Никогда не забуду я этой ясной, холодной августовской ночи. Мы ехали более суток… дорога длинная, скучная… Я старалась спать как можно больше. Иногда только в голове проносились какие-то обрывки мыслей: «вот приеду в Петербург, поговорю с директором… почему он в марте позволил мне подать прошение, а затем вдруг отказал в приеме за неразрешением матери? Как он узнал, что у меня есть мать? Если ничего не удастся, выправлю себе заграничный паспорт…»
…Сюда мы приехали вчера утром. Я не обратила ни малейшего внимания на столицу, которую видела в первый раз в жизни. Прямо из номера я поехала в Исаакиевский собор; что-то подсказывало мне: поезжай сначала туда, иначе ничего не выйдет. Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую, бессвязную молитву; потом бросилась на первую попавшуюся конку… С непривычки мне было очень неловко пересаживаться с одной конки на другую; наконец, сойдя со второй, с помощью какого-то доброго человека, я пошла на 10-ю линию, д. № 33. Два швейцара в ливреях стояли у крыльца. Я поднялась по каменной лестнице в большую прихожую. В доме шла переделка; всюду виднелись столы, вещи, вынесенные из других комнат, стояли ведра с краской и валялись кисти.
Я спросила, можно ли видеть директора. – «Он только что уехал, – ответил швейцар, – пожалуйте в канцелярию к его секретарю». Нечего было делать; надо было хоть что-нибудь узнать, и я отправилась в канцелярию. Молодой человек сидел у письменного стола и писал. Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, узнав, как меня зовут, воскликнул: «А, это вы! Знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!» Я с недоумением посмотрела на него. – «Дело в том, что вы были приняты…» – «Позвольте, как же это? – прервала я его. – 20-го числа я получила бумагу с отказом». – «Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не принимал вас, потому что она, вследствие разных домашних обстоятельств, запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом». Я слушала молча… мне нужно было сохранить приличное спокойствие, надо было собрать всю силу воли, чтобы на лице не было заметно того, что происходило у меня на душе. А между тем… о боже мой! Страшное негодование на низкий поступок матери, на ее бессердечие, казалось, лишило меня способности соображать и думать. A-а! Так вот как! Да! ведь это ее манера действовать из-за угла, потихоньку наносить удар тогда, когда его меньше всего ожидают. Ну что же? Хотя я знаю свою мать настолько, что должна была ожидать и этого, – но все-таки такой удар был неожидан…
«Вы могли бы указать в прошении другой адрес», – сказал мне секретарь. – «Вот этого я не догадалась». – «Но ведь вы совершеннолетняя?» – «Да, как видите, Сиротский суд мне уже выдал свидетельство о безбедном существовании». – «Эх, дело-то какое! Ведь у вас серебряная медаль, помилуйте! вы были приняты… Сегодня еще здесь был о вас разговор с директором. Вас, пожалуй, придется принять… вот только вы переговорите с директором. Право, такой исключительный случай. С одной стороны – письмо вашей матери, с другой – все права на поступление…» – «Скажите, можно сегодня видеть директора?» – спросила я. – «Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваши, вы, как приезжая, можете явиться к нему на квартиру, и он вас примет. Он теперь остановился у брата – Невский, 163… Вы можете застать его дома часов в пять». – «Благодарю вас». – «Не стоит, объяснитесь с директором. Да, вышло целое дело…» – весело повторял секретарь, видимо довольный тем, что у них на курсах вышло «целое дело».
Я поехала домой. Мне вдруг показалось очень интересным ехать по петербургским улицам и смотреть на все, что попадалось на пути. Я приехала в свой номер в самом оживленном, приподнятом настроении и, наскоро пообедав в какой-то кухмистерской, отправилась к директору. Найти его квартиру было вовсе не трудно. Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью; круглое лицо, прямой пробор на голове, ласковые темные глаза и модная бородка клином. Узнав мою фамилию, он слово в слово повторил рассказ секретаря и, сказав то же – «такой редкий, исключительный случай», – велел мне на другой день явиться на курсы к 12 часам. Было только 6 час. вечера, когда я вышла от директора. Что было делать целый вечер? Я пошла по Невскому… Какое мне было дело до этой толпы, беспрерывно мелькавшей у меня перед глазами?..
На другой день, съездив с сестрой в Петропавловский собор, я приехала на курсы. Целый час пришлось дожидаться директора: он ездил с докладом к министру. Двери канцелярии постоянно отворялись, являлись барышни с неизменным вопросом: «Позвольте узнать, принята я или нет?» – и секретарь то отвечал утвердительно, и тогда барышни уходили веселые и довольные, то отрицательно, – тогда следовал печальный вопрос – почему же? Одной при мне возвратили документы, другой, замужней, директор отказал потому, что муж ее не имел служебного положения в Петербурге…
Наконец директор сказал мне: «Пожалуйте. Все, что я могу для вас сделать, – посоветовать обратиться к попечителю округа с прошением, в котором вы изложите все обстоятельства дела. Он человек добрый, быть может, он и сделает для вас что-нибудь». Он дал мне адрес М. Н. Капустина[76] и сказал, что я могу его застать дома в три часа. Придя в номер, я написала прошение и поехала. Извозчик попался довольно бестолковый, он не мог найти квартиры по данному адресу; пришлось справляться в участке, и городовой проводил меня и сестру до дверей квартиры.
Нам отворил лакей чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было: «Сегодня его превосходительство не приказывали никого принимать». – «Мне невозможно ждать! – воскликнула я. – Я приезжая, мне каждый час дорог, и я не могу ждать до завтра». – Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск, ввиду того, что я приезжая. Попечитель должен был приехать не ранее 4 часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опять. Дверь была отворена; лакей сбегал наверх и через минуту сказал: «Пожалуйте! Его превосходительство очень занят: у него инспектор и еще кто-то…»
Я вошла в небольшую гостиную; лакей понес мое прошение в кабинет, откуда слышались голоса. Мое прошение прочитали вслух, и не успела я поднять глаз, как высокий и худой старик очутился предо мною. – «Видите ли, сударыня, дело такого рода… я ничего не могу сделать. Хотя вы и совершеннолетняя, но послушание родителям тоже дело необходимое. Все, что я могу для вас сделать, – написать вашей матери письмо, уговорить ее позволить вам учиться. Может быть, она и послушает меня, старика». И прежде чем я успела что-нибудь сказать, он уселся за стол и велел мне сказать адрес. Крайне неловко было прервать его, пока он записывал, а между тем я знала, что его превосходительство делает совершенно бесполезную попытку. Он записал адрес. – «Ну вот, теперь я напишу вашей матушке, а вы подождете здесь ответа. До понедельника». – «Ваше превосходительство, я не могу жить здесь так долго; к тому же это все равно бесполезно: в силу раз установившихся предрассудков, она не сдастся ни на чьи просьбы…» – «Гм… Но все-таки я напишу, а она пусть ответит мне телеграммой. Надо ждать до субботы». – «Ваше превосходительство, все равно это бесполезно. Если вы не примете меня здесь – я уеду в Швейцарию, мне ничего более не осталось», – говорила я, и голос мой зазвенел, в нем слышалась энергия отчаяния: я чувствовала в себе силу, защищая свое право. – «О, какая же вы самостоятельная!» – удивился попечитель. – «Позвольте, – вдруг вспомнил он. – Знаете ли, что и в медицинский институт должны поступать с позволения родителей; я сейчас покажу вам правила». – «Неправда, ваше превосходительство, – достигшие 21 года принимаются без позволения родителей», – быстро ответила я, совсем забыв, с кем я говорю. – «Не может быть, я покажу вам правила». Он вошел в кабинет и вынес оттуда книжку. В дверях стояли три господина в синих фраках, которые вышли из кабинета и молча смотрели на эту сцену. Его превосходительство быстро прочел § и вдруг запнулся: «лица, не достигшие 21 года, должны предъявлять позволение родителей. – Гм… вы правы… да… до 21 года… Такой редкий, исключительный случай…» Он был озадачен и, очевидно, сам растерялся, не зная, что со мною делать.
Он усадил меня у окна в кресло; сам сел напротив. – «Расскажите мне, кто вы такая?» В кратких словах рассказала я ему о моей семье. Он удивился: «Да откуда же вы такая самостоятельная?» – «У меня есть средства после отца, и поэтому я поеду за границу, если меня здесь не примут». – «Извините, но который вам год?» – «15 августа мне исполнился 21 год». – «Скажите! Каково нынешнее молодое поколение, – обратился попечитель к господам, неподвижно стоявшим все время у дверей. – Так и рвется к образованию! Нам, старикам, стыдно. Ну хорошо; я поговорю о вас с министром; приходите завтра, постараюсь сделать, что могу…» – добродушно проговорил попечитель, ласково беря меня за руку. – «Ваше превосходительство!..» Я не могла сказать более ни слова, и слезы так и хлынули из глаз. – «Ну, ну, успокойтесь, приходите завтра», – проговорил он, провожая меня в переднюю.
Дошло до министра! Что может выйти? Дальше идти некуда, надо возвращаться обратно… Но я все-таки не оставлю этого дела: если сейчас получу отказ, если мое право на продолжение образования не будет признано… тогда я прямо от Капустина еду в редакцию газеты «Новое время» и рассказываю там все… Пусть эта история будет предана гласности; я обращаюсь к общественному мнению, к мнению печати, которая, конечно, должна обратить внимание на возможное повторение таких случаев и на отношение к ним «власть имеющих». Пусть потом делают, что хотят, я буду уже за границей.
Сижу в Летнем саду и пишу. Сейчас надо идти к попечителю. Но мне уже все безразлично… Я так утомлена этими мытарствами, что мне совершенно все равно, каков бы ни был ответ попечителя. Надо собираться ехать в Швейцарию, и я уже думаю о том, где и как достать заграничный паспорт.