Каково было мое положение! Кто мог предполагать, что Валя, читая, не понимала самой сущности, даже не подозревала о ней. Впрочем, она не читала никаких медицинских книг, сказок Боккаччо, где с таким наивным цинизмом описывается то, что теперь даже Золя и Мопассан заменяют многоточием, – и, сообразив по-своему, думала, что узнала «все», и рассуждала о браке весьма свободно. Таким образом, выходя замуж, сестра была похожа на овцу, которая не знает, что ее через несколько времени заколют. Я слыхала и раньше, что ужаснее этого нет ничего…
Вечером пришла к нам Маня, и я, мучаясь всеми этими соображениями, жалея о наивности сестры, спросила ее совета. Она прямо сказала мне, что я должна, как старшая сестра, заменить ей мать. И вот, смущаясь и стыдясь того, о чем должна буду говорить, злясь на самое себя, – одним словом, в скверном, нерешительном состоянии, я усадила Валю подле себя и тихо-тихо объяснила ей все. Валя была поражена… Перед ней отдернули занавесь жизни, и, смутно соображая, – она поняла. В первую минуту для нее это было невероятно, полно ужаса и отвращения…
Как тяжело, но жизнь все делает по-своему!
Я бежала из Ярославля как трус, бежала от самой себя. С возвращением домой – мне пришлось бы опять жить по-прежнему, а значит, и думать. А я не хочу! Я гоню от себя все мысли о будущем… О боже! Ведь приговоренные к смерти спят спокойным сном накануне казни, их будят и ведут прямо с постели на эшафот. И я буду спать! Пусть и меня разбудит только это ужасное слово, которое будет написано на бумаге, присланной из Петербурга…
Родной уголок всегда действует на меня так хорошо, так успокаивает. Знакомые места снова вызывают в памяти яркие воспоминания, которые кажутся далекими и туманными, когда редко-редко проскользнут в моей «городской» жизни. Здесь каждое окошко в доме, каждый кустик в саду, сотни мелочей – все так близко сердцу; иногда, сидя в саду, закроешь глаза – и прошлое станет до того живо, что кажется мне, будто я опять в коротеньком платьице бегаю по этим дорожкам и вот-вот меня позовет гувернантка… Кругом тишина, полное спокойствие, какая-то нетронутость… Если и бывает скучно, то все-таки это не наша домашняя, мучительно-тоскливая скука, а тихая, усыпляющая…
Надо как можно меньше думать о себе – и тогда будет легче.
Мне стыдно теперь проводить все время за моим любимым занятием – чтением. Прежде, читая целыми днями, я всегда думала, что это – самое лучшее и полезное занятие; но теперь мне даже совестно сидеть все время за книгой: кругом меня кипит работа. Мне становится невыносимо, хочется что-нибудь сделать самой, и я бегу в старый, запущенный сад, помогаю собирать ягоды, варю варенье и опять собираю. Эта чисто ручная работа доставляет своего рода удовлетворение, и я вожусь в саду с ягодами целыми часами, на самой жаре. Сухие ветки царапают лицо, руки, платье рвется между кустами, трещат и ломаются сгнившие сучья… – и я возвращаюсь домой с полною корзинкою вишен. Потом берусь за книгу. Тогда читаешь с наслаждением, чувствуя, что отдыхаешь, и пораньше ложишься спать, чтобы завтра вновь приняться за то же. Это не особенно интересно, но все-таки лучше полнейшей праздности.
Сегодня в саду я замечталась до того, что забыла обо всем, и нечаянно вспомнила о будущем… Но на этот раз я не прогнала этой мысли, она подкралась совсем неожиданно, и что-то светлое и радостное было в ней. Мне было хорошо. Я стала воображать, что будет, когда я приеду в Петербург… И жизнь показалась мне вдруг такой интересной, такой, что у меня даже дух захватило от нетерпения и радостного волнения, и этот «Эмиль», которого я перед тем читала, – потерял для меня всякий интерес.
А если ехать за границу? – Ну и поеду! На авось, наугад – все-таки поеду; найдутся добрые люди, которые посоветуют, куда поступить. Только бы поскорее!..
Присланное мне письмо В. не было особенно интересно, и я рассеянно его пробегала, как вдруг в конце несколько строк: «Во время нашего свидания на Пасхе я видел, что с Вами случился какой-то переворот, что Вы уже не та, которую я знал раньше. Что именно произошло, я не знаю и из коротких бесед вынести не мог, но я только ясно видел, что что-то такое произошло и Вы теперь можете спокойно пойти даже на пытку, самую изысканную. Тут не то разочарование, о котором Вы мне писали на каникулах, а что-то более тяжелое». При чтении этих неожиданных фраз – все пережитое за этот год в одно мгновение нахлынуло на меня, точно волна… Замерло сердце, я задрожала от боли, вскочила, уронила письмо – и стояла так, ничего не понимая, не видя. Я опомнилась, когда почувствовала, что глаза застилает, что лицо мое влажно от слез… Я с трудом овладела собой; мне было стыдно и досадно, и я выбранила себя за это крепким словцом…
«Вы теперь можете спокойно пойти даже на пытку, самую изысканную» – это он угадал. Я так привыкла скрывать ото всех свое душевное состояние, что мне и в голову не могло прийти, что могут хоть что-нибудь заметить… Или это сквозило помимо моей воли? Но я уверена по-прежнему, что глубже заглянуть ко мне в душу, проще понять меня как человека – никто «из них» не догадается.
«Если бы ты жила со мной в наших консерваторских квартирах – из меня бы вышла знаменитость, – сказала мне сегодня подруга Соня. – Ты имеешь такое влияние на меня, ободряешь, – ведь мы, артисты, часто падаем духом; нам необходимо возвышаться, говорить о творчестве, как ты со мной, – а у нас почти у всех такие узкие, практические интересы». – «Неужели, Соня? – удивилась я. – Неужели вас не интересует музыка, поэзия, философия? Ведь это вас так близко касается…» – «Полно, пожалуйста. Прибежит к тебе в комнату товарка, начнет жаловаться на то, что теперь так много пианистов, что ее затрут; или сберутся вместе, и начнутся разговоры, как и кто сшил себе новую кофточку, какие-нибудь сплетни. И я тоже, когда поступила, думала, как и ты, а в действительности оказалось все как нельзя более прозаично. Вот ты теперь рассказываешь мне о Шиллере и Гёте, и я так рада: я очень мало читаю, совсем нет времени, а между тем это меня интересует, и когда поговоришь с тобой, лучше себя чувствуешь. Артисты живут нервами, нас надо возбуждать; свои же товарищи скорее заставляют упасть духом маленькими разговорами и жалобами».
Мне даже стало стыдно и неловко перед Соней: она слушала с таким интересом, а я… о, как мало я знаю! Как немного могла я сообщить ей о Гёте, Ламартине, Шиллере, о которых зашла речь; любой студент мог бы рассказать ей гораздо лучше. Но мне было приятно высказывать свои мысли и впечатления: я видела, что она меня понимает, восхищается и учится в то же время. Редкие артисты обладают многосторонним развитием и образованием; в большинстве случаев им некогда заниматься чем-нибудь посторонним – их время все занято. Так и Соня: ей за массой занятий совсем некогда читать, и она не имеет понятия даже о классических иностранных писателях, имя и произведения которых знакомы всякому читающему человеку. Но она сознает этот пробел и стремится его избежать. Это замечательно даровитая натура.
Очень часто я думаю о себе. Поэтому жизнь моя, как ее ни рассматривай, в сущности, «праздная жизнь», а я – эгоистка.
Человек не должен жить исключительно для себя: он не для того создан, он не один в мире. Жизнь есть направленный к определенной цели осмысленный труд. «Все мы призваны затем, чтобы свершить нашу долю труда и исчезнуть», – сказал Дюма-сын, и эти слова подтверждаются всем, что видишь вокруг себя, – массой жизней. Природа человека требует деятельности, и от него зависят ее смысл и направление. «Цель жизни» – вот вопрос, над которым я задумывалась еще в 12-летнем возрасте, инстинктивно чувствуя, что иначе не может быть, что необходимо жить для чего-нибудь. Тогда я была так молода, что решение подобного вопроса было мне не по силам, и я плакала при мысли о том, что у меня нет «цели жизни». Смешно теперь вспомнить об этом: разве могла она явиться у такого ребенка, каким была я, когда ничего еще не знала, кроме учебника и стен казенного заведения? Позднее я увлекалась, строя воздушные замки, неосуществимые планы… Я хотела основать женский университет, посвятив этому делу всю свою жизнь, и уже высчитывала, сколько миллионов надо нажить, чтобы на эти средства основать его… Только когда я стала старше – я поняла, что подобный замысел мне не по силам; но отказаться от своей мечты – сделать что-нибудь для женского образования – я не могла. И вот я стала очень честолюбива: начитавшись книг о знаменитых женщинах, которые имели большое влияние через мужей, я мечтала о замужестве с каким-нибудь влиятельным или выдающимся человеком; я видела в браке лишь средство для достижения цели, своих планов, которых я, как женщина, не могла бы иначе осуществить. О себе же, о том, что я представляю, способна ли я на что-нибудь, я и не думала: я ценила себя дороже, чем стоила на самом деле. Глупое, мечтательное честолюбие!
Несбыточные мечты, химерические планы, все это – плод моего живого воображения. Сидя в четырех стенах, за книгами, я мало обращала внимание на действительную жизнь.
Но теперь – пора! Взглянем трезво на жизнь, всмотримся в действительность, как она есть, не увлекаясь ничем. Без труда, деятельности – жизнь немыслима, бессмысленна… Мужчины всегда имеют перед собою широкое поле деятельности. Но женщины в том отношении не все свободны. Те из них, которые связаны семейными обязанностями, пусть исполняют свой долг, и хорошо тем, которые отнесутся к своему делу честно и свято. Но есть и свободные: их жизнь, их время принадлежат им; некоторые трудятся из нужды, другие проводят всю жизнь в праздности… Я свободна… если не сейчас, то через две недели буду свободна… Я хочу продолжать свое образование и пока думаю только о достижении этой цели. Но уже мне многие задают вопрос: «К чему это? Что ты будешь делать потом?» Я отвечу им вновь стихами Полонского: