Усовершенствуй то, что есть:
Себя, свой дар, свой труд, и вот —
Живой предмет твоих забот —
Твоя единственная честь[75].
Я хорошо знаю положение женского труда: при ограниченности женских профессий достать себе какое-нибудь занятие положительно невозможно. Одна из самых общих дорог – педагогическая. Хотя теперь все говорят, что учительниц больше, нежели учеников, но я не пойду туда, где их много, надо идти туда, где нет. У нас есть интеллигенция, но у нас нет образованного народа, масса которого так и блуждает во тьме невежества, безграмотности. У нас так мало школ, так мало расходуется на народное образование! О жестоком материальном положении учащих и говорить нечего. Кроме того, во многих ли школах преподавание ведется так, как нужно? многие ли учащие заботятся о развитии детей, не ограничиваясь одною выучкою чтению, письму? Между тем народное образование – дело первостепенной важности, и трудно мечтать студентам и людям из интеллигенции о введении в России конституции, когда масса населения безграмотна. Сначала надо развить народ, – а это будет не ранее, как несколько поколений пройдут при усиленном труде на пользу народного образования. Когда мне иногда случается слышать подобные «либеральные» речи – всегда становится смешно и хочется сказать: Г.г., бросьте переливать из пустого в порожнее… Уж если хотите говорить, то лучше сожалейте о том, что стоит сожалеть. Наш народ, во всяком случае, скорее пожалеет о своей «темноте», безграмотности, чем о политической свободе. Ему скорее нужна наука, соответствующая потребностям его жизни, нежели конституция. А интеллигенты мечтают себе и под сурдинкой – ропщут на порядок вещей. Оттого-то у нас так велика пропасть между образованным человеком и народом.
А несчастные бабы! почти все женское население сел и деревень безграмотно. «Бабе не нужна наука, ей не в солдаты идти» – вот чем в большинстве случаев мотивируется нежелание мужиков отдавать в школу дочерей. Но ведь на женщине держится семья; и если теперь среди мужиков все чаще и чаще встречаются грамотные, то женщины все еще стоят на одной точке, ни на шаг не двигаясь в своем умственном развитии. Я видала иногда деревенских баб, которые жили у моей бабушки в кухарках, и мне всегда резко бросалась в глаза какая-то туповатость, неуклюжесть и бестолковость, что делало бабу положительно несносной в глазах горничной «из городских», которая иначе и не называла их, как «деревенщиной». – «Баба! что с нее спрашивать!» Как будто бы она не человек, и нет у нее разума, и нельзя ее обучить ничему. Справедливо замечено, что народ, который пренебрегает женским образованием и воспитанием, не пойдет далеко. Ребенок наследует умственные способности отца и матери. Что же она ему даст, когда, веками забитая, приниженная, едва-едва может связно выразить свою мысль?
Довольно с нас интеллигенции; пора подумать о народе. Всеобщее обязательное обучение! – вот вопрос, который был нынче поднят и обсуждался газетами и журналами весьма усердно. Как было бы прекрасно, если бы этот закон осуществился на деле. Но едва ли… Во всяком случае, не скоро; до него, пожалуй, и мы умрем, и еще поколение пройдет. Потребуется огромная затрата средств на открытие и содержание народных школ и учащих. И если теперь можно принести где-нибудь действительную пользу, то это именно в деле народного образования, потому что и время, и жизнь требуют его. Это, конечно, труд незаметный и скромный, но полезный – в самом полном смысле этого слова. Только бы хорошенько подготовиться к нему, продолжить свое образование, а потом – по этой дороге – вперед!!
Я читала у Гефтинга, что человек не может жить в одно и то же время противоположными чувствованиями: «со слезой в очах и с ясною улыбкой… и на весах души развесив ровно и счастье и печаль…» Когда я приехала сюда, – именно это смешанное настроение охватило меня: я переходила от страха к надежде и наоборот до того, что мне казалось, что я живу и тем и другим, точно двойною жизнью, точно они обе были у меня в груди, – и сердце готово было разорваться от тысячи противоположных чувств… Какое глубокое мучение!
Довольно! так жить более нельзя… Через девять дней надо сообразить… когда уезжать отсюда в случае неудачи, к кому обратиться за рекомендательными письмами, достать заграничный паспорт. Если не примут – уеду! Надо ехать… Господи! Господи! Хотя я повторяю: да будет воля Твоя! – но все-таки Ты помоги мне!
В эти дни я хотела заниматься, но не могу: все напоминает мне еще более о моем положении… И я брожу из угла в угол, как тень, стыдясь за себя, и все-таки ровно ничего не делая. Возьму в руки иголку – смеюсь сама над собой: с каким большим багажом вещественным и с каким скудным умственным! Сяду за рояль – думаю: совершенно бесполезное времяпрепровождение, я не способна к музыке. Наконец, сегодня взялась-таки за Руссо, и он меня развлек. Какое прекрасное произведение: «Emile», как много в нем хороших и верных мыслей!
Когда недавно В. приезжал сюда на несколько дней, он сказал Вале, что он такой же, как и она, т. е. не знает «других сторон жизни». Следовательно, любовь его чистая, идеальная. – «Иначе я никогда не осмелился бы». – «Я очень рада», – сказала сестра. Вместо ответа В. поцеловал ее руку… Наконец-то на наших глазах состоится идеальный брак – союз одного мужчины с одною женщиной, такой, которого требуют законы нравственные и религиозные… Как это хорошо! И не без внутренней радости подумала я, что отчасти способствовала этому браку, что я передала ему сестру.
Валя хочет поступить на курсы, и В. в продолжение четырех лет учения не должен пользоваться правами мужа. Люди опытные говорят, что это положительно невозможно; и Валя уже теперь сомневается, может ли он остаться таким же, как и она, до 29 лет, постоянно видя ее… Но, взвесив все жизненные обстоятельства, я нахожу, что шансы его и сестры – равны: сестра, когда задумала поступить на курсы, и слышать не хотела о замужестве – и он был несчастен; теперь она согласна, но с условием, исполнить которое он дал клятву. Пусть они повенчаются, пусть сестра в этом случае поступит, как иногда я поступала в решительных случаях: закрыв глаза, бросится плыть по течению…
О, долго ли протянется эта мучительная неизвестность? Хоть бы на один конец: да или нет, но только скорее, скорее узнать…
Я не могу ничем заниматься. Работа утомляет меня, а книги читаю машинально. От всего можно уйти в книги, забыться, – прежде я всегда так и делала. Но теперь, при всем желании, никак невозможно: научные книги только напоминают мне, что я «на волоске», и вместо того, чтобы размышлять или резюмировать прочитанное, – невольно руки опускаются с книгой, а в голову опять лезет вопрос: что же? чем же кончится? какой же ответ я получу?.. Бросишь книгу, закроешь глаза, схватишься обеими руками за голову – и сидишь так где-нибудь, стараясь прогнать от себя эти мысли…
Неизвестность – хуже всего. Если бы я получила ответ, то каков бы он ни был – все-таки было бы лучше; я знала бы, по крайней мере, что мне делать, куда ехать. А теперь – ничего.
Всего двенадцать дней, как я здесь, а мне кажется, что двенадцать недель. Мучительно медленно тянутся дни, один за другим, не торопясь; они точно сговорились идти как можно медленнее…
Мне хотелось бы уехать куда-нибудь, в особенности на 15-е число. Но я уже получила отказ в моей просьбе: совершеннолетие старшей дочери в некотором роде составляет событие, которое нельзя оставить пройти незаметно, и к тому же большой праздник. А мне, право, не до обедов и гостей, которые придут в силу раз установившегося обычая… Я убежала бы на край света, если бы это было возможно!.. И очень жаль, что у меня крепкие нервы: если бы я заболела на все это время – было бы гораздо лучше: лежала бы себе преспокойно, за мной ухаживали бы, и время прошло бы быстро и незаметно.
Скорее бы… конец. Каков бы он ни был!
У меня не хватит мужества прочесть ответ, в случае получения. Чувствую, что не могу… Пусть уж лучше сестры.
«Вы живете рассудком и страстью, – сказал мне сегодня случайно встретившийся в соборе за всенощной офицер, с которым мы познакомились во время нашей поездки по Волге. – Я заметил, что вы совсем не живете душевною жизнью, а между тем это необходимо. Не принимайте слова „страсть“ вместо любви, нет, ведь это можно применять ко многому. В вас сейчас видна страсть…» Конечно, он подразумевал под этим словом мою живость, вспыльчивость; он сказал бы вернее: страстность. «Если я живу рассудком, то это даже лучше: жизнь того требует», – возразила я. – «Нет; вы не правы. Живите сердцем; относитесь душевнее к людям, и вам сразу станет лучше, и вы будете спокойнее. Вот тогда, на пароходе, я заметил, что между вами, сестрами, нет той задушевности, которая должна была бы быть». – «Но, однако, мы все живем вместе, как одна; мы всегда стоим друг за друга…» – «Все это прекрасно; тем не менее между вами нет именно задушевности, которая сейчас же высказывается в обращении. Относитесь друг к другу сердечнее – это даже должно, потому что вы близки между собой». – А ведь он совершенно прав, подумала я: мы вовсе не относимся друг к другу нежно и сердечно. Мы не привыкли к этому; да сестры и не любят. А сколько раз хотелось мне обратиться к ним так, как советовал Былеев! И всегда меня останавливали то суровым: «что за нежности?», то насмешкой, то прямо нежеланием… Замечание офицера было до такой степени верно, он так тонко подметил оттенки нашего обращения, что я ничего даже не ответила ему. – «Вот примите мой совет, – продолжал он, – верьте, что я говорю справедливо. Вы живете только умом; а между тем вы живете с людьми – полюбите их». – «Но я и так люблю людей; я отношусь и стараюсь относиться к ним вообще хорошо», – ответила я. – «Это вы делаете опять-таки рассудочно: вы дошли до этого умом, а надо дойти сердцем; так, чтобы вы действительно любили людей, думали о них больше… Еще я тогда же заметил, что вы скупы». – «Это каким же образом?» – засмеялась я. – «Помните, на пароходе ваш слуга подал счет, и я заметил, что, расплачиваясь, вы мало дали ему на чай: он не поблагодарил вас. А между тем вы должны бы были подумать, что он – человек бедный, что он этим живет». – «А, так поэтому? – воскликнула я, немного озадаченная такой тонкой наблюдательностью. – Не спорю, конечно, что, должно быть, я мало дала, но только потому, что, право, об этом не думала. Давать мало нехорошо с моей стороны, но все-таки я могу сказать в свое оправдание, что поступила вовсе не из какого-либо расчета». – «Допустим; но из этого видно, что вы не думали об этом человеке, о его бедности, о том, что ему, быть может, нужны деньги». – «Я не хочу спорить с вами; вы можете иметь мнение обо мне, какое хотите. Сама же я могу сказать о себе только одно: я отношусь к деньгам довольно равнодушно. Конечно, меня нельзя назвать доброй, но нельзя также назвать и скупой, – а так себе, как огромное большинство: серединка на половинку». – «Да, серединка… – задумчиво повторил Былеев. – Но опять повторяю: относитесь к людям сердечнее, с большим участием. Верьте, от этого вам будет гораздо лучше, вы даже здоровее сделаетесь, поправитесь, а то вы теперь такая худенькая, выглядите совсем девочкой». – «Ну, едва ли от этого я могу сделаться толще», – улыбнулась я. – «Нет, кроме шуток; это превосходный рецепт. Живите сердечною жизнью; полюбите кого-нибудь…» – «Э, опять за старое!» – с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе. Вновь начнутся старые, надоевшие мне рассужден