К тете сюда приехал близкий друг нашей семьи, которого я знаю почти с детства. В нем я всегда уважала доброту характера и стремление к самоусовершенствованию. Живя постоянно в разных городах, я с удовольствием с ним переписывалась. Теперь, воспользовавшись случаем, мы в первый же вечер уединились ото всех на террасе и разговорились совершенно откровенно.
Разговор касался преимущественно нравственной стороны жизни, ее задач и цели… – «Вспомните, Петя, как вы однажды спросили, размышляю ли я когда-нибудь над молитвой Господней? Задавая другим такие вопросы, я решаюсь спросить вас, как вы лично относитесь к ним?» – «Конечно, я стараюсь по возможности разрешать их в жизни, хотя это иногда бывает и трудно»… – «Хорошо. Однажды вы сказали, что смотрите на женщину не как на игрушку или развлечение, а как на человека вполне вам равного; прав ли поэтому автор „Крейцеровой сонаты“?» Я чувствовала, что задаю такой вопрос слишком поспешно, что я сбилась с задуманного пути, но я шла напрямик… – «Позднышев, конечно, говорит правду, хотя он сам был не менее испорчен, нежели другие», – ответил Петя. – «А все-таки он требовал от жены, чтобы она была чиста и невинна, не так ли?» – «Да, конечно». – «Ну а вы, стоя пред алтарем, бываете ли такими же… неиспорченными, – я немного запнулась, говоря это слово, и невольно мой голос дрогнул, – как ваши невесты?.. Лично вы, – продолжала я вдруг с отчаянною смелостью, – такой?» – «Нет, я испорчен», – произнес Петя совершенно спокойно. Меня точно острием ударили в сердце. Я хотела что-то сказать, но не могла, и вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась горько и неудержимо.
Мой идеальный, честный, глубоконравственный друг, каким я его себе представляла, теперь рассыпался в прах, и ничего от него не осталось! Точно был человек, и не стало его. Мой прекрасный сон – исчез, а с ним и мое убеждение, что существуют на свете идеальные люди. Я не могла сразу опомниться; хотя вполне сознавала, что мои слезы неуместны…
Петя молча принес воды. «Выпей, Лиза, успокойся», – повторял он. Через минуту я опять овладела собой. «Не надо воды…» – тихо сказала я, не глядя на него, и отвернулась к подоконнику, где лежали развернутые газеты. Строчки мелькали перед глазами, и точно сквозь сон я слушала отрывочные фразы Пети. – «Ты, Лиза, еще не знаешь жизни… надо тебе сказать, что существуют обстоятельства… Впрочем, ты подумаешь, что я, говоря это, стараюсь оправдаться…» Я молчала и смотрела в газету, – мне уже не нужно было слушать его. Эти оправдания я знаю наизусть, знаю и жизнь; я думала только, что Петя с его возвышенными стремлениями, религиозностью, нравственными качествами – является исключением из окружающих лиц; но вот и он – такой же, – с полным спокойствием говорит о своем падении, и ни слова раскаяния нет в его словах… О, глупая наивность в двадцать лет: ведь нет уже таких людей, и тебе их никогда не встретить! Но Петя не понял ни моих слез, ни моего молчания. Если б он знал, что в эту минуту он видел перед собой человека, который оплакивал свой исчезнувший идеал? Это очень глупая фраза, а между тем это правда. Иметь идеал – смешно, по меньшей мере, но я не боюсь насмешки… И Петя вдруг стал для меня уже другим человеком, похожим на всех…
Сегодня рано утром тетя поехала со всей семьей в Обираловку встречать о. Иоанна, который ехал в Москву. Я давно, года три, его не видала и, конечно, воспользовалась случаем получить его благословение. В Обираловке ждать поезда пришлось минут 20. Мы взяли семь билетов первого класса, чтобы, войдя в вагон о. Иоанна, ехать с ним вместе в Кусково, и стояли на платформе в ожидании поезда. Народу на станции все прибывало, а когда подошел поезд – было уже тесно. Торопясь войти в вагон (поезд стоял всего две минуты), я видела только благословляющую руку, которую ловили и целовали десятки других… На площадках вагона нас, имевших билеты, не пускали в вагон к о. Иоанну. – «Не приказано, да как же я могу?» – говорил кондуктор, вертясь во все стороны между пассажирами и убеждая их войти в соседний вагон. Никто его не слушал. Тетя, окруженная детьми, кормилицей и няней, и я рисковали упасть под поезд, стоя на площадке, где нельзя было повернуться. – «Сейчас поезд тронется, уйдите, пожалуйста, пускать не приказано», – кричал в отчаянии кондуктор… Но тетя настойчиво добивалась, чтобы ее пропустили в вагон. – «Вызовите ко мне Софью Яковлевну (Борхардт), скажите ей, что я Ол-ва, у меня сын – крестник о. Иоанна, я его личная знакомая». Сначала эти слова не произвели никакого впечатления на неумолимого кондуктора, но когда Софья Яковлевна вышла к тете и расцеловалась с ней – двери вагона отворились, и мы вошли.
В небольшом купе на диване сидел о. Иоанн. Он немного постарел с тех пор, как я видела его в последний раз; его кроткие лучистые голубые глаза остались те же, только выражение лица было измученное, сильно усталое. Золотой наперсный крест с синей эмалью, темная шелковистая ряса на лиловой подкладке и старенькая соломенная шляпа… Мы вошли все и по очереди подходили под благословение. Я пристально смотрела на о. Иоанна и мысленно просила его помолиться за меня и за маму. Что-то благоговейное, особенное, казалось мне, носилось в воздухе, и чувствовалось, что мы находимся в присутствии необыкновенного человека, ближе стоящего к Богу, нежели мы все, вместе взятые. Я жадно следила за каждым словом и движением о. Иоанна. Видно было, что он очень утомлен, постоянно зевал, глаза его невольно смыкались… Вслед за нами к нему привели нервнобольную, которая, получив благословение, упала на скамью в сильном припадке. Ее крики раздались по всему вагону. Все замолчали. О. Иоанн встал и положил ей руку на голову. Больная начала кричать еще более. Продержав руку несколько времени, о. Иоанн прикрыл ей лицо платком и велел унести, а сам, расстроенный этой тяжелой сценой, подошел освежиться к открытому окну. Едва он вернулся на место, как в купе быстро вошла женщина с маленькой девочкой. «Благословите, батюшка, на новую жизнь, хочу девочку отдать в приют куда-нибудь»… – «Разве не ваша это дочка?» – спросил о. Иоанн. – «Не моя, не моя, приемыш, сирота круглая, так вот благословите, батюшка, поместить куда-нибудь». – «Ты говоришь, сирота?» – переспросил о. Иоанн, почти не слушая женщину, очень неприятную на вид. – «Круглая сирота, батюшка»… О. Иоанн вынул из кармана деньги, отделил две красненьких бумажки и отдал женщине левою рукою. – «Вот ей», – сказал он, в то время как правою благословил какого-то мужчину, который, целуя его руку, всунул туда деньги и что-то проговорил…
В Кускове станция была переполнена народом. У окна вагона была лавка, и о. Иоанн, высунувшись до половины, пожимал протягиваемые ему со всех сторон руки. Мы поскорее выбрались из толпы… Я шла домой, вся под впечатлением свидания с о. Иоанном. Этот тихий и кроткий священник олицетворяет собою идеал служителя Божия, и вся его необыкновенная личность дышит смирением и бесконечною добротою. Я видела его сегодня, в вагоне, благословляющего, утешающего, подающего милостыню сироте, ласкающего детей, и таков он всегда, где бы он ни был… И немудрено, что наш народ, от сановника до крестьянина, чтит о. Иоанна… Это живое напоминание нам о том, какими мы должны бы быть…
Вторично осматриваю Третьяковскую галерею – на меня сразу нахлынула такая масса художественных впечатлений, что даже закружилась голова… Картины Репина, Айвазовского, Верещагина, – все, что есть прекрасного в нашей живописи, все лучшие художники, о которых я читала только в газетах, – были здесь пред моими изумленными глазами… Многие считают лучшею картиною всей галереи Репина «Иван Грозный у тела своего сына». Картина эта замечательна и действительно производит сильное впечатление: лицо Грозного выражает бесконечный дикий ужас пред своим злодеянием, и оно, главным образом, приковывает к картине. Вы смотрите пристально на нее, невольно заражаетесь этим ужасным выражением Грозного, вас тянет к картине, и в то же время страшно – кажется, что боишься войти в эту комнату… Говорят, что некоторым делается дурно при виде этой картины…
Какая была чудная звездная ночь, последняя ночь, которую я проводила в Кускове! Таня и я сидели на балконе, пораженные красотой, и долго, прижавшись друг к другу, любовались ею. Кругом было так тихо, – а в темном небе беспрерывно блестящим метеором пролетали падающие печальные звезды… И величественная ночь спокойно смотрела на землю…
А теперь я опять здесь, в пыльном и душном городе. Не буду повторять одно и то же, т. е. не буду высказывать сожалений о прошлом…
Я пока стою в стороне от действительной жизни, только наблюдаю и думаю. Моя жизнь – пока еще не жизнь. А ведь мы переживаем опасное, хотя и очень интересное время. Читая «Вырождение»[63], я часто говорила об этом с кузиной Таней.
Жизнь теперь так сложна и запутанна, что человек, измученный в борьбе за существование, мало-помалу мельчает физически, передавая потомству всевозможные пороки, болезни, вырождается нравственно. Современный человек, изношенный физически и нравственно утомленный, оказывается негодным как для дальнейшего существования, так и для произведения потомства, пригодного для будущего. Как самый яркий признак болезни общества на Западе появился анархизм. И вот среди этой больной, нервной массы раздаются голоса тех, кто понимает, к чему приведет такая жизнь: «Вернитесь назад! бросьте эту ненормальную жизнь, полную всевозможных излишеств и пороков, возвратитесь к прежней простоте». Лучшие писатели Европы, начиная с Л. Толстого, проповедуют нравственность и единобрачие мужчин. И теперь на нас, представителях молодого поколения, лежит выполнение задач будущего, т. е. мы должны воспитать следующее поколение уже иным, чем мы сами: здоровое, сильное как физически, так и нравственно, смелое, выносливое, с правиль