Наш разговор был прерван…
Сестры сейчас мне сказали, что мама устроила шпионство за мной: сама входит в мою комнату, когда меня нет, посылает прислугу подсматривать, как бы я не встретилась со студентом. С «Историческими письмами» в ящике комода я не могу быть равнодушна к этому; на этот раз попадусь не только я, но и он… Боже мой, наверное, душа Вечного жида была спокойнее, нежели моя теперь…
Хочу просить студента принести мне лекции государственного права, именно те, где читается о гражданском управлении России. Мы, русские девушки, к стыду нашему, даже не имеем об этом понятия, курс наших гимназий краток, и так мало стараний сообщать нам сведений о своем отечестве; огромное большинство, почти все женщины среднего круга, в особенности из купечества, совсем не знают, как управляется страна, а ведь это вопрос очень живой и серьезный. За границей общественные вопросы с большим интересом изучаются всеми. Наша француженка m-lle Marie, не особенно развитая особа вообще, с поразительным увлечением ратует далеко от родины о своих депутатах и выборах; там всякий сознает себя гражданином своей страны, в них развивается с малых лет сознательный патриотизм, и что может быть лучше этого?
Ложась спать, я подумала, что ведь никто и никогда не любил меня так, как могут любить и любят других, что я даже никогда никому не нравилась, и мне стало грустно. А зеркало безжалостно отражало мои обнаженные худые, тонкие руки, всю мою хрупкую, худощавую фигуру, мои длинные волосы и жалостную розовую физиономию… Впрочем, это говорит во мне только самолюбие и женское тщеславие, что за любовь в наш век?..
Возвращусь к разговору с Катей, о котором я писала недавно… Повторяю, я потребую от будущего мужа, идя с ним к алтарю, своей чистоты. Мне все, наверно, скажут, что я требую слишком многого, но я могу сказать одно: мысль, что я для мужа, каков бы он ни был, буду не первая, а десятая жена по счету, что он отдавал себя уже ранее другим, после чего пришел ко мне, – эта мысль приводит меня в ужас и отвращение, я не могу ее перенести. Мне скажут опять, что я хочу невозможного; но ведь мужчины приходят же в ярость при мысли, что их жена ранее принадлежала другому. Вот такие мучения Отелло и я должна буду испытывать, с той только разницею, что для него неверность жены была в сознании, а для меня испорченность моего будущего супруга – ужасная действительность. Теперь мне всякий претендент становится противен; чувства любви, о котором нам твердят, что оно свято, высоко, прекрасно, – в них и не допускаю: оно свято для девушек, но вы-то, современная влюбленная молодежь, ведущая всех невест к алтарю, вы не можете его испытывать. Это чувство может быть действительно высоко, когда оно не унижено, не оскорблено развратом, когда женщина для мужчины еще не предмет наслаждения и чистое отношение к ней совершенно не потеряно; в таком случае любовь – настоящая любовь, а всякая другая, которая приходит после к человеку, уже потерявшему свою чистоту, узнавшему женщин, – только оскорбляет «святое» чувство. Всякий из них способен влюбиться, но полюбить так, как в первый раз в жизни, – он не может, ибо человек потерял уже свежесть и нетронутость чувства. Он, конечно, любит жену, детей, примерный семьянин, все удовлетворятся этим, – но в моей душе подымается мучительное чувство, муж мне гадок, противен… Подумайте, сколько глубочайших жизненных драм скрывается во всем этом.
Ах, женщины, женщины! прежде чем добиваться своих прав, эмансипации, не лучше ли было бы вам достичь своего самого естественного права: супружеской равноправности в смысле нравственном, потому что в этом самом жизненном вопросе женщина играет очень унизительную и обидную роль. От нее требуют святейшей непорочности грязнейшие развратники, а если она нарушает однажды верность мужу, то в нее бросают грязью все те, которые нарушали ее сто один раз. По-моему, равноправность в вопросе брака должна существовать прежде всяких других: если я виновен – я не могу и не требую от тебя невинности, потому что сам не безгрешен; я не виновен – будь и ты такая же; а если только ты виновна, то я могу и должен тебе простить, потому что тысячи твоих сестер прощают подобный же грех тысячам моих братьев. – Вот как должны рассуждать и думать те современные подлецы, которые, испортившись вконец, осмеливаются протягивать нам руку.
Могут засмеяться надо мною и сказать, что этого осмеливаюсь требовать я, урод, на которого ни один мужчина не обратит внимания. Да! именно такой урод, никем не замечаемый, и осмеливается заявить свои права… – «Ты рассуждаешь так потому, что никогда никого не любила», – говорят мне знакомые. Да; но после того, как я узнала всю бездну низости и порока, в которую погружена наша молодежь, – у меня пропала вера в эту любовь; и если даже предположить необходимость этого чувства – неужели же я не буду в состоянии задушить его, овладеть собой? У меня все-таки есть свое самолюбие.
О, до какого унижения дошла я! В присутствии постороннего лица в нашей семье мне вдруг нанесли невыразимо тяжелое оскорбление… Я вырвалась из комнаты, почти задыхаясь от рыданий прибежала к себе, надела платок и жакетку и, не помня себя, выбежала на улицу… Я понимала одно: бежать, бежать скорее из нашего проклятого дома, где родная мать – хуже злой мачехи, где моя гордость взрослой дочери и женщины была унижена до такой степени, до какой я не желаю моему злейшему врагу… И я пошла. Слезы гнева и нервные рыдания душили меня; под темной вуалью и большим белым платком нельзя было видеть моего лица…
Я решила бежать; но документов у меня не было – это пресекало мне путь… Скитаясь до сумерек по городу в страшном отчаянии, я хотела ночевать у чужих… И вдруг вспомнила бедных сестер: как мне их жаль, как горячо я люблю их…
Было уже поздно. Побег из дома все более казался невозможным, и с болью и страхом в душе – я пошла к дому…
Униженные и оскорбленные! Как теперь близки все вы моему сердцу!.. Нет слов для выражения моего бессильного отчаяния, злобы и целой бури всевозможных чувств, которая поднимается во мне при одном воспоминании о вчерашнем позоре! И в то же время я испытываю стыд, когда подумаю, что все наши семейные отношения вдруг выступили в настоящем свете… точно спичкой осветили темную комнату… Господи, услышь молитву мою, помоги и дай моей измученной душе мир и спокойствие…
Мне кажется, что тот день всегда будет для меня вчерашним днем. Я не только не забываю этого страшного удара, но чувствую его еще больше с каждым днем. Я не могу никого видеть, не выхожу из своей комнаты; при встрече у меня бьется сердце, и я вся дрожу…
Прочла «Марию Стюарт»[58] в оригинале. Эта страстная трагедия как нельзя более соответствует моему теперешнему настроению. Читая монологи Марии Стюарт, кажется, что они написаны не пером, а кровью – так все ярко, страстно, живо… У Гёте – совсем другой язык. Шиллер производит на меня большее впечатление, нежели он, и не потому ли, что Гёте я часто не понимаю, тогда как Шиллер говорит прямо сердцу.
Гёте был бог и в своем божественном спокойствии, казалось, забывал иногда о существовании людей; Шиллер был тоже бог, но в то же время и человек: высоко стоя над толпою, он знал и понимал все глубины человеческого сердца и сам жил его жизнью, его радостями и страданиями. Первому роду гения человечество удивляется и больше боится, чем любит; второму большинство не удивляется, вовсе не боится, но любит такого гения, как Шиллер, всем сердцем.
Мне кажется, что у нас, русских, Пушкина можно сравнить с Гёте, Шиллера – с Лермонтовым, но только отчасти, потому что Лермонтов слишком мало написал. Из всех русских писателей я Пушкина люблю более всех и перечитываю его бесчисленное множество раз.
Мне необходимо забыться… и потихоньку, вместе с m-lle Marie, я поехала за город на фабрику Карзинкиных. Огромные здания из красного кирпича, кругом угрюмые кучки рабочих – все это мне вдруг напомнило что-то старое, давно забытое. Вспомнилась наша собственная фабрика, только в меньших размерах, куда иногда я ходила с отцом… В праздник здесь работы не было, и мы только вошли на минуту посмотреть в новом корпусе паровую машину-гигант, приводящую в движение всю фабрику. С почтительным удивлением смотря на колоссальные винты, массивные колеса и составные части какой-либо машины, – невольно чувствуешь свое ничтожество перед такою силою и еще яснее сознаешь, что тут господин – мужчина, а мы – какие-то беспомощные, слабые создания…
Фабрика Карзинкиных отчасти представляет симпатичное явление последнего времени, когда дошли до сознания, что нужно не эксплуатировать труд рабочих, а разумно пользоваться им, создавая при этом такую обстановку, в которой труд не был бы борьбой за существование, а нормальным условием жизни. Отрадно было видеть городок труда, устроенный по правилам гигиены и порядка, где трудящийся люд, кроме денежной платы, получает и квартиру, и увеселения, и возможность учить своих детей. Недалеко то время, когда подобных фабрик будет еще более и на них перестанут смотреть как на источник заразы всякого рода, а наоборот – они станут маленькими центрами просвещения и народного образования. Тогда фабрики будут иметь двойное значение: кроме промышленности, они будут развивать народ, образовывать его…
В эти дни я так легко возбуждаюсь, что у меня начинаются головные боли, и я решила наконец больше не думать об этом. Вчера, собрав все мое самообладание, размыслив хорошенько о случившемся, невольно подумала, что я – ничтожное, жалкое существо – смею придавать слишком много значения своим маленьким личным неприятностям и что мстить мне за себя в этом случае не приходится: «Мне отмщение, и Аз воздам» – сказал Тот, Который все и всем прощал. Я очень верю этим словам: они часто сбываются в жизни там, куда не доходит правосудие, и в тех даже ничтожных делах, которые совершаются в семьях…