Теперь читаю Коран Магомета, и это оригинальное произведение не производит на меня ни малейшего впечатления. Я одолеваю его с усилием, а все-таки читаю; ведь это, по меньшей мере, оригинально: читать Коран. О нем все знают, но немногие имеют понятие. Святые книги написаны не простым языком, а каким-то особенным слогом, который производит на нас неотразимое впечатление; такое же впечатление должен был произвести и Коран на арабов; хотя ему до Евангелия – как до звезды небесной далеко. Евангелие слегка напоминает восточный колорит языка.
Сейчас вернулась из Большого театра, слушала «Жизнь за царя». Это лучшая из русских опер: все, что есть высокого, благородного в душе человеческой, – пробуждается, когда ее слушаешь. Театр, его обстановка, публика, костюмы – от всего этого у меня кружится голова, я положительно не могу писать, иначе выйдет какая-то восторженная чушь…
Я очень огорчена, смущена, вообще поставлена в недоумение: тетя заметила, что у меня совершенно детские манеры и я не умею держать себя солидно, по годам. Но что же мне делать? Для себя, в глубине души – я серьезна, положительна, но в глазах других – чувствую, что я какой-то смешанный, пестрый человек: одним кажусь серьезной, другим – ребенком (это для меня оскорбительно), третьим – умной (чего нельзя сказать). Что же это такое?..
«Сафо» Ермолова играла бесподобно. Меня поразил ее голос: глубокий, гармоничный, сильный – он проникает в душу, невольно приковывает все внимание. А лицо! – вся драма изображалась на нем, все, что не выражалось словами, – можно было читать в ее чертах. Это гениальная артистка. Ее забросали цветами, сыпался дождь букетов, она улыбалась и посылала публике воздушные поцелуи. Как бы мне хотелось быть на ее месте!..
«Так жизнь молодая проходит бесследно!» Боже, дай мне другой жизни! Дай власти и славы, научи меня смирению, кротости, терпению и терпению.
Но бесполезны жалобы, просьбы и слезы… Впрочем, теперь пока здесь я счастлива и совсем забываю о доме и о своих.
Вчера умер Фет. Тот самый Фет, стихами которого я зачитывалась, считая чуть ли не бессмертным. Майков, Полонский, Фет – вот три писателя, на которых держится, как я думаю, вся наша современная поэзия – и уже одного из них не стало! Что толку в том, что в России много поэтов! никакие Фруги и Надсоны не заменят и строчки Фета, возьмите их десятками тысяч, все же они – не он.
А 27-го праздновалось 50-летие со дня первой постановки «Руслана и Людмилы» Глинки. В Петербурге этот день прошел торжественно, а здесь и не вспомнили о нем. «Ах, Москва, Москва, золотая голова» – поется в песне, но на этот раз можно сказать: медная ты голова, так как только медный лоб не может понять значения этого дня для русской музыки.
Слушая оперу «Вражья сила», я впервые вполне ощущала, как музыка может выражать все движения души человеческой, как мои чувства сливались с грустными звуками русских мотивов… «Вражья сила» – это наше русское, родное: один вид кузнеца Еремки, народное гулянье на Масленице, эти песни и ряженые – все, все решительно нравится мне…
Может быть, вы будете удивляться, что я пишу почти исключительно о театрах? Что же делать! Театр производит на меня сильное впечатление, я увлекаюсь и наслаждаюсь им.
Я буквально не вижу дня, жизнь здесь очень интересна, и, как вы видите, – мой дневник не наполняется всевозможными размышлениями. Сегодня, напр., снова была в театре. Каюсь, я не читала «Дмитрия Самозванца» Островского – и напрасно. Как трогательна и ужасна по простоте своей сцена царицы Марфы, сколько в ней нежности и тонкой любви материнского сердца. – «Где сын-то мой?» – спрашивает она в порыве неудержимого горя, и как поток слез начинается ее рассказ о смерти Дмитрия… Последнюю сцену выслушала с трудом: при громе пушек, среди возмущенной толпы смерть Самозванца ужасна, и невольно я в душе ощущала страх…
Какая здесь тишина после шума и оживления Москвы! Приехав сюда, я в первый же день наслушалась безобразных сплетен, возможных только в провинции. То ли дело – Москва! Там человек незаметно исчезает в общей массе, он может жить спокойно, занимаясь чем хочет, одеваясь как угодно, думать, как хочет, вообще – жить своею жизнью, не заботясь о мнении других, и если он не знаменитость – о нем никто не заговорит, его не заметят. Я испытала это удобство – быть незаметной, невозможное в провинции…
Сегодня, через полтора с лишком года по окончании курса – я получила диплом. Неужели для того, чтобы прочесть эти официальные строки с обозначением всех баллов и прав, – мне нужно было учиться семь лет? Неужели этот «прекрасный» диплом, эти «одобрительные» аттестаты и свидетельства выданы мне для того только, чтобы им лежать где-нибудь в сундуке «под крепким замком»?
О, если бы я, повинуясь порыву сердца, могла высказать все, что я думаю, о чем страдаю! Если бы я могла плакать теми отчаянными слезами, когда разрывается грудь от рыданий… Напрасно! мне не дадут свободы, – и ни слезы, ни угрозы не в состоянии сломить силу предрассудков, которыми, как каменной стеной, окружена моя жизнь.
На дипломе написано: № 15 229. Нас целая армия, всегда и везде мы останемся неизвестными, пропадаем в массе; наша судьба быть маленьким, сереньким человечком, червяком… Вот кто мы, которые, как и я сейчас, живем своей крошечной личной жизнью, строя из личных несчастий чуть ли не общественные катастрофы…
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда…[49]
Рождественская ночь! Торжественная и прекрасная, она пройдет для меня прозаично. В мои лучшие годы, когда дружба необходима мне, – нет никого, кому бы я могла сказать свои думы.
Печален я, со мною друга нет,
Кому бы мог пожать от сердца руку…[50]
Как пусто все кругом!
В сущности, я очень несчастна… в смысле счастья. Мои мечты и надежды не исполняются, домашняя жизнь так тяжела. Еще 12-летней девочкой, по смутному предчувствию, я твердила стихи:
Так и рвется душа из груди молодой,
Просит воли она, просит жизни другой…[51]
Значит, я тогда уже чего-то искала, заливаясь горькими слезами при мысли, что у меня нет цели жизни. О, детство, детство! Vita brevis, ars longa…[52]
О Боже мой! помоги мне! Дай мне больше разума, силы воли, у меня их так мало! Надо иметь веру. И я готова рыдать от отчаяния и молиться со всей силой веры, на которую способна. Прежде я умела молиться, целыми часами стоя на коленях перед лампадой.
Скоро-скоро старый год канет в вечность… Тысячи людей с радостью и надеждой говорят «с Новым годом!». И я должна радоваться: еще шаг вперед по пути к моему совершеннолетию, а вместе с тем и к удовлетворению единственного желания – учиться.
– С Новым годом, господа! И, пожалуй, с новым счастьем! Оставив в стороне личную жизнь, отчего не пожелать всем добрым людям всякого счастья? Ведь понятие о нем до бесконечности разнообразно…
1893 год
Однажды я подумала, что мне можно выйти замуж за старика, не моложе 67 лет, очень богатого, умного, образованного, тонкого эстетика, знатока всего изящного, который бы меня вполне понимал и относился бы скорее как отец, нежели муж. По-моему, с таким человеком можно рассчитывать на 10 лет полного счастья, а потом… пожалуй, мне больше и не надо. Счастье очень хрупко, и если выпадет его лет 10 – и этим человек должен быть доволен. Но… нет идеалов в наш век, о них можно лишь мечтать, – так и мне не найти моего идеала…
Это я говорю между прочим. В сущности же я давно решила не выходить замуж за русского, а за француза. Не говоря уже о франко-русских симпатиях, – мне еще недавно пришлось узнать из книги, что от браков с иностранцами, т. е. от смешанных, родятся наиболее умные дети. А ведь, как хотите, очень приятно иметь умных детей…
Я окончила читать дневник Марии Башкирцевой. Он не произвел не меня ни малейшего впечатления. Личность автора – в высшей степени несимпатична. Отыщите хотя одну привлекательную сторону ее характера, укажите искреннее, сердечное движение в этой книге! «Я» переливается на всех страницах тысячами оттенков, от мрачного до светлого и наоборот. Не понимаю, как могли заинтересоваться этим дневником за границей: Гладстон[53] отозвался о нем как об одном из величайших произведений конца этого века; другие превозносят эту книгу до небес, потому что в ней будто бы «весь отразился век, век нынешний, блестящий, но ничтожный»[54], и Мария Б. была его самой типичной представительницей. Бедное XIX столетие! Оно отразилось в самолюбивом, слабом и безнравственном человеке! Неужели оно, подходя уже к концу, не заслужило более лучшего сравнения?.. М. Б-ва, конечно, искренна в своем дневнике, она рисует себя такой, какой она есть; ее нельзя назвать талантливой, даровитость – вот ее блеск; но чудовищен этот ужасный эгоизм, под блестящей, прекрасной внешностью. Если дать прочесть эту книгу монаху, он скажет: «заблудшая, несчастная душа» и, пожалуй, будет прав. Горько видеть, как увлекаются в наше время подобными книгами…