ным, бесконечно приятным мотивом. Кончилась песня, и мне стало грустно.
Чего мне было жаль? Чего мне хотелось? – Я не теряла никого и ничего; жизнь моя все та же, и во всяком случае я не о ней сожалею… Ах, отчего мы не можем понять иногда причины этого неопределенного стремления к чему-то, куда-то, зачем-то, а между тем, я уверена, что каждый человек ощущал порой в себе это желание…
Чем больше я присматриваюсь к студенту, тем более нахожу, что он – взрослый ребенок, хороший, умный, но… все-таки ребенок. Все мы забавляемся с ним как дети. Он называет меня злой, капризной, я смеюсь и очень довольна… И этот вечер вместе с сестрами мы провели очень весело, много шутили, но… особенное чувство, уже давно забытое, точно вновь проснулось во мне, и мне нисколько не было ни смешно, ни весело. Если б я была другая, то не задумалась бы объяснить это тем, что влюблена, но для меня это невозможно, и я не такая. Так почему же это, почему?
Склонность анализировать все и всех – нельзя назвать счастливым свойством характера: в большинстве случаев в жизни встречаешь более дурного, нежели хорошего, и все «аналитики» естественно видят ее более мрачной, чем другие, живущие, не разбираясь в своих ощущениях, не отдавая себе отчета в своих чувствах. Эти последние обладают счастливым свойством – бессознательной радости и довольства. Оно, конечно, в большинстве принадлежит нам, молодежи; и не в этом ли кроется та тайна молодости, которой завидуют старики и которой им никогда не вернуть? Я бываю иногда так счастлива…
Конверсия! конверсия! Ее правительство преподнесло нам в виде красного яичка к Христову дню. Мама плачет, мы терпим убытки. Призванный чиновник сказал, что у нас, девочек, у каждой убытку по 85 р., и мы беззаботно улыбаемся. Меня эта конверсия тревожит исключительно с одной стороны: как бы теперь мое поступление на курсы не затруднилось. Мама и раньше твердила мне, что трудно жить в Петербурге на мои средства, а после конверсии окончательно решит, что я там буду – нищей. Я начинаю привыкать к новым условиям, и мне даже доставляет удовольствие ограничивать себя теперь, ввиду уменьшения дохода. Так, напр., я перешиваю уже сама свои платья, переделываю накидку и, чтобы избавить себя от мелких расходов на портниху, не покупаю новых вещей. Я сижу с иголкой в руках, с этими обыденными мыслями, мои книги заброшены. Ни Шиллер, ни Дарвин так и не раскрываются. Мне, право, кажется забавным видеть себя точно в новой роли: скромной рукодельной девицы.
В чудный весенний день я сижу одна в саду, наслаждаясь тихим вечером и природой. Мне кажется она еще более очаровательной в вечерний час: неподвижны деревья, и листья на них будто вырезаны нежным рисунком на темнеющем небосклоне; в замирающей тишине таинственно шепчутся лепестки уснувших цветов, лениво порой всколыхнется трава… Все принимает неясный, грустный оттенок… И чувствую я, что и сама начинаю жить этою грустью, неопределенное стремление охватывает меня всю, и хотела бы я в эти минуты вполне слиться с природой, освободиться от своего тела, чтобы исчезнуть, уничтожиться – там, где-то далеко, в вечном шуме деревьев, в сиянии луны, в темном небе… Только в такие минуты, поздно вечером могу я мечтать и думать, чувствуя себя вполне хорошо. Часто я даже не могу выразить словами своих ощущений. Теперь, с наступлением лета, начинается опять моя обычная «тоска по родине», меня тянет домой, в Нерехту.
Не хочется спать в такой благодатный майский вечер… Я беру моего неизменного, вечно молчаливого друга и начинаю писать. Многие, почти все, смеются над таким занятием, называя его пустым и бесцельным препровождением времени. Конечно, в этом есть доля правды: жизнь огромного большинства настолько неинтересна и незначительна, что кажется смешно наполнять страницы разговором о себе. Но я могу найти для себя оправдание: если большинство называет это пустою и бесцельною тратою времени, – не теряют ли они время гораздо худшим образом? Я беру среднюю массу, людей провинции, городов, так называемый интеллигентный круг, – не теряют ли они время за картами, сплетнями, биллиардом, посещением гостиных, гуляньем в общественных местах и т. п. для всех в наше время доступными удовольствиями? Если это так, то я имею полное право «терять время» по-своему; но, кроме того, признаюсь, привычка писать дневник – обратилась у меня во вторую натуру. Где бы я ни была, что бы ни делала – всегда, возвращаясь домой, невольно открываю ящик комода и вынимаю эту тетрадку. Во всяком случае, такая привычка – самая безобидная и безвредная из всех, какие только могут существовать. Кому какое дело, сколько я извела бумаги, и кому мешаю я, исписывая страницы по вечерам, одна в своей комнате…
Студент увлечен моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скрывать это. Что ж, бог с ним! Впервые познакомившись довольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодежи, если я не вызываю у нее эстетического чувства… Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..
Они шли вдвоем по аллее, такие молодые, красивые, стройные: Валя шла опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело; а я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня: я вспомнила, что еще нынче зимой он так же разговаривал со мной, хотя немного интересовался мной… а теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежала к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного овладеть собой.
Что это? Или я завидую Вале? Эта зависть – такое гадкое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я еще не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, – от этого пострадало лишь мое самолюбие, а так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть от всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а потом, завтра, – мы разойдемся, может быть, навсегда. Наверно, он сохранит обо мне воспоминание, как о своей хорошей знакомой… В сущности, мне даже хотелось бы, чтобы он полюбил Валю и женился на ней. Была бы хорошая пара, и тогда я могла бы назвать его братом. Но довольно мечтать!
Читаю «Историю цивилизации Англии»[61]. Но мне кажется, что я еще совершенно необразованна; многому надо учиться, чтобы хорошенько понять ее; на каждом шагу встречаю я собственное невежество и готова прийти в отчаяние. Скоро ли, скоро ли исполнится мое желание, поступлю ли я на курсы?
Карно убит![62] Его убили при приветственных кликах народа, которому он только что произнес прекрасную, задушевную речь и которым всегда управлял так разумно, безукоризненно-тактично… Насколько я люблю этот народ – настолько же и сожалею… Какая бессмысленная, адская, зверская жестокость! Анархисты – не люди; это проказа рода человеческого, отродье дьявола. Чего хотят эти звери? Что может быть бессмысленнее и ужаснее убийства любимца нации, идеально-безупречного гражданина, вся жизнь которого была посвящена на благо отечеству? Что сделал он какому-то безвестному проходимцу? И вот этот зверь среди толпы народа убивает… Нет, мне не найти достаточно слов для выражения негодования! Я решительно не могу ни о чем другом думать и с трудом могу это скрыть. И теперь – я хотела бы обнять всю Францию, утешить ее, как сестру! Но… я могу только писать!
Здесь, вдали от города, все события отходят на другой план, а дачная жизнь с ее бесконечными прогулками занимает почти весь день… Я очень люблю гулять в огромном саду гр. Шереметева; он напоминает известное нам только по книгам прошлое, когда наше старинное русское барство жило широкою вольною жизнью, среди бесчисленных крепостных.
Широкие аллеи, обсаженные липами, подстриженными и ровными, сходятся, образуют площадки и опять убегают вдаль; старинные мраморные статуи конца прошлого или начала нынешнего века, почерневшие от времени Флоры, Венеры, Парисы – все, очевидно, изделия своих доморощенных скульпторов; большие куртины с цветами, красивые пирамидальные тополи в горшках и лестница дома, ведущая в сад, вся уставленная цветами, два мраморных монумента в память посещения Кускова Екатериною II и Александром III – все это представляет очень красивую картину, в особенности при солнце… Но мне нравятся больше дальние аллеи этого роскошного сада, где нет никаких украшений и цветов, и крытые липовые аллеи, где вечно полумрак и тишина. Здесь я люблю думать одна и, углубляясь в сад дальше и дальше, слышу только чириканье птиц и вечный шум деревьев. И так хорошо, что не хотелось бы уходить!.. Я иду одна и начинаю мечтать… Столетние деревья, безмолвные свидетели прошлого и настоящего, точно рассказывают друг другу свои воспоминания, и мне кажется, что я вижу идущих по этим аллеям придворных в роскошных костюмах прошлого века; пудреные парики и фижмы, шелест шелковых платьев, французская речь… А вот и знаменитая беседка из раковин, где Екатерина II играла в карты. Подходишь к запертым дверям и смотришь – сквозь стекла можно хорошо видеть ее внутренность: стены, потолок, колонны, статуэтки – все сделано из раковин или усыпано ими. Вечером, при освещении, это должно быть прекрасно, как сказочные дворцы. Но сколько потребовалось труда, чтобы создать такую беседку? Эта египетская работа могла быть исполнена только в то время, когда труд был даровой…
Когда смотришь на эти исторические памятники и гуляешь по саду, где царит образцовый порядок, видишь старинный барский дом, весь наполненный картинами и портретами, – все мне, современной «буржуазке» из интеллигенции, внушает невольное уважение к этому старинному дворянскому роду. Что бы ни говорили о том, что человек сам себе создает имя и нечего уважать титулы, – все-таки историческое имя обширного рода с целым рядом своих традиций невольно внушает уважение. И вся эта разряженная буржуазная толпа, наполняющая сад по праздникам, кажется тут решительно неуместной: яркие современные туалеты дачниц, не имеющие в себе ничего изящного и утонченного, режут глаза в этих старинных аллеях, которые видели на своем веку императрицу, ее аристократическую свиту…