Итак, я начинаю новый дневник. Всякий, кому он попадет в руки, подумает: «И с чего эта такая маленькая, безвестная девушка начинает вести дневник, как будто бы он кому-либо представит интерес». Но я веду его только для себя, и мне незачем скрываться…
Это как бы предисловие к моему дневнику. Я буду писать о себе, еще одной «фотографией женщины» будет больше. Но я женщина изломанная, если можно так выразиться, я полна противоречий самой себе, у меня неровный характер. Прежде всего, – что я такое? я и сама не могу сказать. Находятся люди, называющие меня странной. Это неправда: я очень обыкновенна; даже моя наружность – мое отчаяние, – с каждым днем я все более убеждаюсь в простой, но неприятной истине – что я урод или очень некрасива. А такое сознание в 17 лет ужасно. Я обожаю красоту, в чем бы она ни выражалась. Во мне нет также той привлекательности, которая заставляет и некрасивых казаться красивыми; я не интересна, и никогда ни один мужчина не найдет удовольствия в беседе со мною. Говорят, что я много читала, – и это вздор: читала кое-что без разбора, что попадалось под руку. О моих способностях все и всегда были почему-то высокого мнения, но я совершенно не знаю математики, хотя и кончила с медалью курс гимназии. Судьба дала мне огромное честолюбие, большие планы… но совсем не дала данных для исполнения всех и удовлетворения зверя, грызущего мое сердце. Боже меня сохрани быть завистливой, но я иногда не могу не жаловаться на эту злую мачеху… Если бы случилось так, что я должна была обеднеть, – то могла бы жить, как Диоген, в бочке. Это известно маме, которая ужасно боится 3 %: если их будут выдавать, то доходы наши должны очень уменьшиться. Я вся состою из крайностей, а потому и думаю двойственно: если это так, то так, а если иначе, то иначе, мне все равно. Я чувствую, что жизнь в нашей семье заставит меня возненавидеть семейную жизнь. Я никогда не выйду замуж, в чем для меня нет беды. Мое одиночество в семье заставляет меня сильно страдать, меня никто не любит; должно быть, – лишний человек в семье. Это чувство ужасно, и я постоянно молюсь, чтобы как-нибудь избавиться от такой жизни. Напрасно: Слышащий всех – не слышит меня. Впрочем, я, кажется, богохульствую, чего не должно быть в дневнике молодой девушки. Можно быть пессимисткой, только не по отношению к религии. Однако я не смотрю слишком мрачно на жизнь: она очень интересна и занимательна для всякого, и я сомневаюсь, что из двух лучше: умереть, не зная и не увидев жизни, или же умереть, вполне изведав ее со всеми ее дурными и хорошими сторонами. В первом случае – полное неведение; во втором – знание великой науки – науки жизни…
Сегодня в церкви, под звуки печального пения, я вдруг почувствовала, что не могу дать ответа на вопрос: что такое Бог? Давно перестав думать о Нем, – не понимаю Его. Глаза мои наполнились слезами, горло сжало, мне стало страшно, и я упала на колени, упрекая себя за неверие, – грех, в котором до сих пор никогда не была виновата в детстве, ибо мысли о Боге для меня были самыми лучшими.
Начали читать Евангелие. «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте». Это краткое изречение мне кажется почему-то полнее, выразительнее и торжественнее других… Именно так: «да не смущается сердце ваше»… Эти слова, как и всегда, произвели на меня впечатление: казалось, что Сам Бог говорит нам, и мой смущенный ум сразу успокоился…
Время бежит неудержимым потоком… Когда я думаю о смерти и о следующей за ней вечной жизни – то испытываю такой невыразимый ужас, что не могу успокоить себя ни молитвой, ни чтением Св. Писания, ни научными размышлениями, – и живу со смущенным сердцем… Как жалок ум человеческий, если он не может иметь понятия о вечности! Ведь мы не задумываемся о той вечности, которая сотрет и изгладит весь след нашей «вечности», нашего «бессмертия». О, людской род, достойный слез и смеха! Как мало ты думаешь о смерти!.. Хорошо подобно Паскалю видеть всегда пропасть рядом с собою. Это может от многого уберечь. Но не все люди – Паскали, и не все святы.
Приехала из Нерехты, была там только два дня, и они пролетели как сон. Милая Нерехта! твой воздух действует на меня благотворно, я оживляюсь при одном твоем виде; самый звук твоего названия приятнее мне всякой музыки. О, скорей бы лето! Я опять уеду отсюда, из этой мучительной каторги, именуемой семейною жизнью! В ней нет для меня ни умственных, ни нравственных интересов…
Сейчас я думаю, что такое представляет мой дневник? Это журнал «одной из многих». Да! много нас описывают в романах, но… мне кажется, что все-таки в них есть доля фальши. Может быть, найдутся наивные люди, которые спросят: кто это «мы»; я отвечу: «мы» – девушки, окончившие и не окончившие курса гимназии, желающие продолжать свое образование далее, но не находящие в семье ни сочувствия, ни поощрения, а, наоборот, сильное сопротивление… Прибавить к этому мои безумные мечтания, мое страстное желание учиться, и вы поймете, каково мне жить. Почему всякое, даже самое маленькое желание заниматься – у мужчины встречается с похвалой и одобрением, а у женщины – с недоверчивой усмешкой и порицанием? Почему девушки с мечтами о «курсах» встречаются очень часто, курсисток же, однако, немного? Говорят, эмансипация в России сделала большие успехи, но мне кажется – нет: кто знает, какие таятся воззрения на женское образование в глубине исконно русских семей, в глубине сердец матерей? Статистика показывает одно, а жизнь – совсем другое.
Есть что-то невыразимо приятное во встрече и разговорах с чужим, но родным по чувству человеком. Это освежает ум и мысли, чувствуешь себя вполне счастливой, когда тебя понимают… Здесь я без счету раз ездила в церковь и за акафисты, и за обедни, и за всенощные, с удовольствием посещала монастыри Троицы, Яковлевский и др. Церкви Ростова отличаются богатым убранством, из монастырей Яковлевский – где почивают мощи св. Димитрия – мне очень понравился; несколько печальный напев монахов за акафистом – «радуйся, Димитрие, Ростовский чудотворче» – производит грустное, благоговейное впечатление… По-моему, посещение церкви – дело столько же набожности, сколько и привычки: есть люди, не могущие обойтись без обедни утром, как иные – без театра вечером. Горячо молясь за длиннейшим акафистом или Херувимской, я порой начинала мечтать… Человек никогда не должен забывать, что он сотворен по образу и по подобию Божию и что он смертен. Имей каждый эти две мысли в голове постоянно, вдумывайся в их смысл, и мир избегнул бы большинства зол своих. Но… мы все ослеплены сиянием того мира, над которым человек же признан царем…
Когда я пишу эти строки, – слезы навертываются на глаза и рука невольно дрожит. Я видела весь ужас смерти… Мой крестный был безнадежен, и вчера утром, когда я пришла к нему, – жена его встретила меня с заплаканными глазами: «Он умирает». Я бросилась в спальню и… чуть не вскрикнула от страха и жалости: он лежал с открытыми глазами и ртом, никого не узнавая и тяжело хрипя. Я откинулась в угол, испуганно посмотрев на это страшное зрелище: смерть уже была здесь… ужасно было ее приближение. Доктор сказал, что больной еще может прожить около суток: мозг уже был поражен, но отчего последует смерть, от наростов в мозгу или от кровоизлияния, – неизвестно…
Томительно потянулись часы… И вся погруженная в думы, прислушиваясь к тяжелому хрипению умиравшего, ходила я из угла в угол по комнате… В первый раз в жизни я видела так близко наступление смерти и обратилась к религии. Есть что-то утешительное в вере… Надо веровать. Вот уже скоро душа покинет свое тело… что будет чувствовать она, какова будет жизнь души после смерти, что ждет ее? Я вся замирала под гнетом этих мучительных вопросов – смерть и вечная жизнь грозно встали передо мной – и мысли спутались в моей голове…
К вечеру призвали священника: начали читать отходную. Это чудные, страшные молитвы, эти святые слова заставляли меня плакать, и, стоя на коленях, при мерцающем свете лампады, в темной комнате, я заливалась слезами. Плакали все, и смерть была близко…
Наступила ночь, страшная ночь. С крестным сделалась перемена: хрип перешел в стон, и этот беспрерывный стон привел меня в ярость. Я металась по комнате, бросалась ко всем иконам, прося Бога или о смерти крестного, или об его выздоровлении. Я была зла на всех и на себя за то, что не была в состоянии помочь ему. Наконец, утомившись от гнева и молитв, все еще слыша стоны, я немного прилегла на диван и заснула. Проснулась, вскакиваю и бегу: крестный все так же. Мне вдруг представилось, как через несколько часов в зале будет стоять гроб, как будут петь панихиду… Я вздрогнула невольно, и мне опять стало страшно…
А смерть безвозвратно брала свое: крестный перестал уже стонать, только прерывисто и тихо дышал… В спальне было темно. Собравшись все в ней, мы стали молиться. Крестный дышал все тише и тише; вот он тяжело вздохнул, открыл рот, сказал что-то, слышно было, будто кровь перелилась по всему его телу, еще один вздох… Мы замерли. Я откинулась в угол и рыдала неудержимо. Так стояли мы несколько минут. Крестный не шевелился, глаза его остановились… Открыли стору, и яркий свет озарил темную комнату: перед нами лежал мертвец. Невыразимое чувство ужаса, охватившее меня в момент смерти крестного, – заменилось вдруг спокойствием, покорностью неизбежному. Мои рыдания утихли, и я чувствовала, что более не заплачу. Только при переносе тела на стол я вскрикнула от испуга, когда раскрытые глаза и рот его обратились ко мне…
О, мой милый, мой дорогой крестный! Как жаль мне тебя, твоей несчастной жизни и твоей смерти!
Жизнь идет своим чередом…
Меняя каждый миг свой образ прихотливый,