Я принята! О, наконец-то, наконец я добралась до пристани. Курсы для меня – пристань, с которой я отправляюсь «в плавание по волнам моря житейского». Когда сегодня я шла к попечителю – странное дело: несмотря на то, что я уже ни на что не надеялась, я думала: неужели мое случайное знакомство с Э-тейном, потом с одною из слушательниц курсов и моя переписка с нею – неужели и это было напрасно? Тогда, зимой, я сочла это за добрый знак, а теперь? Казалось невероятным, чтобы это было напрасно. Все это явилось так случайно, и именно в последний год, когда мне было особенно нужно. И еще: я заметила, что мне ничего в жизни не дается сразу, а непременно пройдя через несколько препятствий, даже до смешного: несмотря на точный адрес М. Н. Капустина, я и то не могла сразу найти его квартиру…
Размышляя таким образом, я незаметно дошла до квартиры. Попечитель был занят: в его кабинете слышался женский голос. Я ждала, стоя у стены в гостиной. Через несколько минут нарядная дама промелькнула мимо меня в прихожую, попечитель вышел вслед за ней в гостиную. – «A-а, это вы? пожалуйте сюда», – проговорил он, уходя в кабинет.
Я вошла вслед за ним в большую светлую комнату; посредине ее стоял письменный стол, напротив него большая, занимавшая почти всю стену горка с книгами. По стенам висело несколько портретов в золоченых рамах; между ними, напротив дверей, портрет самого попечителя в полной парадной форме. На этот раз он был во фраке с звездами, но без лент. Взяв длинную трубку, он уселся на софу у дверей и усадил меня напротив. – «Ну-с, вы меня извините, что я закурю трубку, ведь я человек старый, – и он спокойно развалился на кресле. – А я, знаете ли, все-таки написал письмо вашей матушке; быть может, она послушается меня, старика». Я невольно подумала: экий упрямый старичок, сделал-таки по-своему, ведь я уже вчера говорила ему, что это бесполезно. – «Ваше превосходительство, ведь это же напрасно: чем выше лицо, которое к ней обращается, тем более удовольствие для нее отказать». – «Ну, знаете ли, я все-таки написал. А если она не согласится, я вас приму, – как-то мельком сказал он, переходя к письменному столу. – Присядьте». Я села в почтительном расстоянии. – «Не здесь, не здесь, я ведь глух, садитесь сюда, к столу». Я села. Его превосходительство взял мое прошение и начал что-то писать на нем. – «Ну, скажите, почему же вы уверены, что она не согласится и после моего письма?» – «Ваше превосходительство, я отвечу откровенно, чтобы дать вам вполне ясное понятие о том, как у нас смотрят на курсы. Когда я просила свою мать дать согласие, она сказала мне: будь девицей… известного поведения, – сказала я, постеснявшись употребить подлинное ее выражение… – Как видите, при таком предубеждении трудно идти против; и притом, по мнению моей матери, раз я имею средства, я не должна учиться, а сидеть дома и ждать женихов». – «Ну, замуж вы всегда успеете выйти, вы еще молоды. Вы можете на этот счет успокоить вашу матушку». – «Да, но в нашем сословии интеллигентный человек или служащий не считается женихом, если не имеет своего состояния». – «Но я все-таки скажу вам, что мы очень обязаны нашим родителям, что они – неоплатный долг. И ваша мать, когда вы были ребенком, много делала для вас; и теперь, быть может, еще делает. Вы будьте к ней почтительны. Скажите, в каких отношениях вы с ней находитесь?» Этот неожиданный вопрос смутил меня. – «Как вам сказать, ваше превосходительство, я не знаю…» – «Ну вот видите, сами не знаете. А вы должны быть все-таки почтительны, не раздражайтесь ее сопротивлением. Вы, так сказать, не будируйте против вашей матушки». – «Я сделаю все, что от меня зависит, ваше превосходительство». – «Ну вот. Постарайтесь. А я вам скажу, что ваше желание учиться мне очень симпатично. Я попечитель округа и очень рад видеть стремление молодежи к образованию. Это очень, очень симпатичное желание». Он встал и подал мне мое прошение, на котором во время нашего разговора не переставал писать что-то. – «Вот ваше прошение, можете передать директору». Я удивилась, развернула бумагу, там было написано: «Г-ну директору Высших женских курсов. С согласия его сиятельства, господина министра, разрешаю принять в число слушательниц, с помещением в интернате». – «Так меня примут?» – радостно воскликнула я. – «Да, да, ваше желание мне очень симпатично». – «О, ваше превосходительство, как я вам благодарна! – сказала я, и слезы невольно показались на глазах. – Боже мой! Как я вам благодарна! Но (я вспомнила характер моей мамы) извините… если моя мать напишет вам резкое письмо… вы не рассердитесь на меня и не велите исключить?» – взволнованно заговорила я. – «Ну мало ли я получал в жизни резких писем, – спокойно и добродушно ответил прекрасный старик. – Не беспокойтесь, конечно вас не исключат». Говоря это, он двигался взад и вперед по комнате и разбирался на столе, не глядя на меня, стараясь не замечать выражений благодарности, точно он не хотел, чтобы кто-нибудь знал о том, что он поступил хорошо. Он подал мне руку и прервал меня: «Теперь, когда вы приняты, вы должны поддерживать репутацию курсов». – «Я буду подчиняться всем правилам, ваше превосходительство». – «Вот именно; политикой не занимайтесь и вообще ведите себя так, чтобы не уронить достоинства курсов». – «Я буду считать за честь учиться на них», – сказала я, стоя уже в передней. – «Да, именно, считайте за честь; следуйте моим советам», – быстро кончал наш разговор попечитель, хотя давно уже простился со мною.
Взволнованная вышла я на улицу; в прихожей дожидалась меня Надя и там, слыша, что я плачу, и вообразив, что меня не приняли, и сама заплакала. Но одного взгляда на мое лицо достаточно было, чтобы убедиться в противном.
Сегодня в 12 часов я пришла к директору и молча подала ему конверт с прошением попечителя и остальными документами, которые были мне возвращены. Он любезно поздравил меня с поступлением. – «Но все-таки вы постарайтесь убедить вашу мать; это во всяком случае неприятно; вы будьте к ней почтительны». Я обещала директору исполнить все. Сегодня выехала с сестрою в Москву.
Вот я и здесь. Сидя спокойно за высокими казенными стенами, беру моего молчаливого друга и опять начинаю по-старому беседовать с ним. С чего же начать? Столько разных впечатлений, все так не похоже на прежнюю мою жизнь.
Вся неделя от моего приезда в Ярославль и до отъезда в Петербург прошла в приготовлениях к отъезду; только здесь я почувствовала, как я устала… Мне необходимо было спокойствие, бесконечное спокойствие. Мне хотелось как можно долее сохранить его, и я ни о чем не говорила маме, так что она была уверена, что всякие хлопоты были бесполезны. Должно быть, я очень изменилась за эти дни: хотя и ничего не говорила, но мое бледное лицо выдавало меня и вызывало удивление родных и знакомых. За день до отъезда я вошла в комнату мамы, чтобы в последний раз говорить с ней. Вышла сцена: слезы, крики, упреки, брань. Я все время молчала. На другой день надо было ехать. Вечером меня позвали прощаться в первый раз; мама выбранила меня и выгнала из комнаты. Через час потребовала опять к себе; я пришла, мама сухо протянула мне руку для поцелуя, не сказав ни слова. Я уже совсем оделась ехать на вокзал; горничная пришла в третий раз: «пожалуйте опять к мамаше». Я вошла в спальню; мама, уже собиравшаяся ложиться спать, с распущенными волосами, с плачем обняла меня: «Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы с тобой более не увидимся, прощай!» – «Полно, мама, напрасно ты думаешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождество». – «Нет, прощай, прощай, прощай! Ты бросаешь мать, бог с тобою!»
Все это казалось мне сценой. Должно быть, я уже от всего пережитого напряжения так устала, что была не способна чувствовать что-либо, и отнеслась ко всему спокойно. Мама поступала, как поступают все нервные люди, и эти быстрые переходы вовсе не имели глубины чувства… Но расстаться с сестрами было нелегко. Меня провожали все – и они, и братья. Милые! так хотела бы я видеть их всех теперь возле себя.
Я приехала в Москву к тете. Эта в сущности добрая и любящая женщина встретила меня по наружности холодно: «Ты все-таки уезжаешь?» Но по доброте своей она не могла не пожалеть меня: «На что ты решаешься? что ты делаешь? Подожди, заведешь ты там разные знакомства и непременно, даже против воли, впутаешься в какую-нибудь историю. Знаем мы этих студентов, и поэтому мне очень, очень жаль тебя, что ты решаешься так огорчить свою мать и ехать в Петербург». Скромно опустив глаза, слушала я эти речи. Мне было и смешно и жалко, и я не возражала тетке; да и бесполезно было бы возражать: надо доказывать своим примером, а не словом несправедливость их воззрений.
4-го я приехала сюда. Днем был молебен; приехал и М. Н. Капустин и некоторые из профессоров. Мы все подходили к кресту мимо директора и попечителя. Я стояла одна в этой шумной толпе. Ни души знакомой кругом. Я перекинулась двумя-тремя словами с некоторыми из слушательниц; у всех их были свои землячки, только что приехавшие, или знакомые, у меня не было никого.
В интернате был страшный беспорядок: совсем не ожидали громадного наплыва слушательниц, и комнаты были еще не готовы; но и готовые предназначались не для слушательниц первого курса, а для второго: им, как жившим в старом интернате, отдавалось предпочтение перед новичками. Они еще не съезжались, и вот временно нас поместили в эти комнаты.
Весь день прошел как-то бестолково. Невозможно было вынуть свои вещи и разобраться, если помещение это было временное. Книги мои были уложены и заперты, достать их было нельзя, – что хочешь, то и делай в четырех стенах. Я отправилась осматривать свое помещение. Интернат представляет собою большую гостиницу, устроенную просто и удобно, по всем правилам гигиены; везде чистота; нарядные горничные снуют по коридору. Всем приезжим было предложено жить у родственников и знакомых, буде они найдутся, несколько времени, за недостатком помещения в интернате. Так как у меня никого не было, то меня и поместили временно; это не совсем-то рекомендовало деятельность комитета, хотя они и оправдывались «неожиданным наплывом», что было довольно наивно с их стороны; мы должны были подвергнуться всем прелестям неудобств неустроенных помещений. Первую ночь я провела в сырой и нетопленой комнате; было страшно холодно.