Что за глупое чувство – скука! Стоит только хоть на минуту поддаться ей, – и она овладеет тобой так, что не знаешь, как от нее и избавиться. Тогда все средства бессильны. Вот сегодня, сейчас, мне отчаянно скучно. Ни политическая экономия, ни газета, никакое чтение не помогут прогнать эту скуку…
Я брожу по комнатам и… сержусь… На что? – На то, что мне не пришлось ехать кататься на лодке в такой чудный майский вечер и я осталась дома, одна… Или мы, женщины, так мелочны, что такая ничтожная случайность в состоянии производит на нас такое впечатление? – Не знаю… Но в эти прекрасные дни, когда вся природа точно празднует свой праздник, когда вечера на Волге так чудно-хороши, – меня охватывает такое непреодолимое чувство… бежать, идти, ехать куда-нибудь! Мне хочется свежего воздуха, движения… А из окна моей комнаты я вижу пыльный двор и какой-то несуразный сад, полный народу, в котором нет ни одного уютного, хорошенького уголка, ни одного местечка, где можно было бы с удовольствием посидеть, полежать на спине и посмотреть вверх, на небо…
Мне скучно! Я брожу, как тень, из угла в угол и не знаю, куда девать собственную особу. В такие минуты она кажется совершенно лишней… Счастливы те люди, которые не знают никогда скуки! Это – труженики, которые спокойно могут радоваться свободной минуте, чтобы отдохнуть от своей работы… Хоть я и редко бываю в подобном настроении, но нахожу, что оно так скверно, что лучше было бы, если бы никогда его не испытывать.
Труд! работа! Но… если я не знакома еще с настоящим трудом, – я все-таки знаю, что мне сейчас надо заниматься, надо, пользуясь свободным временем, прочесть статьи Лессинга, надо бы яснее и тверже усвоить различие реалистической школы политической экономии от… Но вот не хочется же! Лессинг преспокойно лежит нетронутый, а Иванюков летит под стол… Мне стыдно и… все так же скучно!
Как хорошо уметь владеть собой! Как хорошо взять себя в руки, сказать: «Ну, довольно! За дело!»
Недавно с Петей мы видели «Горькую судьбину». Игра Стрепетовой произвела на меня сильное впечатление. Симпатичный и прелестный образ несчастной Лизаветы до сих пор еще стоит передо мною. Поэтому, когда Петя заговорил сегодня об этой пьесе, я живо почувствовала вновь бесконечную жалость к этому существу, которое по своему сердцу стояло несравненно выше своей среды; меня охватило и негодование против барина-«интеллигента», жившего с Лизаветой по взаимной любви, который, при столкновении с действительно чистою натурою – мужиком грубым, но благородным, – обнаружил всю дрянность своей натуры, всю тряпичную бессильность своего характера, полную негодность, словом – ничтожество. Никогда не забыть мне его трусливого метанья по сцене, когда, терзаясь и мучаясь сознанием своей вины, без надежды ее исправить, – он раскрывал перед зрителем свою полную беспомощность. И тем яснее и благороднее рядом с ним казался его крепостной мужик, сначала сделавший все, что мог, по своему наивному, но честному, бесхитростному разумению, и под конец не выдержавший: проснулась в нем его сила – месть, она потребовала удовлетворения, и прямо и просто, как и все, что он делал, – Ананий задушил ребенка…
Все это я живо высказала Пете и, увлекшись, назвала этого барина подлецом. – «Ты так думаешь? Но ведь он – несчастный, глубоко симпатичный, нравственный человек». – «Как? этот поступок вы называете нравственным?» – с удивлением спросила я. – «Да, нравственным. Он полюбил ее, она его полюбила, это честно и нравственно». – «Но она же была не свободна». – «Ничего не значит. Любовь разве спрашивает об этом? Вспомни, что Лизавета не любила своего мужа, она была несчастна, и он – тоже». – «Нет! Вы называете нравственным то, чего никак нельзя назвать так. Допустим даже, что Лизавета не любила своего мужа; но она вовсе не была особенно несчастна: она относилась к нему хотя и пассивно, но все-таки жила спокойно. Ее чувства спали. Явился барин, этот образованный, развитой человек. Он угадал ее нежную душу, понял, полюбил ее и, конечно, первый признался ей… Я уверена, что самой Лизавете, как женщине, крестьянке, подобная мысль не могла бы прийти и в голову; и он заговорил с нею о своей любви, прекрасно зная, с кем говорит, и без труда получил ее взаимность. Этот развитой человек поступал подло, вполне сознавая, что делает подлость: он, барин, отнял у своего мужика единственное существо, которое было дорого и мило его же крепостному; радость его жизни, его любовь, его жену. Это, по-вашему, нравственно?» – «Но что же было ему делать, если он ее любил?» – «Он должен был любить ее, сколько хотел, но издали, никогда не говоря ей о своем чувстве; он должен был бежать от нее, вырвав с корнем эту страсть…» – «Нельзя требовать невозможного. Человек не в силах преодолеть себя, свою любовь. Вот ты не испытала этого чувства и поэтому судишь так строго…» – «Я не столько строго сужу, сколько возмущаюсь тем, что вы находите это нравственным. Ну, скажите, если бы вам пришлось быть в подобном положении, – вы отняли бы жену у мужа?» – «Если она меня полюбит, отчего ж? Она оставит мужа и придет ко мне, и это будет вполне нравственно». – «Значит, несчастный муж, если он любит свою жену, останется…» – «Ни при чем, – хладнокровно перебил меня Петя. – Она меня любит, и я ее люблю: так и должно быть, это хорошо и нравственно». – «А долг, а честь, а совесть – этот невидимый закон, который ужаснее всех?» – хотелось мне воскликнуть, но… я только пожала плечами. Если у человека понятие о чести и нравственности искажено до такой степени – бесполезно говорить с ним… – «Далее спорить, Петя, бесполезно, – тихо сказала я. – Ведь вы не можете уже теперь иметь правильного понятия о том, что честно и нравственно… не можете рассуждать правильно» (я удивилась, как спокойно сказала я эти слова, ясно намекавшие на то, что причиняло мне такое суждение)… Он понял мой намек: «Да, мои взгляды несколько иные»… – И он, не смущаясь, посмотрел на меня… Я даже не шевельнулась.
Удивительно! Почему же я так хладнокровно отношусь теперь к нему? Это не было то мое прежнее пассивное состояние, – это было здоровое спокойствие, ровное состояние духа. Почему же? – Не могу себе ответить. Но я чувствую себя очень хорошо: точно прежде ничего и не было… На днях я опять увижу Петю… и снова удивлюсь на самое себя: буду такая же, как и в этот раз…
Да, такая же… Сижу себе в зале, он напротив меня, я молчу, и, вероятно, мое лицо приняло грустное выражение, потому что Петя спросил: «Что с тобой? Отчего ты такая?» Привыкнув видеть меня всегда оживленной, все убеждены, что я не могу быть иной. – «Сегодня мне было скучно, и я устала от немецких переводов…» – «Ты сейчас можешь заплакать…» – «Было бы отчего!» – равнодушно ответила я, чувствуя, что во мне что-то вдруг поднялось… Это скоро прошло…
Вчера послала документы на курсы. Нет у меня позволения родителей, нет и свидетельства о безбедном существовании, и вся надежда теперь только на то, что директор примет во внимание мое близкое совершеннолетие. Но… сомнения берут верх, иногда мне кажется, что кто-нибудь посоветует маме воспользоваться своим правом попечительницы и потребовать мои бумаги обратно… Я в отчаянии от этого подозрения!
Читаю теперь «Психологию» Гефтинга. Там разбираются различные душевные состояния, между прочим страх и надежда. Два противоположных чувства не могут одновременно уживаться в душе; одно исключает другое, и потом это другое в свою очередь берет верх и вытесняет первое. Вот в подобном же положении нахожусь я теперь… Положим, я могу не бояться: давно уже решено, что последний исход – ехать за границу. M-elle Noyer даст мне рекомендательные письма к своим друзьям и знакомым, поможет устроиться в Швейцарии. Но ехать туда – значит порвать надолго все сношения с семьею, родными. Кроме того, у меня нет никакой научной подготовки, и я не имею понятия о курсах тамошних университетов, тех факультетов, которые открыты для женщин. Медицина, изучением которой больше всего занимаются студентки в Швейцарии, меня вовсе не интересует; к математическим наукам я испытываю ужас и полнейшее отвращение (еще с детства). Если возможно – я непременно поступила бы на юридический факультет и по окончании образования занялась адвокатурою. Я желаю быть защитницей угнетенных и бедных, работать из чистой, бескорыстной любви к истине и справедливости. Но ведь это – мечты, потому что женщина лишена таких прав. Разве в России мыслимо выступить на адвокатское поприще? – Пока – нет и нет… Меня также интересуют и науки о человеке, науки исторические, философия, литература, которые преподаются на историко-филологическом факультете. Следовательно, раз двери суда закрыты для женщин-адвокатов, – я выбираю его.
Сестра сказала мне, что ей едва ли придется поступить на курсы, потому что В. будет ее мужем. Так как я была убеждена, что их брак будет на время фиктивным, то я с удивлением спросила ее: «Почему ты так думаешь?» – «Это же видно из его письма: он пишет о поцелуях…» – «Ну так что ж? Он хочет сделать тебя своею женою», – спокойно заметила я. – «Как? Да неужели же ты не знаешь, что это и есть настоящий брак? Разве ты не понимаешь, что если он будет меня целовать, то это и значит, что мы сделаемся настоящими мужем и женою…» Широко раскрыв глаза и не веря своим ушам, слушаю я Валю. 18-летняя девочка, читавшая все прелести Золя, Мопассана и других, им подобных, «Крейцерову сонату», горячо рассуждавшая о нравственности и уверявшая меня, что она уже давно «все знает», – эта девушка, дав слово В., не знала… что такое брак! Иногда я заговаривала с ней по поводу читаемых романов, и моя сестрица всегда так горячо и авторитетно рассуждала, так свободно употребляла слова, относящиеся к самой сути дела, что мне и в голову не могла прийти подобная мысль. И вдруг, случайно, почти накануне свадьбы, я узнаю от нее, что она еще невинный младенец, что она… не понимает и не знает ничего. – «Валя, послушай, ну вот мы с тобой читали, иногда говорили об этом… Как же ты понимаешь?» – «Конечно, так, что они целуются… от этого родятся дети, – точно ты не знаешь», – даже с досадой ответила сестра. Я улыбнулась. – «Что же ты смеешься? Разве есть еще что-нибудь? Разве это не все? Мне одна мысль о поцелуях противна, а вот ты смеешься. Какую же гадость ты еще знаешь?» – с недоумением спрашивала Валя…