Когда я наконец явилась на третье собрание, то уже несколько членов кружка собрались. С моего курса, кроме меня, никого не было, и я очутилась как в лесу, среди совершенно незнакомых лиц. Я поклонилась, назвав свою фамилию, и ожидала, что каждая в свою очередь сделает то же. Не тут-то было: все остались на своих местах, ограничившись одним наклонением головы; никто не шевельнулся, и единственный знакомый мне человек – председательница – сама очутилась в затруднительном положении: она не знала всех собравшихся и никого не могла познакомить со мною. Делать было нечего: решив, что надо же знать хоть одного человека в лицо и по фамилии из своего же кружка, я попросила представить меня и назвать хоть некоторых по фамилиям; председательница представила меня двум-трем, те поклонились, говоря: «что за церемонии?» Я села на диван и осмотрелась: небольшая чистенькая комнатка, простая обстановка; все сидели у большого стола; перед председательницей лежала книга Коркунова «Основы международного права». Дверь ежеминутно отворялась: входили незнакомые курсистки, молча делая общий поклон, и садились поодаль. Наконец все собрались; не было только одной из устроительниц кружка, самой интересной личности – Глаголевой. Я много слышала о ней и, понятно, была не прочь познакомиться. Перед началом чтения М-ки сообщила кружку результат своих переговоров с В. И. Семевским о занятиях международным правом. В. И. отнесся к этой попытке критически и прямо сказал: я сомневаюсь, чтобы вышел какой-нибудь толк, потому что для таких занятий требуется основательное знание иностранных языков. – «А мы, – продолжала М-ки, – как раз их и не знаем… почти никто. Ну еще по-французски туда-сюда, а по-немецки… Ну да, впрочем, как-нибудь справимся. Давайте, господа, распределять, кто о чем будет писать…» И начались разговоры: кому писать о государственном устройстве западных держав, кому о партиях… Я молча слушала, наконец решила спросить: какие же державы будем мы изучать? – «Германию, Францию, Америку, Швейцарию, Англию…»
– А Россия? разве ее государственное устройство…
– Если вы интересуетесь этим, то сами можете прочесть, – заметил кто-то.
Этого было достаточно… даже слишком. Я не знала, сердиться ли мне, возмущаться ли или презрительно улыбнуться. Так рассуждать могли гимназистки V класса. Я сочла совершенно бесполезным тратить слова на возражения: для меня достаточно было и того, что я услыхала.
Председательница начала чтение главы «Законы о печати». Я слушала рассеянно, так меня поразило подобное равнодушие к своему; уж если «необходимо» изучать, то во всяком случае начать надо со своего, а никак не с чужого. И потом – такой пренебрежительный тон, такая нетерпимость к чужим мнениям… Читали очень недолго. Подали чай. Все сидели молча, разговор не клеился… Наконец через полчаса все разошлись.
Я ушла домой с намерением при первой же возможности выйти из этого кружка. Оставлять его после первого же раза мне не хотелось, я все-таки решила не спешить и сначала присмотреться ближе к ходу занятий. Отношения членов к предполагаемым рефератам обозначились на первом же собрании: их брали лениво, отговариваясь неимением времени, словом, что называется, «спустя рукава»…
О, как давно я не писала! Решительно не было возможности остаться наедине сама с собою, некогда углубиться в себя, некогда думать… словом, жизнь захватила меня. Днем на лекциях, вечером – или занимаешься, или идешь в театр, или на публичную лекцию; поздно вернешься домой, усталая от дальней ходьбы, и валишься на постель спать, с массою интересных мыслей и впечатлений… Сколько нового! бесконечная панорама жизни развертывается перед тобою, приглашая тебя принять участие в этом беспрерывном движении вперед и вперед…
Я была на трех публичных лекциях Исаева: «Настоящее и вероятное будущее нашего народного хозяйства»; эти лекции дали мне понятие о современном неудовлетворительном состоянии народного хозяйства. К сожалению, конец их не соответствовал моим ожиданиям: вместо того чтобы нарисовать картину положения, к какому мы придем, если будем вести свое хозяйство, как теперь оно ведется, профессор очень осторожно коснулся вопроса о том, как надо изменить его и что из этого выйдет. А ведь это «надо» так легко может остаться только словом.
Заседание Комитета грамотности, на котором я присутствовала, было очень бурное: все время шли прения. Разбирался вопрос об ассигновке 2000 руб. ежегодно на предпринятое Комитетом статистическое исследование положения школьного дела в России. Нашелся один оппонент, недавно вступивший в члены Комитета, который доказывал, что подобная трата денег совершенно излишняя, что у Комитета грамотности есть более прямые задачи, это – грамотность. Из всего собрания нашелся только один, который возразил этому ярому стороннику исключительно грамотности настолько дельно и метко, что его приветствовали громкими апплодисментами. В зале была масса публики, преимущественно из учащейся молодежи – студентов всех заведений и нас тоже со всевозможных курсов. Замечательно, что среди студентов я не встретила ни одного мундира лицеиста, или правоведа, или вообще изящно одетого студента: молодежь была в стареньких мундирах, у иных даже рубашки простые и волосы лохматые и вообще внешность непривлекательная, но с какою жадностью прислушивались они к каждому слову каждой речи! Какое напряженное внимание было на их лицах, в их глазах! Как жарко они аплодировали удачным возражениям, хорошей речи или докладу! – И чувствовалось, глядя на эти простые лица, что в них, во всей этой молодежи, здесь собравшейся, есть сила, что все они – сторонники народа, его будущие учителя и защитники от притеснений, чувствовалось, что они здесь – недаром, а если кто и пришел для «времяпрепровождения» – тот, наверно, ушел со стыдом на душе…
Да, в этой зале делалось хорошее дело… неотложная, необходимая работа. И мои убеждения здесь, в столице, получают все более и более подтверждений de facto. В настоящее время, при таком положении вещей, наиболее симпатичная и, главное, плодотворная, необходимая деятельность – в деревне, в селе, в городе – для народа. И теперь я вижу, что это на самом деле так. Если бы только не препятствия на каждом шагу, можно было бы сделать и еще больше, чем теперь сделано.
Как много пришлось узнать и передумать за этот, сравнительно небольшой, промежуток времени. Писать – некогда; живешь изо дня в день: днем на лекциях, вечером – или занимаешься, или жадно читаешь то, что раньше казалось недоступным… Хотя у нас есть и инспекция, хотя директор в начале года, когда мы только что приехали, и предупреждал нас, что иногда бывают обыски (мы повесили было носы и, с тоскливым недоумением глядя друг на друга, спрашивали: да зачем же это? ведь у нас ничего нет!), – но и к нам проникают заграничные «нелегальные» (как здесь выражаются) издания… Я прочла кое-что и поэтому теперь хотя немного ознакомилась со всем «тем», о чем как-то смутно слыхала у себя дома. Прочтенные мною немногие вещи дали мне более ясное и точное понятие, чем если бы мне кто-нибудь вздумал все «разъяснить»; я предпочитаю знакомиться с деятельностью «этих» людей и их жизнью, их убеждениями непосредственно по их сочинениям, чем из рассказов и разговоров посторонних. Тяжелое раздумье охватило меня, когда я ночью дочитывала последние страницы одной брошюры, где рассказана история возникновения и деятельности революционных партий. Что это? Тяжелый, смутный сон или печальная действительность? И это все было, и это все правда? Да что же это такое, или эти люди действуют как в угаре от собственных идей?.. Разве так нужно работать на пользу народа? Разве не безобразно, не возмутительно средство, к которому прибег Стефанович, чтобы возмутить народ? Мне стоило усилий сдержать крик негодования, который готов был вырваться из груди, когда я читала те строки, где так откровенно рассказано это дело. Сердце переполнилось бесконечною жалостью к несчастной, темной массе, которая была игрушкой в руках этих людей… Чего они добились? Только того, что правительство стало еще строже и уж ни в каком случае не было либерально. Народ взяли под опеку; соприкосновения интеллигенции с народом стали бояться, заподозревая в каждом интеллигенте, идущем в народ, как бы ни были честны и благородны его убеждения, – врага правительства, который сообщит массе либеральные идеи.
Время шло… Освобожденный народ все еще неграмотен и темен, невежествен до бесконечности… Надо его просвещать… Нужны школы, нужны учителя, люди образованные. Но правительство уже научено опытом, каково влияние «интеллигентов» на народ. Уже не разбирает, что с тех пор успело образоваться новое поколение интеллигенции, искренно желающей работать на благо народа, для его просвещения, не преследуя никаких иных целей. «Подозревая» каждого интеллигента – правительство боится давать ему в руки народную школу. И в результате вопрос о народном образовании неразрывно связан с политикой, чего ни в каком случае не должно было бы быть. Печально! И вот учреждаются церковно-приходские школы. Что это за школы – всякому известно. Дали было народу школу земскую, которою он был доволен, – нет, не подходит, – дают ему церковно-приходскую. Даже выдумали нечто новое и совсем уже неподходящее – церкви-школы. Это было хорошо и уместно в XIII–XIV веках, когда образование неразрывно было связано с монастырями и вообще все носило церковный характер; в современной же жизни такое учреждение – вопиющий диссонанс… Кроме того: уж если так, то, чтобы не лицемерить, надо учредить подобные же и средние школы для всех классов общества; уж если воспитывать в религиозном направлении – так всех без исключения, руководствуясь высшею целью, не земными благами. А то – взяли под опеку только народ и обращаются с ним как с малым ребенком, в то самое время, когда все остальные классы общества живут более или менее свободно, а главное – могут жить умственною жизнью, развиваться… Народу предоставляется возможность – научиться только читать и писать, да еще в таких школах, большинство которых существует только на бумаге!