Теперь мне необходимо овладеть собой, побороть мучения и хоть для виду – покориться. Между тем это почти невозможно: мой непокорный характер менее всего покорен мне самой. О, тысячу раз правы те, кто говорит, что победа над самим собой – труднейшая из побед. Человек может властвовать над всеми, но над собой часто совсем не в состоянии. И как трудно прощать другим!
Приятное впечатление осталось у меня после посещения на фабрике Карзинкиных приюта яслей, куда матери относят детей своих на время работы…
Две большие светлые комнаты; одна вся уставлена белыми колыбельками с грудными детьми, которых укачивают няни; другая, побольше – для маленьких, которых матерям нельзя оставить дома одних. В ней встретила нас целая ватага крошечных фигурок, одетых в красные платьица и белые передники, все босиком – они кругом сидели на полу и играли вместе. Это было так мило и непривычно для глаз; так трогательно было видеть детские личики, их смех, улыбки и милую болтовню! Чем-то хорошим, нежностью и тишиною веяло отсюда. Когда мы вышли из яслей на двор и пошли осматривать новую фабрику – под оглушительным стуком машин, – мне не верилось, что я всего-то какой-нибудь час была в этом тихом приюте.
Но что мне более всего нравится на фабрике – это ее атмосфера, полная смысла и деятельности: чувствуется, что здесь люди живут, а не прозябают, что они заняты делом и работа их живая, а не мертвая. На меня это произвело большое впечатление.
Великий пост. Я не люблю изменять раз установленных привычек по отношению к церкви. У меня их немного, но я держусь их крепко. Воспитанная в семье, где еще сохранились отчасти прежние старые требования относительно говения и поста, – я сохраняю их и нарушение буду считать грехом. По-моему, и то и другое необходимо исполнять. Не говоря о требованиях церкви, к которой принадлежим мы, говение полезно современным людям как средство раз в год опомниться от нашей суеты: приготовляясь к исповеди, мы обращаемся к нашей душе, совести, вспоминаем, раздумываем, что мы сделали, и хотя нам, конечно, трудно исправиться, – все же мы возвращаемся из церкви с сознанием своих грехов и как бы обновленные их прощением. Так, по крайней мере, исповедь действует на меня. Ах, как бы посмеялись над этими строчками все мои знакомые молодые люди! Таков уж нынешний век… В сущности, мне следовало бы быть настоящей атеисткой, судя по моей семье: отец никогда не был особенно верующим, совершенно равнодушно относясь к церкви; мать – вследствие своей очень самолюбивой натуры – тоже равнодушна к религии и ее обрядам, насмехается над священниками, а по праздникам читает французское Евангелие; нас же, детей, воспитывала в духе религиозном, сама не подавая никакого примера. Что, казалось бы, могло выйти из такого воспитания? Но у нас в семье еще живы две бабушки, две старинные русские купчихи, которые свято соблюдают наши дедовские обычаи по отношению к церкви; обе имели на меня большое влияние, поэтому из меня и вышла верующая.
Случайно прочла в журнале «Русский вестник» повесть Данилова «В тихой пристани». Она написана очень обыкновенно, но автор взял не избитую фабулу романа, а поместил свою героиню в монастырь, и рассказ ведется от ее лица в форме дневника, где она описывает монастырскую жизнь и свое душевное настроение. Страницы ее дневника – тихие, ясные, и я так увлеклась миром монахинь, что опять начала думать о поступлении в монастырь. Время от времени я подумываю о нем. Отчего бы и нет? Будь у меня более спокойная натура – я бы, наверное, поступила. В людях я… как бы сказать? – не то что разочарована, а все-таки думаю о них довольно плохо. Одна мысль о замужестве мне ужасна, а если и живут на свете совершенно честные люди, – они не посмотрят на меня, жалкого урода.
Прочитанная повесть произвела на меня такое сильное впечатление, что я думаю, нельзя ли мне этот последний год до совершеннолетия провести в монастыре в качестве послушницы? Я бы зарылась в свои книги, богослужения, посты и молитвы… Но мечтать можно до бесконечности, а кроме того, я сбиваю всех с толку противоречивыми намерениями – то на курсы, то в монастырь, – высказывая их совершенно искренно.
На исповеди о. Владимир спросил меня: «Не имеете ли каких грязных помыслов, встречаясь с мужчинами?» Этот суровый вопрос вызвал с моей стороны недоумение: «Какие же это помыслы?» Но строгий священник не довольствовался моим неведением и продолжал: «Да, разные помыслы… не приходят ли они вам на ум?» – «Нет», – отвечала я, очень смутно соображая, что и мужчин-то не встречаю почти нигде, а у нас дома тем более… В церкви всю всенощную я чувствовала, как в душе моей воцаряется мир. Теперь, прочитывая Апостол на завтрашний день, я наткнулась на строки, смысл которых буквально тот же, что и слова о. Владимира: «Итак, не оставляйте упования вашего, которому предстоит великое воздаяние. Терпение нужно вам, чтобы, исполнив волю Божию, получить обещанное».
Читая «Дневник Амиеля»[59], спокойнее становится на душе. «Всякий человек подобен укротителю диких зверей, а эти звери – его страсти. Вырвать им клыки и когти, взнуздать их, приручить, сделать из них домашних животных, слуг, хотя бы и рычащих, но все-таки покорных, – в этом личное воспитание». «Не презирай своего положения: в нем ты должен действовать, страдать и победить. На всякой точке земли мы одинаково близки к небу и к бесконечному». «Доставлять счастье и делать добро – вот наш закон, наш якорь спасения, наш маяк, смысл нашей цели. Пусть погибнут все религии, только бы оставалось это: у нас будет идеал, и стоит жить». «Одно необходимо: отдаться Богу. Будь сам в порядке и предоставь Богу распутывать моток мира и его судеб. То, что должно быть, – будет. Чтобы совершить путь жизни, может быть, ничего более не нужно для человека, кроме веры в добро». «В религиозное настроение входишь через чувство добровольной зависимости и радостной покорности принципами порядка и добра. В религиозном возбуждении человек сосредоточивается, он снова находит свое место в бесконечном единстве, и чувство это свято».
Какие чудные, замечательные страницы! Каждое слово проникает в душу, говорит в одно и то же время и уму и сердцу, возвышает нас, отрывая хоть на время от сутолоки жизни. Такое впечатление производит на меня этот «Journal d’un ame intime». Амиель говорит о религии, о долге; у этого профессора философии, швейцарца по происхождению, читаешь такие страницы, которые следовало бы прочесть нашим великим писателям и учителям Церкви: так глубока его вера, такой искренностью и любовью к человечеству дышат строки дневника. Его можно назвать «зеркалом прекрасной души» (несколько видоизменив название, данное Гёте дневнику Оттилии). Я теперь вполне понимаю, как можно быть счастливым и как истинные философы понимают счастье. Мы, люди, в большинстве стремимся к счастью – сознательно и бессознательно, – но, к сожалению, немногие понимают, в чем именно состоит истинное счастье, и немногим оно дается; между тем – прочтите «Дневник Амиеля», и если, кроме ума, у вас есть и сердце, которое может и хочет жить, – вы найдете эту дорогу. Какова бы ни была жизнь Амиеля в действительности – жизнь его души, оставленная им в дневнике, была прекрасна. Она была прекрасна, потому что была полна верою, религией долга, сознательна и полезна. Немногим удается провести ее так!
Какая же я, однако, женщина! Сегодня тетя прислала мне из Москвы черную шляпу, и вот сейчас, вечером, я не могла удержаться, чтобы не примерить ее еще и еще раз; я бросила «Историю всемирной торговли» Этельмана, которая меня очень заинтересовала, и подошла к зеркалу. «О, женщины, ничтожество вам имя!» – так восклицает Шекспир. Уж не ради этого ли пристрастия к мелочам и любви к нарядам он так называет нас? Если из-за этого, то, пожалуй, он прав. Ведь все наши наряды, тряпки, конечно, ничтожество, необходимые мелочи жизни, которыми нужно заниматься ровно настолько, чтобы не быть смешной педанткой или Диогеном в юбке; посвящать же им все время, думать и относиться к ним серьезно – это действительно делает женщину ничтожной. Я поэтому редко переношу разговоры о нарядах и вообще не особенно люблю ими заниматься; но не могу удержаться от удовольствия, которое мне доставляют надетые новые платья, шляпы, и всегда с интересом пробегаю хроники моды. А почему? Да потому что я… все-таки же женщина!
Когда подумаешь, что пройдет сто лет, и все мы, наша жизнь, все окружающие нас друзья, родные, знакомые, даже толпа на улицах – все это умрет, исчезнет, не оставив после себя даже и следа, как исчезла, напр., в прошлом вся жизнь таких же людей, как мы, когда подумаешь об этом – сразу как-то своя личная жизнь, свои страдания покажутся мельче, ничтожнее, отойдут гораздо дальше. То несчастье, которое в данную минуту занимает нас всецело, вовсе уж не будет казаться так велико, если продлится даже несколько лет. А через сто лет? – Все, все опять другое, новое, нам неизвестное. Что значим мы, мелкие людишки, в этом вечном всесильном perpetuum mobile[60] времени? Но мы все-таки ценим себя и не думаем, что через короткий период времени от нашей жизни, ее радостей и страданий не останется даже воспоминания, – они исчезнут бесследно. Как, значит, мы любим увлекаться и жить настоящей минутой! Верно, человека не переделаешь…
Пасха… Наступал вечер, когда мы сели в лодку. Волга была так тиха и спокойна, что казалась неподвижной, а кругом – печально замирающий, красивый ландшафт… И среди тишины и прелести природы – по реке вдруг понеслись грустные звуки малороссийской песни, которую пел нам студент… «А за что ж ты, Даша, Гридю отравила?» – слышится мне, и я не могла в те минуты выразить овладевшего мною чувства: оно исчезало, сливаясь с протяж