А знаете ли, чего мне сегодня захотелось? Смешно сознаться даже самой себе. Видя, как дети[72] ласкаются к сестрам, обнимают их, – мне вдруг страшно захотелось испытать на самой эту детскую братскую ласку, которой я никогда еще не видала по отношению к себе. Сестры относились совершенно равнодушно к этим «нежностям», как они их называют; но я… чего мне так хотелось, того, наверное, не увижу никогда! Дети как-то стоят ближе к сестрам и любят их несравненно больше, нежели меня; им и в голову не может прийти, что я старшая сестра, потому отношусь к ним строго, что люблю их разумною любовью и желаю, чтобы из них вышли порядочные люди… Впрочем, говорят, что дети ласкаются только к хорошим людям, они инстинктивно чувствуют, кто их любит. Во всяком случае, здесь нет ничего хорошего для меня; я, значит, по существу дурной человек. Что ж, это, быть может, и правда!
Петя прислал мне свою карточку; она была завернута в бумажку, и на ней было написано: «Лиза, посылаю свою карточку и прошу на меня не сердиться. Желаю всего хорошего, Петя». И этот тоже просит на него не сердиться! Как странны люди! Одним словом, одним разговором часто могут они причинить больше зла, нежели поступками, и не заметят этого; разве только мимоходом бросят вам: «не сердись»… – За что? В сущности, и Петя по-своему прав, а виновата опять-таки я, вообразив его не тем, чем он есть. Единственным извинением моим служит неопытность, уединенная жизнь, которую я веду, полное незнание людей, слишком живое воображение…
Начались мои хлопоты относительно необходимых документов для поступления на курсы. У меня есть все, за исключением трех: политической благонадежности, свидетельства о безбедном существовании и позволения родителей. Последнее – увы! – мне получить невозможно. Я отправилась к губернатору. Разговор был весьма короток: «Вы кто такая? Для чего вам нужно свидетельство о политической благонадежности? Кажется, за вами ничего дурного не известно, подайте прошение». Чиновник особых поручений обещал, что свидетельство вскоре пришлют ко мне на дом.
Труднее оказалось достать свидетельство о безбедном существовании. В отношении денежном я всецело в зависимости от сиротского суда и прямо должна была обратиться к нему, но побоялась, что там мне не выдадут свидетельства о моих средствах, ввиду того что я – несовершеннолетняя. Мне посоветовали обратиться в полицию: если полиция выдает свидетельство о бедности, то может выдать и о безбедном существовании. Я согласилась с этим, и вот – начались мытарства.
По страшной слякоти добрались мы с сестрой до «части», в самом конце города. Там очень красивый человек после краткого допроса сказал, что нужно обратиться в полицейское управление. Пришлось с одного конца города вновь отправиться на другой. В управлении по чугунной лестнице мы вошли в грязный коридор, где какой-то чиновник провел нас через темные комнаты за тот стол, где он занимался. Обстоятельно расспросив меня, зачем мне нужно это свидетельство, он с недоумением сказал, что подобный случай встречается первый раз. «Я нахожусь под попечительством», – скромно заметила я. – «В таком случае вам надо обратиться в Сиротский суд; а впрочем, сделайте так: приходите завтра утром сюда и переговорите об этом с полицеймейстером: он вам скажет, куда обратиться. Если сюда – то прошение уже написано и вы его тотчас подадите, а если в суд, то тогда приходите ко мне и я вам напишу прошение…»
Когда в назначенный час меня ввели в маленькую комнатку, где занимался какой-то чиновник, – все служащие в один голос говорили мне, что подобный случай встречается впервые и полиция подобных свидетельств не выдает. Вышел полицеймейстер, невысокого роста, средних лет, в очках и с пышной рыжей бородой, расчесанной по обе стороны. – «Вам нужно подобное свидетельство в знак того, что вы будете исправно вносить плату?» – сказал он. – «Да». – «Но как же полиция может выдать вам такое свидетельство о безбедном существовании? Ведь ей же неизвестно, какие вы имеете средства; притом – сегодня вы живете безбедно, завтра – нет; сведений о вашем имущественном положении мы не имеем. Единственно, что может вам выдать полиция, это – свидетельство о том, что вы не обращались за помощью ни в какие благотворительные учреждения. Но такое свидетельство для вас недостаточно, потому что в том, какое вам требуется, нужно удостоверение о ваших средствах». Вновь мне пришлось заметить, что нахожусь под попечительством. – «Тогда – чего же лучше, обратитесь в Сиротский суд. Он вам выдаст такое свидетельство». – «Но мне там могут отказать, ввиду того что я еще несовершеннолетняя. Нельзя ли полиции навести справки в Сиротском суде и выдать мне свидетельство на основании тех сведений, которые она оттуда получит?» – «Сиротский суд может отказать полиции в справке, потому что это ее не касается. Советую вам обратиться прямо к секретарю Сиротского суда, он вам все скажет». Я поклонилась и пошла в ту комнату, где сидел мой вчерашний знакомый. Этот благодетельный человек написал мне очень подробное прошение, сострадательно подтвердив, что полиция не может выдавать подобных свидетельств.
Делать нечего – пошла в Сиротский суд. Мне лично не хотелось обращаться с просьбой к секретарю, из опасения, что он, зная моих родственников, может рассказать им о таком неожиданном посещении. Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие. – «Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом нечего медлить, – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха. Прошение составлено очень толково. Кто вам писал?» – спросил он. – «В полиции, – отвечала я, – потому что я сначала туда обратилась». – «Ну, вам там выдать его не могли, надо было прямо сюда». В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя наследница Е. А. Д., – удивленно спросил: «А где же подпись вашей попечительницы?» Этого я не ожидала. – «Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобной бумаги», – решилась сказать я. – «В таком случае Сиротский суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?» – «Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы». – «Но почему же? Это – такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки и ничего не делая!» – «Ах, я уже четыре года прошу этого позволения, и напрасно. И если я могу подать прошение теперь, то лишь ввиду моего совершеннолетия, которое исполнится в августе. Все дело в том, что бумаги надо посылать раньше, иначе я, конечно, не стала бы и обращаться за этим свидетельством в Сиротский суд». – «Значит, весь вопрос только во времени? Жаль, жаль! Едва ли Сиротский суд найдет возможным выдать такое свидетельство без подписи попечительницы! Ведь вот здесь недостает только этих слов: „против выдачи этого свидетельства ничего не имею“, и бумага завтра же будет готова. Я так привык видеть все бумаги за подписью попечительницы и не заметил сначала, что ее здесь нет…» – «Но я не денег же прошу у суда, мне они не нужны, мне необходимо только удостоверение, что я могу платить в интернат и за учение», – умоляющим тоном сказала я. – «Я понимаю, вас без этой бумаги не примут, потому что плата в интернате значительна. Но что же делать, если по закону Сиротский суд без разрешения матери не может выдать вам такого документа! В противном случае нам всем может попасть!» – «Что же мне теперь делать?» – с отчаяньем вскрикнула я. Добрый секретарь глубоко вздохнул: «Очень, очень жалею, я сочувствую вам, потому что нахожу ваше желание прекрасным. Постараюсь сделать для вас все, что могу. Вы все-таки подайте это прошение и приходите дня через два за ответом: или вам выдадут свидетельство, или возвратят обратно прошение…» Простившись, я вышла из суда совершенно растерянная, ничего не соображая…
Самые худшие предчувствия оправдались… Опять, опять препятствие! Опять отказ! Нет нужной бумаги! Боже мой, что же теперь делать? Ведь слова секретаря, его обнадеживание были только прикрытием слишком жестокого отказа… Этот добрый человек сразу приобрел мою полную симпатию за свое прекрасное, гуманное отношение ко мне, личности совершенно ему чуждой, и тем больнее было для меня, слушая слова участия, знать, что не сегодня завтра – он же возвратит мне обратно прошение… С этими грустными, жестокими мыслями тихо шла я домой и не выдержала: слезы отчаяния показались у меня на глазах, и шедшие по улице прохожие с удивлением смотрели на мое взволнованное лицо.
Итак, второй раз мне приходится висеть на волоске! Боже всемогущий, да неужели же нет у Тебя жалости ко мне? Где же справедливость? Мне, 20-летней девушке, отказывают в выдаче необходимого свидетельства для продолжения образования потому только, что мать из предрассудков, из странной прихоти, из ненависти к дочерям – скорее допустит меня выйти замуж за первого встречного и погубить себя на всю жизнь, нежели подпишет хотя одну бумагу, касающуюся курсов! – Dura lex, sed lex![73] И я на себе испытываю всю прелесть этой жестокости, которая в данном случае, можно сказать, прямо бессмысленна. Справедливость получается самая несправедливая: если позволение матери – все, то необходимо, отдавая детей под опеку, наводить справки и о матерях, чтобы они не злоупотребляли своими правами.
Сиротский суд отказал мне в выдаче свидетельства… Я уже заранее знала, что это так и будет, и поэтому спокойно выслушала секретаря, сообщившего мне об этом. – «Нельзя ли устроить так, чтобы за меня поручился кто-нибудь?» – спросила я. – «Вам есть еще два выхода, – отвечал он, – или вы можете написать директору курсов, что вы представите свидетельство об имен