимство взяло верх над желанием остаться одной, и я сказала:
– Не хотите ли зайти напиться чаю?
– С удовольствием.
За чаем, в качестве поэта, он повел атаку быстро. Заявил, что давно интересуется мной, что я – очень хороша собой и т. д. и т. д.
Я старалась быть как можно строже и сдержаннее, – это его не останавливало.
– Ведь вы только по внешности кажетесь спокойной, а на деле у вас душа такая… бродящая, по глазам видно.
Он расположился было целовать мне руки, но я отдернула их. Этот нахальный субъект был мне противен.
Оказывается – сегодня получила по почте еще десять франков за билеты. Надо было отдать их секретарю. Прошла в русский ресторан – там, кажется, его можно всегда застать до 12 часов.
Я там никогда не бывала. И на минуту русский говор ошеломил меня; точно в Россию попала.
За завтраком моим соседом был магистрант Юрьевского университета, высокий блондин с длинным носом и голубыми глазами. Он долго говорил мне о преимуществах мужчины, стараясь доказать его превосходство над нами…
– Да… женщины вообще не способны к философии, к научному творчеству. Они лишь скорее усваивают, чувствуют тоньше, а наш брат – грубоват. Но в области науки… укажите мне женщину, которая создала бы в области философского мышления свое, новое?
«Гм-м… много ли ты сам-то можешь создать своего, нового», – подумала я, но не решилась сказать, боясь обидеть его мужское самолюбие. И отвечала вслух:
– Женщин, такие как есть, нельзя судить, как вы судите. Мы, половина рода человеческого, тысячелетиями были поставлены в такие условия, в каких мы могли развивать только свои низшие качества. Наш ум, несмотря на всю культуру, которую получили некоторые из нас, – все-таки в своем роде продукт влияния атавизма. Что ж удивительного, если ученые женщины не создали ничего великого в науке? При тех условиях, в которых мы родимся, воспитываемся и живем, – еще удивительно, как это женщины могли сделать и то, что они сделали, – создать те произведения во всех отраслях искусств и науки и все время, не переставая, состоять под вековым угнетением, рождая, воспитывая детей – словом, свято исполняя обязанности, возложенные на нее природой.
Ученый молча слушал.
– А великие произведения мысли, умы, – закончила я, – и между вами редки. И если сравнить, сколько между вами посредственностей пропорционально числу людей науки и великим умам – и сколько между женщинами, то окажется, что ваша пропорция больше…
Ученый не пытался, по-видимому, возражать и вскоре, увлеченный своими мыслями, заговорил о нации.
– По-моему, государственность и религия необходимы, необходимы… В русском народе есть этакий христианский дух, которого я не замечаю здесь. Как сказал Гекели, люди, проповедующие: «возлюби ближнего своего, яко сам себе», – в жизни рады друг другу горло перерезать; а люди, убежденные, что человек произошел от обезьяны, и материалисты – в жизни следуют принципу: «положи душу свою за други своя».
– Так вы убеждены в том, что и у вас есть христианский дух?
– Убежден.
– Ну а как же связать с этим противоречие ваших собственных слов: вы ведь против того, чтобы женщинам давали права. А между тем в Евангелии сказано: «возлюби ближнего своего, яко сам себе». Без различия пола. И вот, согласно этому принципу, каждое существо должно иметь одинаковое право на жизнь, на существование, тогда как при настоящем положении дела женщина должна жить, не имея равных с мужчинами прав. И если вы признаете это законным, естественным и восстаете против ее освобождения, – какой же это христианский дух? Где тут любовь к ближнему?
Мой собеседник окончательно смутился, не находя выхода из собственных противоречий. И после неловкого молчания – вдруг заговорил о себе…
– Я тороплюсь уехать из Парижа. Заниматься здесь неудобно; Национальная библиотека открыта только до 4 часов, книги приходится покупать… А характер французский – это наружная вежливость, а внутри – человек человеку волк… Немцы откровеннее и сердечнее. С нетерпением жду, скоро ли буду в маленьком немецком городке.
«Книгоед!» – подумала я.
– Робок я очень, знаете ли, – продолжал магистрант, – да нет у меня в голове этой… архитектоники.